1. Воспоминания о советской философии
В богатейшей библиотеке этого «марксиста», на полках которой теснились книги по всем отраслям человеческой культуры, я не нашел (а я разыскивал прилежно) ни одного тома произведений Карла Маркса.
Юрий Анненков. «Максим Горький»
Все понимают, что мир в тупике. Status quo нет альтернативы.
«Легче вообразить конец света, чем конец капитализма» – фраза, приписываемая Фредерику Джеймисону или Славою Жижеку, стала лейтмотивом книжки английского писателя и философа Марка Фишера «Капиталистический реализм», выпущенной в начале 2000-х и неожиданно ставшей бестселлером. Это вполне марксистская книжка, но написанная в форме своеобразной исповеди, где представлено общество – и по Марксу, и по Томасу Гоббсу, – в котором идет «война всех против всех» – чтобы выжить, человек должен пожирать ближнего. Впрочем, книжка, в отличие, скажем, от Ги Дебора («Общество спектакля») весьма пессимистична.
Разумеется, в таком обществе жить нельзя.
Поэтому Марк Фишер, судя по всему, необыкновенно симпатичный человек, вполне осознанно покончил с собой в 47 лет 13 января 2017 года.
Однако и неизмеримо более радикальный марксист Ги Дебор (троцкист, левак – не имеет значения), страдавший в конце жизни алкоголизмом, совершил суицид 30 ноября 1994 в 63 года.
Гуру неомарксизма Луи Альтюссер, автор «классических книг» «За Маркса» и коллективного сборника «Читать Капитал», преподаватель – может быть и учитель – Мишеля Фуко, Жака Деррида, Пьера Бурдье и т. д., переживал приступы глубоких депрессий, в одной из которых он задушил свою жену, и остатки лет провел в полной изоляции.
Но сегодня все это забыто или малоизвестно.
Я совсем не хочу сказать, что западные неомарксисты были невротиками или суицидальными личностями. Нет, большинство из них прекрасно здравствовали в европейских и американских университетах. Эрик Хобсбаум, Жак Рансьер, Терри Иглтон, Юрген Хабермас, маоист Ален Бадью, вездес(с)ущий Славой Жижек и несть им числа… Я бы назвал их «буржуазными марксистами», в отличие от наших, постсоветских, новых и радикальных, появившихся в большом количестве в 2000–2010-х.
Жак Деррида, побывавший в СССР в 1991, к своему несказанному изумлению не обнаружил в пока еще марксистской стране ни одного серьезного философа-марксиста!
А был ли мальчик, может, мальчика-то и не было?
Так что сегодня – это новое, но вполне объяснимое явление: призрак снова бродит по Европе и России. Но чей?..
Утрата памяти, как говорил Ницше, – предпосылка движения истории. Чтобы история продолжалась, мы должны предать забвению прошлое.
Надо забыть ХХ век, десятки миллионов жертв – и начать все с начала. Западный марксизм вполне респектабелен (если не обращать внимания на маоистские провокации Бадью и ему подобных), а наши молодые марксисты неизмеримо радикальнее и революционнее. Я не буду разбираться в тонкостях и противоречиях «западного неомарксизма» и постмарксизма советского извода
Скажу только, что в большинстве своем наши марксисты родились на рубеже 1970-х и, как множество левых западных интеллектуалов 1920–70 гг., они мало что ведали о советской действительности (к КПРФ, в основном, они отношения не имеют.) Изначально, они вышли из лимоновской НБП или дугинской школы, но и это не столь важно.
Для примера возьмем одну некогда раскрученную книжку – «Марксизм как стиль» Алексея Цветкова (марксиста и мусульманина одновременно, бывает и такое) – коммерческое издательство АСТ, 2016 г. (деньги не пахнут).
Самое интересное здесь – это неожиданный портрет Эвальда Ильенкова – знаменитого диалектика и одновременно своеобразного марксиста-апокалиптика.
Ильенков – последний романтик марксизма, всерьез веривший в возможность построения коммунистического общества за 20 лет, он «сделал для реализации партийной программы (хрущевской – П. К.) все, что мог себе представить».
Но реальность не оправдала ожиданий «последних романтиков». Рассказывают, что Ильенков плакал, слушая по радио о войне(ныне забытой) между двумя социалистическими странами — Китаем и Вьетнамом! Этого не могло быть! Но в 1970-е стало ясно:
«Новый человек не возникает. Отчуждения и опредмечивания стало не меньше, а больше. Товарно-денежные отношения не испаряются, и советская государственная собственность так и не становится по-настоящему общенародной. Ценности не упраздняют цен, но скорее наоборот, уступают им. Официальные разъяснения о том, что при социализме цены товаров «справедливые», а при капитализме – нет, представлялись Ильенкову дремучим восточным убожеством, а не марксизмом».
«20 лет ожидания коммунизма прошли, и Ильенков, похоже, был последним, кто вообще об этом помнил и переживал это как личное поражение. Но прописанные ему советские антидепрессанты незаметно от семьи прятал под подушку.
Философ хорошо знал анатомию, и перерезать себе артерию на шее ему не составило большого труда. Он сделал это переплётным ножом, который сам когда-то переточил из пилы. По законам диалектики любое орудие может превращаться в оружие, как рабочий может превращаться в солдата.
Захлебываясь кровью, он вышел из квартиры и рухнул на лестнице, в миниатюре совершив то, в чем видел конечную цель всей разумной жизни. Триумф диалектики бытия есть момент возврата к большому взрыву – плазменное самоубийство реальности. Мыслящий человек в своей разумной деятельности стремится воспроизвести всю существующую природу целиком» («Марксизм как стиль»).
Но, удивительно, наследие диалектика-марксиста-апокалиптика Ильенкова продолжает жить, его неизданные книги издаются, а «с 1991 года его учениками проводятся ежегодные Ильенковские чтения, в которых принимают участие учёные из Германии, Финляндии, Великобритании, Канады и США. Ведущими специалистами по теоретическому наследию Ильенкова являются Веса Ойттинен (Хельсинкский университет) и Дэвид Бакхерст (университет Квинс, Канада)». Не приходится сомневаться, что Ильенков был талантливейшим человеком, оказавшимся не в своем времени.
В остальном бойкая книжка А. Цветкова вполне тривиальна. Азы марксизма – обобществление, ликвидация отчуждения, национализация, справедливость, равенство и т. д. – автор даже подсчитал, что «если все взять, да поделить», на каждого жителя планеты придется около 30 тысяч евро. Завершается книжка почти гимном итальянским «Красным бригадам» и немцам из команды Баадера – Майнхофф.
Скучно. Я полагаю, что европейский терроризм возник из-за онтологической скуки бытия процветающего общества потребления. Но сегодня ему на смену пришел терроризм исламский. Теперь уж будет не до скуки.
