Обращение к творческому наследию В. В. Розанова предполагает не только внимательное вхождение в сложный и нередко противоречивый мир его идей и образов, но и особую стратегию чтения и понимания. В особенности это касается его афористики, где образы представляют собой островки смыслов, «проваливаясь» между которыми читатель может оказаться в непонимании и даже отчаянии, хотя его влечет обаяние мысли и проникновенности. Розанов, осознавая это, словно бы изначально – встречи до разлук – уже выводит читателя не то чтобы в некое примиренное состояние, а в над-противоречивое понимание.
В творчестве В. В. Розанова исходные основания идеи над-противоречивости намечены уже в трактате «О понимании» (1886) и явно конкретизированы в пространстве параллельного письма, когда Розанов размещает в-месте свое и чужое: я и ты становятся за-одно.
У Розанова формируется особое русское письмо.
Понимание – над-противоречиво. Позиция «выжидающего скептицизма» обращена к глубинным основам существования. Но чего выжидает сознание? Ведь неподлинность может быть обнаружена и в одном, и в другом.
Это третье – иное, понимание, чего не может коснуться сомнение. Розанов словно бы заново собирает рассеянное, разрозненное и противоречивое – речь в пределе идет не о том, что было или в какой-то степени эмпирически жизненно есть, а о том, что может и должно над-противоречиво быть. Письмо пространственно: соотнесено – «не с этим, и не с тем, вообще не с местом в пространстве, но с ним самим в его целом» (В. В. Розанов). Пространство же здесь надо понимать открытым и многомерным, по Лобачевскому, что в свое время было отмечено В. В. Бибихиным, обратившим внимание на проблему отношения розановского пространства к современной топологии бытия.
Поэтому, наряду с определением «правоты» или «неправоты» Розанова в конкретике, нужно иметь в виду над-противоречивое родовое, что способно придавать той или иной субъективности именно родовую значимость. Такая над-противоречивость обращает к парадоксальным смыслам. Уже в самом начале «Уединенного» Розанов писал об одновременности чувств родства с литературой и отвращения к ней. Казалось бы, проще всего говорить о конкретных ценностных коннотациях – психологических в первую очередь, но Розанов, возражая, выходит в пределы некоего странного незнания добра и зла. Стремится свидетельствовать о чем-то большем, чем конкретная истина или зло. К над-противоречивости надо уметь восходить, одновременно пребывая в глубинах («Восхождение/Нисхождение»), – восходящие силы должны быть найдены. И Розанов их называет: понимание, память, отечество, семья, любовь, творчество. Но не менее значимо вещное, предметное, вожделеющее, кровное. В обоих стремлениях могут сойтись в единении утверждающий консерватизм и открывающие жизненное творчество либеральные свободы.
Письмо отличается от логики конечных суждений.
Письмо развернуто в над-противопоставлении позиций, но в органическом единстве.
Соответственно, Розанов в письме дает голоса всему и всем, кто сам высказаться не мог. Так Достоевский представил не/возможное говорение тому, что жизненно уже не существует, но требует признания. Говоренье по инерции: «Бобок, Бобок!» – согласно той затихающей силе, которая способна проговаривать себя только после жизни: «мортальный ресентимент». В новом взгляде и оформленном пребывании топологика мысли наследует соборное вѝдение и существование. Не выведение и не приведение к одному – пусть даже и вечному смыслу, – а постоянство сопоставления смыслов в их становлении. Это проявится даже в том, что Розанов будет размещать письма читателей в едином равноправии текста – движении от смысла к смыслу, от произведения к произведению: авторство – свидетельство – приобретает личностно-родовой характер. В таком понимании действуют особые аппараты письма – об этом Розанов постоянно говорил, рассуждая о творчестве как текучей тайне, не раскрываемом до конца секрете существования и человеческом ремесле. Творчество приобретает онтологические характеристики – можно говорить о свидетельствующем субъекте письма. Тут рождается новый концептуальный персонаж – именно над-противоречивые проекции мыслительного замысла («геометрические аксиомы») приводят к пере-созданию автора, стремящегося к самому главному: никогда не перестать быть человеком.
Но свидетельствование о человеческом не дается просто и прямо.
Важно свидетельствовать о человеческом во всей полноте существования и во всей полноте мысли. Человек сопротивляется видимости благополучия: мир не есть совершенство.
И надо иметь дело со всем, что в мире есть.
Помогать душе мира, которая «возникла раньше, чем мир был» (В. В. Розанов). И Розанов обращается к Аристотелю – именно к термину энтелехия, чтобы объяснить предшествования для человека. В какой степени совпадает энтелехиальная онтология с советами «великого страшного духа», в романе Достоевского сказавшего про людей как малосильных бунтовщиков, «недоделанных пробных существ, созданных в насмешку»?