Папа Карло: марксизм как страшный сон
Это вступление. Я хотел говорить совсем о другом – советском марксизме.
Воспоминаний о реальной советской философии – особенно о способе ее преподавания и внедрения в «массы» – до сих пор почему-то написано очень мало (из немногих исключений «Желтый дом» А. Зиновьева об Институте философии РАН и некоторые мемуары).
Если в Москве бурлила какая-то полулегальная философская жизнь (Мамардашвили, Щедровицкий, Зиновьев, Московский логический кружок и многое другое), то в Ленинграде, после разгрома тайной организации ВСХСОН (И. Огурцов, Е. Вагин, Л. Бородин, М. Садо и еще более полусотни человек) в 1967 году, реально пытавшейся совершить переворот и перестроить общество на национальных религиозно-философских началах, и прежде всего на русской религиозной философии, не осталось почти никого – все живое было вычищено в первую очередь на поверхности.
Остальные ушли в подполье.
Впрочем, из столицы периодически залетали полуопальные «звезды» – иногда Мамардашвили делал доклад для наших динозавров о том, что пора вернуться от Гегеля к Канту или даже к Декарту, приводивший их в состояние транса… Но он же из Москвы? Значит там новые веяния!
Очевидно, что номенклатура, включая Хрущева и Брежнева со товарищами, в зрелом возрасте Маркса (как и Ильича) вряд ли открывала. Ей нужна была идеология для управления массами. «Мы на идеологии не экономим» – это высказывание главного идеолога страны в те годы общеизвестно. И «аутентичный марксизм» имеет к этой «идеологии» весьма косвенное отношение
Мы же на рубеже 1970–80-х на философском факультете были вынуждены штудировать Карла подробнейшим образом. Карл был «молодой», «зрелый», «поздний», при этом единый и неделимый. Лекции по истории марксизма-энгельсизма у нас вела профессор З. Протасенко., маленькая, худая, высохшая старушка, которая любила Маркса, пожалуй, не меньше, чем Копенкин Розу Люксембург, – хотя вряд ли могла себе в этом признаться, да и Платонова тогда еще никто не читал. Она истово защищала его не только от всевозможных «ревизионистов», «марксологов» и прочих «творческих марксистов», но и ревновала его к своим вполне ортодоксальным коллегам, будучи убеждена (тайно), что именно ее толкование является абсолютно адекватным. Она считалась крупным экспертом, ее переводили в братских странах, приглашали на конференции.
Он был ее – и больше ничей. Ничто иное ее не интересовало. Она была настоящей монахиней от марксизма. Таких людей нет и больше никогда не будет.
Я не открою Америки, но мы все жили в квазирелигиозном обществе.
Она сражалась за него, ибо эти «марксоведы» и «социал-предатели» (Каутские, Лукачи, Альтюссеры, биографы, и все прочие), которых она штудировала в спецхране, все время наводили поклеп на светлый облик ее возлюбленного, не только приписывали Карлу внебрачного ребенка Фредерика Демута, прижитого от служанки, но и утверждали, что он так никогда и не признал его, отослав подальше, с глаз долой! (грех был вынужден взять на себя верный Энгельс). Этого факта для нее не существовало – малейший намек или вопрос парализовал ее или, напротив, приводил в ярость – на экзамене можно было сразу схватить два балла без объяснений.
Я был не против изучения (врагов надо знать), но регулярные передозировки приводили к дисбактериозу – выскочив из alma mater под колоннаду прямо на Менделеевской линии периодически хотелось просто блевать. Одного из нас однажды увезли на «скорой», но эскулапы, естественно, ничего не поняли.
Я помню лекцию о тяжелой жизни и страданиях молодого Карла и его семейства, о том, как они бедствовали в Лондоне, едва сводили концы с концами, и если бы не бескорыстный Энгельс… тут внезапно она остановилась, обвела аудиторию невидящим взором, глаза заблестели, плюхнулась на стул и расплакалась…
Лекцию пришлось остановить, девочки побежали за валерьянкой, рыдания были горькими.
Структуру советского общества лучше всего изобразили писатели, а не философы.
Скажем, Анатолий Гребнев, автор замечательных «Записок последнего сценариста», вспоминал, как они трудились над вполне приличным сериалом «Карл Маркс. Молодые годы» (сериалов на рубеже 80-х было совсем мало) и пытались превратить Карла из мумии в живого человека. Каким-то чудом им это удалось. Несмотря на то, что сопродюсеры из ГДР (была такая страна) наклепали на них телегу в московское ЦК – мол, вместо идола на экране слишком живой человек, и сплошная крамола. Но в Москве фильм понравился.
Сам Леонид Ильич позвонил режиссеру Льву Кулиджанову: «Думал, будет тоска смертная, «Капитал»… А вот же, оказывается, как интересно, надо же! Примите мои поздравления!».
«Крамольный сериал» в результате получил Ленинскую премию.
Любомудры
Я в свое время перевелся с физфака с потерей года на кафедру истории философии и попал из огня да в полымя.
Более всего поразило: философический фон был безнадежно серым – если уж гражданин мало на что годился, его отправляли учиться идеологии, заставляли защитить диссертацию и назначали филозофом, иначе говоря, преподавателем любомудрия. И, тем не менее, среди откровенных даунов, ракообразных и пресмыкающихся, попадались любопытные особи. На соседней кафедре подвизался Ваня Брындин, ему было сильно за пятьдесят, поэтому величали его Иваном Васильевичем, – в сущности милейший, беззлобный, в чем-то шукшинский персонаж, любивший не без юмора ругнуть начальство, и охотно рассказывавший как ему пришлось стать любомудром: «Я вообще-то хотел в шофера пойти. С детства любил машины, но хорошо кончил школу, меня вдруг вызывают в райцентр и говорят – поедешь на рабфак, учиться на философа! Ёшь твою двадцать!… Я и не представлял как это тяжело, а читать сколько надо!…»
Как-то он спросил меня:
– А ты вообще-то книжки-то читаешь?
Удивившись, я ответил утвердительно.
– А я мало читаю, тяжело это… Столько нужно прочесть – даже лучше и не пробовать. А вот одну я полюбил с детства, все время перечитываю…
– Какую?
– Да «Робинзона Крузо». Лучше ничего не читал!
Тогда он преподавал то, чего на самом деле не существовало – «философию народов СССР», всяких Абаев Кунанбаевых и Чоканов Валихановых, рассказывал про то, как все они вели свои народы к светлому будущему – злые языки это называли «тунгусской философией».
Однажды мы ехали со сбора картошки, мимо силосных башень, Иван Васильевич наклонился и шепнул мне на ухо:
– Ты знаешь, что это такое на самом деле?.. – И выдержав паузу, раскрыл грандиозную тайну. – Это не силосные башни, это скрытые ракетные установки!..
Я взглянул на него с изумлением, подумав, что он как всегда шутит, но он не шутил. Сейчас он был абсолютно серьезен. Даже его обычный лик с тамбовским лапоточком вместо носа преобразился. Он просветлел. Он верил в свою страну.
Античностью на нашей кафедре ведала пожилая дама, Нина Яковлевна. От остальных она отличалась не только своеобразным характером и искренней любовью к древним эллинам, но и тем, что по долгу службы она была единственным человеком на факультете знавшей латынь и даже греческий. Для избранных школяров иногда она устраивала эллинизированные симпосионы у себя дома, в старой одинокой питерской квартире, с библиотекой, блестевшей золочеными кожаными переплетами.
Стульев не хватало и мы, полулежа-полусидя на ковре, устланном подушками, делали доклады и рассуждали о досократиках, Платоне или Диогене Лаэртском: в этом было что-то фантастическое, нереальное, нездешнее. Все ее уважали, даже полные неандертальцы, которые, как везде и всюду, составляли большинство.
На старости лет она дописывала обобщающую книгу, где, в частности, пыталась разрешить неразрешимые апории Зенона. Работала по ночам, но конца и края было не видно. «Как у вас дела, Нина Яковлевна, закончили? – спрашивал я по телефону. – Нет, Павел, увы, сыровато еще – отвечала она со скорбным вздохом, – решила еще раз по всем философам пройтись, каждому отдельную ночь посвятить…Вчера вот, с Гераклитом провела, позавчера с Зеноном, а сегодня, думаю, с Платоном буду…».
Это было серьезно, они часто являлись к ней ночью во сне и произносили что-нибудь загадочное, тогда она звонила либо мне, либо своей любимой ученице Кроше и делилась своим ночным опытом: «Эпиктет вчера сказал мне… Как вы думаете, что это может значить?»
Историю философии преподавали неплохо (по тем временам) – античность, немножко средневековья, немного Востока, Возрождение и Новое время, немецкую классическую и у нас, на удивление, «современную буржуазную».
За исключением русской, разумеется. Она начиналась с Радищева и сводилась к «революционным демократам» – «предшественникам марксизма». Когда я называл Вл. Соловьева или Чаадаева «оригинальными русскими философами», профессор Никоненко просто багровел и разражался гневной тирадой: «Как?! А разве Шарнышевский и Бэлинский не были оригинальными русскими философами?».
На этом диалог заканчивался.
В эпоху гласности, следуя веяниям времени, он расширил свой категориальный аппарат и ввел на лекциях новое понятие «Эзопов комплекс». В другом случае, можно было подумать, что лектор оговорился. Увы, это не было оговоркой.
Инквизитор от атеизма
Но, самыми яркими, фантастическими персонажами были ископаемые, из которых выделялся настоящий мастодонт, профессор Фриш с кафедры воинствующего безбожия. Как и некоторые реликты, помимо своеобразного ума, памяти и несомненной эрудиции, он был человеком с биографией. Штурм небес он начинал в 1920–30-е в знаменитом ОБВ (Обществе воинствующих безбожников), внимал незабвенному Емельяну (Ярославскому), громил поповщину, сектантство, оккультизм. Издал бесчисленное количество сочинений по атеизму и безбожию. Его книги хвалил даже В. Пропп – возможно по долгу службы. Иудаизм и Талмуд Фриш разносил с не меньшей страстью, чем католичество и православие.
Потом, в эпоху гонений на космополитов, недолго сидел, что не только не изменило его воззрений, но, как он сам обмолвился на лекциях, напротив, еще больше убедило его в их истинности! «Страдания толкают к богу только слабых или сломленных людей! – повторял он своим слегка картавым, но приятным и хорошо поставленным лекторским баритоном. – Говорят, в окопах нет атеистов. Нет, неправда, именно там, они по-настоящему и рождаются!».
В силу своего непоколебимого статуса (авторитет его был непререкаем, его иногда даже выпускали за бугор), Фриш, позволял себе всевозможные вольности, часто цитировал врагов-союзников по безбожию – Камю, Сартра или Фрейда и умудрялся привлечь на свою сторону, скажем, даже Варлама Шаламова, с которым он столкнулся когда-то на пересылке и даже имел беседу: «Он прошел через двадцать лет лагерного ада и пришел к тому, что опыт унижения и страдания – чисто отрицательный опыт, он подавляет и уничтожает людей вопреки всем проповедям Достоевского!».
Ни до, ни после я никогда не встречал столь убежденного человека, который бы искренне верил, что любое проявление трансцендентного представляет явную или скрытую угрозу нашему существованию, и положил жизнь на то, чтобы небеса навеки остались безмолвны и пусты. Семидесятилетний живчик (он был очень подвижен) с абсолютно голым бритым мощным черепом и квадратными роговыми очками, напоминал воскресшую окаменелость эпохи позднего просвещения, который с равной страстностью громил как мировые религии, так и то, что всегда им противостояло – масонство, и в те годы подспудно возрождавшиеся астрологию, нумерологию или теософию, – то, что он не без иронии именовал кладбищенскими идеями. Но он ни в коем случае не был богоборцем, нигилистом или кощунником, напротив, он считал себя настоящим ученым: «Запомните, ко всем явлениям бытия мы обязаны подходить научно, по-марксистски, а никак не нигилистически… Вот, полюбуйтесь, журнал французских анархистов, выпущенный на Рождество… Смотрите, этакая дебелая Мария заявляет волхвам: “В этом году Рождество отменяется, я сделала себе аборт!”… Это не только не научный подход, это оскорбление чувств верующих!.. А мы должны к ним относиться гуманистически, как к несчастным, заблудшим, в каком-то смысле больным людям!.. Это наш долг: не отталкивать, а лечить больные души и умы!».
Он ощущал себя душеспасителем, целителем заблудших душ, но иногда проговаривался: да, мы живем в сложные времена, жизнь на земле может быть печальна, поэтому она толкает людей к вере в лучшие миры, реинкарнацию и к прочим кладбищенским идеям! Даже к счастливым цифрам, билетикам, знакам, черт знает к чему! («счастливые билетики» в трамваях и автобусах его почему-то особенно возмущали!).
Человек творит сам свою судьбу – с этим согласен даже Сартр, поэтому тот, кто протягивает руку цыганке или высчитывает свой гороскоп, унижает себя, он не может называться подлинным гуманистом!
Наши студиозусы хихикали, задавали вопросы: лекции пользовались успехом, аудитория всегда была полна. Фриш обладал своеобразным обаянием, обо всем вещал искусно и не без юмора, тем более что слушатели (-ницы) у нас попадались удивительные. Иногда он увлекался написанием дат, имен (когда, кого инквизиторы и попы повесили, сожгли или четвертовали) или всевозможных исторических схем. Он размашисто и быстро писал, используя две доски – исписав одну, он дергал за шнур и продолжал на следующей. Очаровательное дитя (отличница Крошина), сидевшее в первом ряду и записывавшее все со скоростью стенографистки, подняла свои сокрушительно невинные глаза и с легкой обидой в голосе сказало: «Ну вот, Михал Исаакович, вы уже спустили, а я еще не кончила…».