Неужели речь идет о том только, что всегда есть и везде есть «сила низости карамазовской»? И странное дело: неужели именно эта сила иногда может спасать?
Причем спасать как бы самим жестом осознаваемого падения?
Падения, без которого возвышение невозможно, невозможно понимание и утверждение. Невозможно понимание глубинных законов бытия. Значит, безнравственное призвано оживлять интерес и силу нравственного бытия, одаривание счастьем? Тем более, что «все позволено» может быть не только приведено к порядку, но и преодолено в энтелехиальном замысле.
Розанов «сбивает со следа» каждого охотника за окончательным смыслом. Можно сказать, лишает охотников привычной критической оснащенности. Истина не в догматической устойчивости, не в сумме мнений и не в выявлении противоречий. Они «выносятся за скобки» – происходит непрерывное раскрытие сущностного вúдения, создаваемого сознанием поверх «естественной установки». Никакой очередной или последний по времени взгляд не может стать завершением.
Мышление Розанова точнее было бы называть не альтернативным, а событийным.
– «Где же тогда истина?
– В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.
– Неужели же колебание принцип?
– Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все и все – живет. Тот, которым цветет все и все – живет. Наступи-ка устойчивость – и мир закаменел бы, заледенел». Истина – не в догматической устойчивости, но и не в сумме мнений. Они «выносятся за скобки» – происходит непрерывное раскрытие сущностного вúдения, создаваемого сознанием поверх естественной установки «правильности». Никакой очередной или последний по времени взгляд не может стать завершением.
Колебание – лишь методологическая установка, если угодно – уловка мысли. Розанов сознательно идет на обнажение имени и позиции. Он выводит посредством колебания, можно было бы сказать, мерцания, истину к ее антиномичной и даже агональной природе, что становится ясным только при действии мысли с точки зрения над-противоречивости. И даже обращаясь к прошлому, Розанов устремлен к тому, что может быть – к возможному. Тут еще раз нужно вспомнить идеи логики воображаемого Н. А. Васильева («Платон гипостазировал мир идей; такой мир был подчинен воображаемой логике»). Тем самым подтверждается мысль о том, что актуально только то, где есть потенциальное. Не себя понять через других, а других через себя – через свое над-противоречивое понимание.
И главное, как представляется сейчас, установить над-противоречивую логику возможного. Обустраивать пространство мысли Розанова в той интенции, что была задана творчеством, не утрачивая особенности, силу и образы письма. Понять творчество Розанова в его самости, если угодно – в непереводимости, уместности и укорененности. Иными словами, на творчество Розанова нужно взглянуть не только во времени прошлого, настоящего и будущего, но найти принципиально уместную точку сборки его творчества – то место мест, где идеи живут в актуальной наполненности и утверждающей силе.
Выстраивался и набирал силу особый извод отечественной мысли – метафизика всеединства в исполнении письма.
И поэтому Розанов парадоксально говорит о времени – оно, по его словам, противоречит самому себе, его нигде нет: будущее становится прошедшим, не переходя через настоящее, нежившее, не живя, отживает. Тут очевидная близость в понимании времени у Хайдеггера: время есть тем, что оно постоянно не есть.
Тут словно бы пересекаются воображаемое с эмпирическим – в топологике письма вечное встречается с временным. Прообраз встречи известен: «Исторический персонаж и теологическая личность, юридический процесс и эсхатологический кризис накладываются один на другой, и только в этом наложении, только в их ”совмещенности”, они открывают истину»[1].
Понятие письма, возникшее в пространстве структуралистской и пост-структуралистской парадигм, обращено к процессам смыслогенеза, которые находятся между всеобщим языковым полем и индивидуально-стилистическими особенностями творчества.
Это, можно сказать, имманентное преставление и первичная рефлексия смыслогенеза. Задействовано понятие письма и в отечественной мысли – в творчестве Дмитрия Петровича Святополк-Мирского термин русское письмо обращен к поэзии русского символизма.
Концепт письма соединяет идеи эстетики В. В. Розанова, положения «логики воображаемого» Н. А. Васильева и смыслообразы писателя-мыслителя Сигизмунда Кржижановского. Объединяющее начало состоит во внимании к над-противоречию, где когерентно совмещены позиции. Вычисление, если применить идею Витгенштейна, не делает ни одна апробация сама по себе, но прежде всего совпадение апробаций[2].