Школяры загрохотали.
Лысый Фриш, повидавший уже столько на своем веку – обычно ни на что не реагировал, замер с мелом в руке, снял запотевшие очки и после паузы извиняющимся тоном ответил: «Простите, но, видимо, это уже возраст».
Но где-то в глубине, за вольтерьянскими шуточками («нужно ангельское терпение, чтобы быть отцом всех христиан», «если бог сотворил человека по своему образу и подобию, то человек отплатил ему тем же!») в нем чувствовалась до конца неперегоревшая фанатическая иудейская вера, вывернутая наизнанку – та самая, что штурмовала церкви и небеса в 1930-е…
Даже намек на реальность Господа Бога решительно не давал профессору покоя. Когда он доходил до пяти католических доказательств бытия Бога, его коньком было опровержение кантовского, нравственного: очевидно, оно задевало его за живое. Тут лекция превращалась в садистическое шоу ужасов, в экзорцизм навыворот, а Фриш – из казенного безбожника в поэта атеизма и свободомыслия… Сотни, тысячи несчастных животных погибали в гекатомбах, безвинные младенцы, прекрасные юноши и ослепительные красавицы, приносимые в дар Зевсу, Молоху или Кетцалькоатлю, в муках корчились на языческих жертвенниках, вспарывались животы, перерезались глотки, вырывались глаза и внутренности, одержимые христиане побивали камнями многоумную Гипатию, пылали александрийские библиотеки, в религиозных войнах мусульмане и православные, католики и протестанты, сунниты и шииты вырезали друг друга сотнями тысяч, жарко пламенели костры священной инквизиции, где превращались в прах еретики, ведьмы, колдуны, безумцы, великий магистр Жак де Моле всходил на костер в Париже 1314 года, а последователь Якоба Беме Квирин Кульман вместе со своими еретическими опусами жарился в Москве 4 октября 1689…
Похоже, Фриш сам возбуждался от рассказываемых ужасов. Апофеозом же служила какая-нибудь жуткая история из личного опыта с радикальными выводами:
– Вот, представьте себе, в Москве, в революцию, а потом при НЭПе проживал один извозчик, его все знали как человека православного и богобоязненного… Однако в течение многих лет он тайно убивал и грабил своих ездоков, после чего отправлялся в церковь, ставил свечку, молился или даже заказывал молебен за упокой души!.. А на суде он признался, что искренне верил в милосердие божие, по отношению к себе самому, конечно!.. Таким образом, – вещал он громогласно, – идея о том, что без бога нет морали, не только ложь, с исторической точки зрения, но и нашего опыта!.. «Если Бога нет, то все позволено?», как вещал Достоевский. Нет, неправда! Все как раз наоборот, запомните это – если бог есть, то, вот именно, все позволено! Он все и всех может простить, ведь человек слаб, грешен – и убийцу, и изувера, и палача, если тот глубоко раскается! Тогда священник может отпустить ему любые грехи!.. У Оригена, отца Церкви, есть даже учение об апокастасисе, о том, что после Страшного суда спасутся все, все раскаются и вернутся к богу – самые страшные злодеи и преступники, даже сам сатана покается и будет прощен! И хотя когда-то Ориген и был осужден церковниками, сегодня его доктрину разделяют многие теологи!..».
Мы, школяры, трепетали, все наши последние иллюзии разбивались в прах. Наверное, бога нет, сокрушалась одна думающая сокурсница, но все-таки что-то есть!..
Слушая Фриша, я же всегда вспоминал чей-то афоризм: «Господь охотнее терпит тех, кто его отрицает, чем тех, кто его компрометирует». С этим как будто согласовывалась еще одна idea fix профессора. Согласно ей, ученые мужи – скептики, агностики, атеисты, свободомыслящие – из-за интенсивной работы мозга и силы своего разума, как правило, живут долго и счастливо. На экзамене, который он принимал более чем либерально (за что пользовался особой любовью студиозусов) нужно было обязательно помнить несколько имен подобных долгожителей вроде Эпикура, Демокрита, Энгельса, Рассела, Спенсера или Фрейда. Когда же ему указывали на бесчисленные обратные примеры, его это раздражало, но это была простительная слабость: похоже, сам он, как Бертран Рассел, хотел прожить лет до ста.
Еще одной коронной темой были неврозы и расстройства психики на религиозной почве: я помню, как однажды он особенно разошелся – стены Ватикана дрожали и лукавый был, наверное, в полном восторге. Когда он обрушивался на чувство вины и греха, изначально внушаемые христианством, в его речах, откуда ни возьмись, начинали звучать даже ницшеанские нотки.
– Представьте себе, если вам с детства, ежедневно, внушают, что вы поражены грехом с момента рождения и виноваты буквально во всем!.. Мир греховен, лежит во зле, и любое ваше желание, невинное удовольствие, желание получить наслаждение, чувственная красота, искусство, романы светских писателей – это все грех, грех, грех!.. Если вы опутаны догмами, предрассудками, табу, вы несвободны, зажаты, зашорены!.. Как это травмирует детскую, да и любую, психику, ведет к подавленности, комплексам, неврозам, психозам – человека порабощают этой несвободой, и он навсегда заболевает переживанием вины и греха!.. Этот религиозный садизм обрекает человека на беспрестанные мучения и страдания, создавая ад здесь, на земле! Люди сходят с ума – известны тысячи случаев безумия на религиозной почве…
Откуда и где возник психоанализ? Вы должны это понимать. В католической Австрии, а потом еще быстрее распространился в протестантских странах, ибо протестанты, можно сказать, превзошли и католиков, и православных в подобном садизме!.. Что такое фрейдизм?.. Это реакция на невроз греха! – он сделал паузу, явно довольный своим афоризмом.
– Но если человек испытывает чувство вины и знает, что грех – зло, он же не будет грешить и совершать зло? – робко спросила Кроша с первой парты.
– Еще как будет! – загрохотал Фриш, в отличие от многих коллег поощрявший вопросы с места. – Еще как!.. Вот тут надо вспомнить кого? Кого, я вас спрашиваю?… Мартина Лютера с его апологией греха, которая так шокировала католических теологов… Что он сказал?… «Греши, греши и тогда, быть может, снизойдет на тебя благодать!». Это значит, что спастись имеет шанс только раскаявшийся грешник, значит не просто можно, а нужно грешить, НУЖНО, вы понимаете?!.. Вспомните Марию Магдалину!.. Она была блудницей, а стала самой почитаемой святой!.. У некоторых сект это доведено до абсурда, у хлыстов или богомилов, например…
Особая лекция посвящалась унижению женщины в исламе и особенно в христианстве – суфражистки были бы в полном восторге…
К концу жизни, когда внезапно «поповщина и обскурантизм» были реабилитированы, храмы отдавались обратно, что, несомненно, стало для него шоком, он как- то сник, его бритый неповторимый череп стал серо-сизым, витальность исчезла, он стал молчалив и задумчив, одиноко, бродил по нашему нескончаемому филозофскому коридору… Мне даже стало его жалко. О чем он думал? Я хотел бы узнать…
Неоатеизм
В начале нового тысячелетия несколько англо-американских авторов, философов, публицистов, биологов: Ричард Докинз, Сэм Харрис, Кристофер Хатченс, Дэниел Деннет – как считается, после событий 11 сентября 2001 года – выпустили несколько радикальных книг, названия которых говорят сами за себя и не требуют комментариев: «Конец веры», «Бог как иллюзия», «Бог: неудачная гипотеза», «Бог – не любовь». В большинстве своем к марксизму они не имеют отношения. Но подобно тому, как кафедра Фриша именовалась кафедрой «научного атеизма», их атеизм вполне вписывается в этот дискурс. Подобные книжки – «свободомыслящих западных ученых» – в немалом количестве переводились еще в советские времена.
С легкой руки журналистов это движение получило название «нового атеизма», а четверо его главных представителей – «четырех всадников», можно добавить – Апокалипсиса. В этих книгах не шла речь исключительно о зле ислама, а, скорее, о зле религии как таковой. Некоторые из этих книг стали бестселлерами и разошлись миллионными тиражами. Но, как писали многочисленные критики этих сочинений, в «новом атеизме» нет ровным счетом ничего нового. Более того, если знаменитые атеисты прошлого – Маркс, Ницше, Фрейд – полагали, что с исчезновением религиозных убеждений мир должен радикально измениться, то «новые атеисты» не поднимаются до подобных радикальных выводов. В одном из этих текстов было написано буквально следующее: «Атеисты не творили зла во имя атеизма».
Такого не утверждал даже наш Фриш. Повторим, что культурная память парализует человечество. Люди, помнящие и знающие слишком много, теряют способность творить жизнь. Мы должны забывать, иначе любое движение оказывается невозможным… Советский Союз, Албания, Мексика, Вьетнам, Китай… чудовищный опыт уничтожения священников и церквей «новым атеистам», судя по всему, неведом.
Не знаю, был бы Фриш рад появлению подобных последователей. Скорее всего, да. Но, к сожалению, или к счастью, он не дожил до нашего времени.
Глаза марксиста
К четвертому курсу вся эта инквизиторская филозофия мне порядком надоела, но так как профессор относился ко мне весьма ревниво, – он, похоже, хотел, чтобы я пошел на его кафедру – спецкурс Фриша мне, как историку философии, надо было посещать в обязательном порядке. Я смертельно тосковал на последней парте, голова была занята совсем другим. Из физика я превратился в богоискателя и переживал мучительный паскалевский кризис. Я уже начинал работать гидом и с вожделением ожидал благословенной встречи с Западом… Я думал, что Фриш ничего не замечает, оказывается, он видел все: даже тоска в глазах не ускользнула от всевидящего инквизиторского ока. На экзамене, после того как я рассказал больше чем требуется, он остановил меня, повернул огромный голый череп с синеватым отливом, посмотрел своим ласково-суровым взором инквизитора, взял мою зачетку и сказал:
– Отлично. Но вот посмотрите… Видите эти глаза?
Я даже испугался, не понимая в чем дело. С зачетки на меня смотрели мои же собственные глаза – бодрого, уверенного, витального 17-летнего оболтуса.
– Вот видите, – повторил он, тыкая пальцем в фотку. – Вот это – глаза марксиста. Вот это глаза активного гуманиста! А у вас сейчас, – он сурово взглянул на меня сквозь толстенные линзы роговых очков и покачал головой, – глаза не марксиста!
Я слегка раскачивался на стуле и после такого откровения едва не грохнулся навзничь. Разумеется, он был прав.
– О чем у вас будет диплом? Вы с истории философии?..
– Да. Философия масонства, Новиков, Елагин, московские мартинисты… (тему потом не утвердили) Или же Паскаль….
– А-а-а, ну все понятно. Вы вступили на опасный путь!..
– Почему? Они же в первую очередь были просветителями, вольнодумцами, а уже потом мистиками.
– Но мистиками они тоже были, и еще какими! А-а. Бердяева начитались, на кладбищенскую философию потянуло! – Изрек он с характерной для него полуиронией, но вместе с тем вполне серьезно.
– Да, но бог у них в своем роде архитектор, божественный геометр, далекий от любой ортодоксии…
– Но все равно это мистика и обскурантизм! А уж у Паскаля тем более.
Господи, даже бедные масоны, которых разогнала Екатерина, а Новикова посадила, не давали ему покоя, потому что все же и у них был БОГ! Так же как и у мучительно сомневавшегося Паскаля…
Потом я часто и долго вглядывался в зеркало: как это ему удалось меня вычислить? В кладбищенские идеи я был погружен давно и серьезно.
В конце 1980-х, разбирая свою библиотеку, я избавлялся от ненужных книг. Весь марксизм-энгельсизм-ленинизм я сгрузил в машину, отвез на дачу и свалил в самый дальний чулан. С тех пор я не читал ни единой страницы. Правда, у меня остался ранний Маркс – даже по советским временам – редкое издание, и что-то еще.
В 1992 году в Лондоне, на окраине, я как-то забрел в один пролетарский паб, где русские, возможно, никогда не появлялись. Понятно, что паб выглядел как роскошный валютник в Питере или в Москве. Местные работяги страшно оживились. Меня угостили «гиннесом». Они по-прежнему думали, что большинство из нас – марксисты. Один из первых вопросов был:
– А вы поедете на могилу Маркса?
– Нет. В Лондоне и так много интересного.
– Да, – тяжело вздохнул пожилой рабочий, один из типичных героев «Капитала» сто лет спустя… С густых усов капли пива падали обратно в кружку. – Учение у него правильное, но не применимое к жизни. Все хорошо начинается, но плохо заканчивается…
Марксизм, как и лейборизм в те времена, были наглухо похоронены «тэтчеризмом».
Сегодня я понимаю, что мы оба были неправы. Каюсь. Пока все человеческие сообщества тотально определяются экономикой, а культ Мамоны только возрастает, Маркс останется вечно живым. Лондонский призрак с Хайгейтского кладбища будет преследовать нас всегда.
Но неужели ничто иное невозможно?
2. Новые времена
Жак Деррида, Или предательство Декарта
– Срезал ты его, – скажут мужики Глебу.