Исходные интенции рефлексии и творчества влияют на актуальные представления топологической субъективности и формирование субъекта-свидетеля. Что нового и конструктивного открывается в отечественной мысли в контексте современных проблем и поисков в философии? Дело ведь не в том, чтобы применить новый термин, а в том, чтобы с помощью нового концепта открыть значимые особенности и константы отечественной мысли.
Имеет смысл добавить, что письмо словно бы поверх эпистемологической качественности обладает антропологическим содержанием – субъект письма выходит за пределы собственной субъектности и оказывается в зоне понимания относительной защищенности, где сняты противоречия.
У Майстера Экхарта (1260–1327) сказано: «В душе имеется некая сила, которой все вещи одинаково любы; да, самое малоценное и самое лучшее – для той силы они равноценны; она схватывает все вещи поверх “Здесь” и “Сейчас”. “Сейчас” – это время, а “Здесь” – это место, то место, где я сейчас стою… Ах, если бы моя душа захотела жить только внутренне, для нее все вещи стали бы со-присутствующими… Мы просим Бога, нашего дорогого Господа, чтобы мы стали Одним и внутренне-живущим. Да поможет нам в этом Господь. Аминь» (Проповедь 39).
Благодаря письму, у творческого субъекта словно бы оказывается экзистенциальный фон защиты – он получает надындивидуальные полномочия творчества: «Я-то бездарен, да тема моя гениальна» (В. В. Розанов). Тема возгонки к ответственному и возвышенному: «Старые темы не те, потому, что не те мы» (Сигизмунд Кржижановский). Децентированная фигура субъекта способна вновь воссоздаваться в фигуре субъекта-свидетеля.
Дмитрий Петрович Святополк-Мирский в работе «Русское письмо» стремился придать дискурсивную определенность и показать стяженность и проникновенность позиций в едином становлении мысли. Это идея об имманентном рассмотрении литературы как эстетического явления, подчиняющегося собственным законам, без привлечения в качестве подпорок любых разновидностей публицистики, пропаганды и даже философии.
Обращение к теме письма – это интерес к базовым понятиям, маркирующим философские конструкции. Над-противоречивость письма понята как актант – класс понятий, объединяющий различные роли в одной большой функции – союзник, противник. В таком случае важно не предметное воплощение и не персонификация, а функциональная смысловая характеристика. В отечественной традиции значима идея доминанты, разработанная А. А. Ухтомским под влиянием идей Достоевского, а до этого глубоко продуманная в логике воображаемого Н. А. Васильева.
Исходным образом в теории поэтического языка определены понятия семантических и прагматических дифференций, связанных со смыслогенезом в поэтическом языке. Речь о поэтическом как воплощении письма в его особенной связи с философско-антропологическим, этическим и политическим. Тут важно представление поэтического в его структуралистском понимании – это особенным образом организованный язык, что повлияло на формирование идей текста, письма, дискурса и события, в пределе – на формирование актуальных представлений о субъекте-свидетеле.
Концепт письма возник во многом под влиянием идей поэтического языка и литературности, означает энергийное смысловое пространство между всеобщим – языком, и индивидуальным – стилем. Письмо посредствует между системностью и индивидуальностью, словно бы придавая индивидуальному надличностный характер («субъект за пределами самого субъекта»), и одновременно задавая русло и ориентиры для личностного исполнения.
Письмо обращено к особой структурной целостности.
Соответственно, рождается, утверждая себя и все вокруг, автор-свидетель – человек письма. Личности и лица значимы, но необычайно важно родовое утверждающее единое-в-себе-ничье. Субъект письма предстает как «страдательное существо»: «не о себе», отвечает «за всех нас» (В. В. Розанов).
Тут чрезвычайно значимо «внутреннее наблюдение»: дух человека письма способен распадаться на формы, которые не только не сходны между собою, но даже противоположны – именно это дает возможность изображать разные характеры и понимать противоречия в человеческой душе и в жизни. Субъект письма – свидетель – словно бы одновременно и автор, и его преодоление – превозмогание – утверждает себя в событийном над-противоречивом статусе.
Примечания
[1] Агамбен Д. Пилат и Иисус. Издательство Грюндриссе. 2013. С. 55.
[2] Витгенштейн Л. Философские работы. М.: ГНОЗИС, 1994. С. 174.
Поэтическое приложение
Слова и молчание
Библейских немот говоренье под шорох недель
Как крига под мост уплывает увенчана стеблем
К полуночи вырастет вечно зеленая ель
И сны обаяньем молитвы тишайше объемлет.
Пустым подтверждением встанут заботы с утра
Скотина из яслей последний чабрец выбирает
Привычно встает над буграми златая жара
Заботы влекут, а полуночи зов умирает.