– Ничего, – великодушно заметит Глеб. – Это полезно. Пусть подумает на досуге. А то слишком много берут на себя…
Василий Шукшин «Срезал»
В 1990-е все вокруг менялось с головокружительной скоростью. Время взбесилось и сокрушало любые препятствия на своем пути. «Империя зла» (ныне превратившаяся в «империю добра») рассыпалась в одночасье – почти так же, как в 1917-м. Как тогда написал Розанов в своем трагическом и путаном «Апокалипсисе нашего времени» – «Русь слиняла в два дня, самое большое в три. Даже “Новое время” нельзя было закрыть так быстро, как закрыли Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей».
Теперь все случилось не так страшно: по крайней мере, не было резни. Но не только политика, но интеллектуальная атмосфера менялась с каждым месяцем до неузнаваемости. Религиозную философию стал агрессивно вытеснять западный постмодерн – прежде всего, французский. Иноземные звезды новейшей философской мысли прилетали один за другим – Лиотар, Деррида, Бодрийяр, Поль Рикер, не говоря уже о фигурах второго и третьего порядка. И собирали переполненные залы.
Заморские гости изумлялись переменам. Жак Деррида в одном из московских интервью с недоумением заметил – очень странно, что я не встретил тут ни одного марксиста. Тем более, что его ближайшей книгой станут программные «Призраки Маркса». В его словах даже прозвучала легкая нотка сожаления: как это? Я искал своих героев! Еще вчера тотально марксистская страна, а сегодня ни одного философа – адепта «единственно верного учения»? Получается, что все были марксистами поневоле, исключительно по долгу службы.
Мой старший приятель, либеральный профессор К. Пигров, всю жизнь преподававший исторический материализм, как-то с нескрываемой радостью сказал мне при встрече: «Вы знаете, у меня сегодня праздник! – Почему? – Пришел очередной номер журнала “Вопросы философии” и, представьте себе, ни одной ссылки на Маркса или Ленина!».
Но на самом деле, адепты еще оставались, им пришлось затаиться в глухих углах, где они весьма болезненно переживали свое поражение. Время от времени они пытались призвать к возвращению к истинному, «неискаженному Марксу», но почему-то их никто не слушал.
В результате, скажем, Ю. Солонин, декан философского факультета большого университета в Питере, запил горькую. Это был высокий, седовласый харизматичный и весьма неглупый мужчина в расцвете лет, который глушил горячительные напитки в неимоверных количествах прямо в кабинете вместе со своими заместителями и коллегами. Прежде существовало «партбюро», которое могло бы одернуть и воздействовать на «моральный облик». Но и оно бесследно испарилось: кругом – полная, гибельная свобода. Что может быть страшнее?
Временами, как медведь-шатун, декан бродил, с трудом сохраняя равновесие, от стенки к стенке по широкому коридору с портретами великих философов, путал женский туалет с мужским и, не находя себе места, забредал на какую-нибудь конференцию или семинар. Выступала вполне себе степенная и дородная дама, профессор слушал ее минут пять, и вполголоса произносил: «Какая х…ня!», затем тихо засыпал за партой. Всем оставалось делать вид, что ничего не произошло.
Время – тяжелое. Одна весьма обаятельная женщина средних лет, с кафедры «воинствующего безбожия», отдавшая жизнь борьбе с «поповщиной» и «религиозным мракобесием», как-то тихо и незаметно помешалась рассудком. Возможно, проект каких-то малограмотных московских чиновников – открыть в университетах отделения теологии (к счастью, не осуществившийся) – и стал последней каплей.
Впрочем, и в стане побежденных произошла смена парадигм. Отчаявшись воскресить «истинного Маркса», Ю. С. сотоварищи выдвинули нехитрый тезис, что философия – это ни что иное, как рационализм, идущий от Декарта и Гегеля к Марксу, и противостоящий всем формам «мистики» и «иррационализма», наступавшим тогда со всех сторон, как варвары на Римскую империю во времена переселения народов. Причем к «мистике» относилось все «иррациональное»: не только оккультизм, эзотерика, религиозная мысль, но и многозначительная невнятица входивших в моду постмодернистских текстов. На обсуждении статей для нового сборника или журнала декан гневно возмущался: что это такое?! это опять ваша мистика! где рационализм, я спрашиваю?! философия – это рационализм!
Очевидно, в состоянии хронического похмельного синдрома и «спиритуозной мистики», рационализм стал для него единственным спасением, позволявшим различать лево и право, верх и низ.
Справедливости ради, профессору надо отдать должное. Он не «сменил вехи» в одночасье, как тысячи бойцов идеологического фронта, и его драма вызывала даже некоторое уважение. В советские времена он имел репутацию свободомыслящего марксиста, школяры охотно посещали его лекции, но теперь, увы, они были мало кому интересны.
Идейный враг – «иррационалист» Жак Деррида, необыкновенно импозантный седовласый алжирский сефард, разумеется, собрал переполненную аудиторию. Места не хватало, сидели в проходах, благоговейно внимая рассуждениям о «деконструкции» и «следе» в философии (тогда это была его главная тема). Он говорил неспешно, серьезно, продумывая каждую фразу…
Где-то ближе к концу выступления, внезапно дверь в аудиторию с грохотом отворилась и перед почтенной публикой предстала высоченная фигур пепельно-седого декана с взлохмаченной шевелюрой, едва сохранявшая равновесие.
Парижский властитель дум умолк и с изумлением взглянул на необыкновенного коллегу. Это и был тот самый, «призрак Маркса», который он безуспешно искал в столице… «Но своя своих не познаша».
Воцарилась, что называется, гробовая тишина. Сделав несколько нетвердых шагов, Ю. С. Поднял руку и пронзил перстом указующим интеллектуального врага:
– Вы-ы, – громыхнул он зычным голосом, – предали Декарта! Это вам никогда не простится! – Грохнул дверью так, что зазвенели стекла, и бесследно испарился.
Французский интеллектуал был в полной растерянности. Переводчица с большим трудом пыталась объяснить, что, собственно, произошло, и почему он «предал Декарта». Но так как с подобной критикой Деррида встретился впервые, ее истинный смысл так и оказался ему, похоже, неясен.
Русский богатырь, как в рассказе Шукшина, одной фразой «срезал» его. И по-своему, с метафизической точки зрения, он был прав.
Деконструкция, постмодерн и Декарт – вещи несовместные.
Бог и Бодрийяр
Метафизический и культурный голод – одно из фундаментальных ощущений именно позднесоветского времени. Насытить его невозможно, но даже перехватить несколько случайных крошек – уже событие.
Тексты, книги, альбомы, самиздат, все это, конечно, присутствовало, хотя случайно и явно в недостаточном количестве. Кто-то даже умудрялся под хитроумным предлогом получить доступ в спецхран, но и это не утоляло ни голода, ни жажды.
Не существовало главного – современности и живой жизни. Не было авторитетов, учителей, полноценной среды (она таилась в глубоком подполье или отвалила за бугор, особенно в Питере). Что-то творилось в Москве, но, скажем, диссидентская культура была слишком политизирована и откровенно невротична. И при приближении – разочаровывала.
Мутный «Сайгон», еще пара-тройка кафешек, или унылые, запуганные профессора и даже академики— небогатый выбор.
Да, в подполье, где, вопреки названию мемуаров генерала Григоренко, можно было встретить «не только крыс», были и встречи, и собрания, и споры, и скандалы, но, как правило, на утро они оставляли чувство не столько метафизического, сколько реального похмелья.
Все окна, форточки, щели были заперты наглухо, законопачены, зашпаклеваны, все источники духовной энергии – обесточены и это герметичное пространство было наполнено спертым воздухом окаменевшей, забальзамированной истории, который время от времени вызывал приступы чудовищного удушья. «Свирепейшая имманенция» как когда-то выражался Герцен, порождала экзистенциальный вакуум. Город был вычищен, выскоблен, как скоблят во время аборта. Оставалось состояние, серой, темной засасывающей дыры, провала на 60-й параллели, которая могла ввергать и в состояние сладостного одиночества и давящей убийственной тоски.
С завязанными глазами мы шарили руками в пустоте: она была нашей почвой, отчаяньем, воздухом и свободой. Жизнь как ожидание невозможного чуда… Что мы искали? Смешной вопрос: того, что в этом мире не существовало.
Хотя мы вращались в кругах, где к Западу относились отчасти скептически, нашествие заморских гуру, начавшееся в конце 80-х – начале 90-х, у голодных и страждущих вызывало вполне объяснимые надежды.
В отличие от изысканного, весьма утонченного Деррида, Жан Бодрийяр, в прошлом либеральный марксист, был крепким, плотно сбитым и весьма витальным оратором. Он выступал в нескольких местах, в частности, в большом зале филологического факультета с окнами на Неву, вместе с очаровательной французской переводчицей. Бодрийяр сыпал хлесткими, провокативными парадоксами и во всех аудиториях говорил примерно одно и то же.
Мы живем в эпоху искусственно созданных тотальных симуляций – в мире копий, не имеющих оригиналов, либо постепенно их утративших. Симулякр – это совсем не то, что скрывает истину. Это – сама истина, скрывающая то, что ее нет. Иными словами, мы проживаем жизнь, скорее, в нарисованной карте китайской империи (отсылка к рассказу Борхеса «О строгой науке»), которая более реальна, чем сама Империя. У нас нет способов для различения виртуального и онтологически существующего. Поэтому «Войны в заливе не было» (в Персидском заливе, 1991 г – П.К.) – эссе, которое принесло Бодрийяру скандальную известность. Это не настоящая, а медиавойна, да и вообще ничего нет и не было, идеологии рассыпались, философия умерла, – в том числе и сам постмодерн (Бодрийяр его отрицал), все, кроме сообщений на телеэкранах. Медиа – единственный свидетель, транслирующий нам происходящее, остальное – от лукавого.
Кстати, насколько можно вспомнить, в 70-е мало кто сомневался в действительности высадки астронавтов на Луну, а в 2000-е все наперебой заговорили, что, возможно, это лишь шоу, срежиссированное Спилбергом или Кубриком.
Конец тысячелетия философ определил как состояние человека, проснувшегося утром после оргии. Метафизическая оргия – это высвобождение политических, художественных, утопических, сексуальных и прочих энергий. Сегодня все освобождено, – сообщил философ, – все утопии реализованы, все ставки сделаны, все возможности проиграны, и мы все оказываемся перед роковым вопросом: «Что делать после оргии?» Надо сказать, что некоторые советские профессора не поняли и обиделись на Бодрийяра. Как сказал один из них: «Может быть, оргия где-то и была, но для нас это, как на чужом пиру похмелье: по усам текло, да в рот не попало».
Посыпались вопросы. Ответы были столь же неожиданны и парадоксальны. Но говоря о полной нереальности окружающего, сам оратор был более чем реален. Он отдаленно напоминал плотно сложенного крестьянина с полотен Курбе или Ван Гога, поэтому напрашивавшийся вопрос, насколько реален он сам, как-то отпал сам собой. Наконец, одна очень юная слушательница спросила его о двух вещах:
– Скажи те, пожалуйста, в чем отличие постмодернистской иронии от романтической, на Ваш взгляд? И какое место занимает Бог в Ваших представлениях?
От второго вопроса Бодрийяра аж слегка передернуло:
– Бог – это не моя проблема! – Не по-галльски резко ответил он, – А вот про иронию я расскажу…
В самом деле, вопрос прозвучал «неприлично». Уже больше ста лет мир живет и мыслит «после смерти Бога», реальность рассыпалась и исчезла, о чем тут можно говорить?!
Я не помню, что он рассказывал об иронии, мне вспомнилось одно эссе Чеслава Милоша, где поэт пишет, что на стене Университета в Беркли некто начертал большими буквами:
«Бог умер»
Ницше.
«Ницше умер»
Бог.
Жан Бодрийяр прожил еще добрых полтора десятка лет, написал немало книжек и покинул этот мир симулякров 6 марта 2007 года.
Петер Слотердайк как апостол прогресса
Другой гуру западной мысли – немецкий философ и публицист Петер Слотердайк посетил Санкт-Петербург через много лет – весной 2013. Автор уже почти классической «Критики цинического разума» (1983 г.), трехтомных «Сфер», растянувшихся на полторы тысячи страниц; книг «Ярость и время» (2006 г.), «Стресс и свобода» (2011 г.).
Метафизический голод прошел, страждущих осталось совсем мало. Одну «свирепейшую имманенцию» сменила другая – прямо противоположная. На смену идеологии пришла власть Мамоны. Но аудитория, – впрочем, давно не ожидающая никаких откровений – по-прежнему полна.
Основное в Слотердайке, – как и в Бодрийяре – это острота ощущения времени, стремление почувствовать его нерв, и если не отвечать, то задавать вопросы, соответствующие сегодняшнему дню, но разговор получился уже совсем иным. Замечательный ариец, с пшеничной копной волос и столь же выразительными усами, больше похожий на швабского фермера, чем на философа, вещал с кафедры весьма убедительно.