Но вечер грядет и скотина в яслях на постой
И просит словес человечьих для возобновленья
Молитвы вселяющей веры тишайше простой
Объятья ночные продолжат начала творенья.
2023
Слова рождаются
Есть некий свет –
без слова и плеча,
Никем не вызванный и ни к кому не льнущий,
На середине жатвы горяча
Стерня колючая и в мареве бегущий
Собой смущает морок длинный день,
Жалея, облако роняет сверху тень.
И глас безмолвия вещает без словес
Волшебных сказок облики и страхи,
И рядом лес уже не просто лес –
Скрывающие страшное рубахи
Днем содраны –
ярятся существа,
Растут из ночи в полдень как трава
В чем явлен свет? –
его в обличьях нет
И тени не его, а дань предметов,
Рождающих один дневной ответ
Лишенного обличья вещим летом.
На середине суетного дня
Небесный свет вдруг осенил меня.
Ни тени от него, ни отблеска, ни цвета,
Загар природный не коснулся щек,
Ни тайного известия завета –
Обычный день,
где свет безмолвно тек.
Небесный свет в сиянье ясном длится,
Слова в рождении –
преобразились лица.
9 декабря 2021
Предупреждение
Ожиданье без веры…
дымящий закат,
И в смятенье посланцы небесной свободы
Улетают –
а завтра вернутся назад
Или пал подступивший лишает их года?
Где гнездовья весенние скрылись в дымах
И река потерялась в темнеющем вале ¬–
Навалился на вид,
настигает в домах
И рождает явление тихой печали.
Гарь от розовых, красных и белых цветков
Упреждает пред вдохом и выдохом вечер
И бесшумно, где нет ни узды, ни подков
Приближается всадник, природу калеча.
Пал-наездник на темном надменном коне,
Подгоняемый жаром и дымом-удушьем,
Зародился в невидном подземном огне
И приблизил себя к представленьям в грядущем.
В том, где нет упреждающих слов,
Есть лишь те, где намечены крайние сроки,
Будто нет, кроме пала, надежных послов,
И в спасенье бездомное рвутся сороки.
Слова-странники
Они ускользают – путь не-
проторён –
Заново каждый раз
Слагается в строчке –
словес почтальон
Не ведает свой запас.
Тащит суму –
ремень на плечо,
Адресок ведет в путь:
Где холодно – где горячо?
Не вправе в письмо взглянуть.
Только знает –
весть приведет,
Пока не знает – куда,
Дождь забвенье на следы льет,
Буйствует лебеда.
Слова-странники твердых сильней,
Ведут письмена-пути
Поперек жизни –
под ней и над ней,
Стремясь себя обрести.
21 сентября 2021
Безымянный свет
И вдруг на середине дня
Покоем óбнятый, как в зыбке
Сиянье светлого огня,
Как радость вырвавшейся рыбки.
И видеть некому –
оно
Само в себе сияет тихо
Судьбу меняют высь и дно
И обнаженно тает лихо.
Вслед эху гром спешит сказать,
Что тишине верны раскаты
И дождь из тучи –
благодать
На стреху задымившей хаты.
Сияет свет поверх лучей,
Названья в полдне не имея,
Неназываемый
ничей –
Слова созвучия немеют.
Видение
Иной закат неведомый гонец
Прислал сам от себя –
насильник-вестник,
В безмолвии живущий
немтырь-чтец
Восстал в речах –
явившийся кудесник
Вернул в объятья всех, кто не достиг
Желанных встреч в полнеющей луне –
Теперь в награду встречи
миг
Обрел объятье –
в порожденном дне
Восстал в запотевающем окне.
Дыханье вещее –
явь на смущенных стеклах,
Разрезана двумя слезами вдоль –
Ни слова про вселенскую юдоль,
Когда лицо ближайшее поблекло.
А немтырь-чтец стремится своего
Гонца словесного вживить среди мгновенья
Навечно в морок-явь –
поверх всего,
Что без свидания –
лишь тень среди забвенья.
Встреча без встреч
Я был бы, наверное,
счастлив,
Если бы знал счастье –
Небо в меру земную,
Поезда ошуйю и одесную,
Даже медлит ненастье.
Вечность встретилась с мигом,
Дева встретилась с милым,
Храм на месте в теченье
Боренье и
говоренье
Вод вокруг оснований
Мига нет для признаний.
В неуемной ловитве –
Гон, что подобен битве,
Где ни конца, ни края ―
Полдень –
подобьем рая,
Мне молчит тишина,
Что никому не
слышна.
В заставке использована фотография В. В. Розанова, ок. 1905 г.
© Алексей Грякалов, 2025
© НП «Русская культура», 2025