Начало «Критики цинического разума» ставит столь точный диагноз, что нельзя его еще раз не процитировать:
«На протяжении века философия лежит на смертном одре и не может умереть, ибо задача ее не исполнена. Поэтому конец вынужденно и мучительно затягивается. Она или похоронила себя, предавшись пустой игре в мысли, или пребывает в агонии, во время которой ее посещают откровения, и она высказывает то, что забывала сказать на протяжении всей жизни. Перед лицом смерти ей хочется быть честной и открыть свою последнюю тайну. Она признает: все великие темы были сплошь уловками и полуправдой. Прекрасные, но тщетные взлеты мысли: Бог, Универсум, Теория, Практика, Субъект, Объект, Тело, Дух, Смысл, Ничто – всего этого более не существует… В нашем мышлении не осталось больше ни проблеска от былого взлета понятий и от экстаза пониманий. Мы просвещены, мы пребываем в апатии. О любви к мудрости больше нет и речи. Больше нет знания, любителем которого можно быть. То, что мы знаем, мы не можем любить, но, напротив, задаемся вопросом: как нам удается жить, переносить это знание и не окаменеть».
Что же такое цинизм и почему мы существуем в эпоху тотального цинизма (не путать с античным кинизмом). «Цинизм – это просвещенное несчастное сознание», которое больше не верит в парадигму Просвещения «знание – сила». Напротив, сегодня знание ведет к бессилию и параличу, защитой от которого выступает именно цинизм. Тот самый, который точно определил еще Оскар Уайльд – «циник знает всему цену, но не ведает никаких ценностей». Цинизм – это форма самозащиты современного невротика, скептика и агностика, который вопреки отсутствию смысла, должен продолжать работать. Зачем?
В «Критике…» Слотердайк превосходно показывает банальность современного цинизма на разных уровнях бытия: «Если раньше циниками становились только самые смелые политические умы, то сегодня любой заурядный функционер может сравниться в своем цинизме с Талейраном, Меттернихом или Бисмарком».
Но перед многочисленной аудиторией в здании Двенадцати коллегий предстал совершенно новый и неожиданный Слотердайк с докладом «Непрерывный Ренессанс» и попыткой создать уже не критическую, а «позитивную философию». Почему произошел столь радикальный перелом? Философ сразу же ответил на этот вопрос: мы все существуем в пространстве медиа, т.е. в пространстве абсолютно Негативного, которое поставляет нам исключительно отрицательные сведения о катастрофах, убийствах, террористических актах, войнах, эпидемиях… При этом медиа идут на поводу у своих читателей или слушателей, которые, в свою очередь, сами желают информационного «перца» для остроты ощущений и уже не реагируют на любые новости, кроме негативных, поэтому «новая философия» призвана перейти к позитивному осмыслению бытия. Слотердайк вместе с коллегами основал в Германии премию «Имени князя Мышкина» (восхитительно!), и всем своим видом стремился подчеркнуть, что ныне философы способны дать «позитивные ответы» если не на все, то на многие драмы и трагедии современности.
Подзаголовок его доклада можно обозначить так: «О возможности счастливого существования в эпоху несчастья». Для этого он обратился в «Декамерону» Боккаччо, написанному в середине XIV столетия, когда чума скосила во Флоренции более двух третей населения. Фривольный «Декамерон» начинается с описания ужасающей эпидемии (о чем как-то забылось), а далее мы видим, как семь прекрасных женщин и трое юношей удаляются из чумного города и пытаются воссоздать новое, не подверженное чуме, сообщество. Они рассказывают друг другу множество самых причудливых и невероятных историй, и это рассказывание и становится, по Слотердайку, созданием новой реальности, с которой берет свое начало Ренессанс. Иными словами, рассказ, нарратив становится формой регенерации или восстановления человеческого сообщества, оказавшегося в предапокалиптической ситуации. Мы рассказываем друг другу что-то, и тем самым мы воскресаем для новой жизни посреди ужасающей реальности…
Это совсем не пушкинский «Пир во время чумы», а попытка воссоздания именно человеческой жизни в нечеловеческих обстоятельствах. Собственно, это единственно интересная идея, прозвучавшая в докладе знаменитого философа, который в дальнейшем, на протяжении почти часа безуспешно пытался убедить аудиторию, что Ренессанс западной, и, следовательно, мировой цивилизации как начался с тех пор, так и продолжается по сей день, пройдя через Барокко, Просвещение, Романтизм, Капитализм и все катастрофы ХХ столетия. Забавно сравнить его с Бодрийяром, который утверждал:
«Идея прогресса умерла, но прогресс продолжается. Идея богатства, предполагающая производство, исчезла, но производство осуществляется наилучшим образом… Идея исчезла и в политике, но политические деятели продолжают свои игры, оставаясь втайне совершенно равнодушными к собственным ставкам. О телевидении можно сказать, что оно абсолютно безразлично к тем образам, которые появляются на экране, и, вероятно, преспокойно продолжало бы существовать, если бы человечество во- обще исчезло» («Прозрачность зла»).
В речи Слотердайка то же самое прозвучало с точностью до наоборот, что вызвало чувство недоумения. В конце концов, стало понятно – теперь и сам интеллектуал – пленник медиа. Он вынужден отвечать на их запрос, дабы разбавить сплошную негативную ауру информационного поля хоть какой-то «позитивной» философией, пускай это даже будет набор банальностей. Это напомнило возвращение к идее прогресса XIX столетия или теодицее Лейбница, согласно которой мы «существуем в наилучшем из возможных миров». Но на самом деле, это имеет отношение не столько к Лейбницу, или Прогрессу, сколько, в первую очередь, к современному информационному полю, требующим от интеллектуалов хотя бы ложку меда в бочку дегтя, где люди цивилизации вынуждены существовать.
Что же такое «позитивное» (тема гламурных журналов) и возможность «счастливой жизни»? Если, скажем, за лето не произошло ничего «негативного», никто не умер, не обанкротился, не покончил с собой, не сломал руку или ногу, не заболел – все прекрасно! Любые травмы в бессобытийном мире становятся событием. В псевдопозитивной Утопии общества массового потребления нарушение счастья, это нарушение порядка вещей, если угодно – структуры мироздания.
Но человек не создан для счастья – об этом писали сотни людей заканчивая, скажем, Андреем Тарковским. Есть нечто выше. Это очевидно.
«Счастье», конечно, может быть очень скучным, но думая о том, что чума во Италии в 1348 году скосила сотни тысяч людей, об этом нечеловеческом ужасе, который миру сегодня снова грозит – мы, глядя, на еще сохранившиеся девственные поля, леса, луга, реки и озера, понимаем, как нам пока повезло. Но войны как тогда, так и сегодня испепеляют мир и понятно что это будет продолжаться до скончания века.
Хотелось бы верить, что Слотердайк хоть в чем-то был прав, но эта вера исчезает как следы на прибрежном песке.
В заставке использована карикатура Лоренца Классена 1843 года, изображающая Карла Маркса в виде Прометея, прикованного к типографскому станку, после закрытия газеты «Rheinischen Zeitung», редактором которой он являлся.
© Павел Кузнецов, 2024
© НП «Русская культура», 2024
