Существует множество определений дружбы в различных аспектах её проявления – психологическом, духовном, социологическом, философском, и в каждом из них сформулированы некие общие закономерности, свойственные тому или иному модусу бытования дружбы. Однако в этом размышлении мне хотелось бы избежать точности дефиниций прежде всего потому, что дружба является сложным феноменом человеческой жизни, ускользающим от разумных определений и какого-либо представления её в терминах общности и одинаковости. В отличие от любви, во многом укоренённой в естественном человеческом состоянии, дружба не является предвосхищаемым развитием души, а возникает спонтанно в разные периоды жизни и в разных обстоятельствах.
Например, можно говорить о дружбе детей, которая проистекает из того, что первые годы своей жизни дети проводят вместе много времени, и открытие мира, самих себя и своих эмоций происходит в тесном взаимодействии со сверстниками, которые, в силу уровня своего сознания, не могут их исключить из своей жизни. Глубокая детская дружба, основанная на экзистенциальной общности, имеет характер привязанности и присутствия другого, не связанного с осмыслением и рефлексией. В этом смысле дружбе присущи упоминаемые нами спонтанность и экзистенциальная случайность.
В подростковом возрасте рефлексия дружбы приходит из взрослого мира, как «проговаривание героического» из прочитанных книг, кинематографа и «устных преданий». Этому времени свойственна романтизация дружбы, выражающаяся, например, в братании кровью, обмене одеждой или даже именами, сопровождаемыми клятвой верности.
Детская дружба входит в феномен психической жизни человека навсегда. Она остаётся неистребимым элементом памяти, в котором никогда не происходит перехода к желанию обладать этой дружбой, закрепить её или приумножить. Эта дружба остается беспристрастной, но онтологически значимой для всего будущего человека. Школьные друзья могут встретиться через много лет и ощущать себя друзьями, несмотря на то, что временной отрезок их «забвения» прошел по-разному.
Раздумывая над представлением о дружбе в её протяженности во времени, становится очевидным, что мы находимся зажатыми между двумя темпоральностями. С одной стороны, реальное время ускоряется, формируя новый антропологический тип человека, а вместе с ним «новую мораль» как отсутствие морали. В ситуации информационной экспансии в ускоренном времени дружба не успевает вызреть и «развернуться», она сжимается до ситуативной привязанности. Понятие друга становится архаическим примером, «приёмом взаимодействия» шекспировских героев. С другой стороны, мы имеем императив «вечного времени» – неизменного, непреходящего и как бы идеального. Находясь в разломе этих двух времён возьмём на себя дерзость воспевать «друзей искренних, единодушных, готовых умереть друг за друга, горячо любящих друг друга». И, как призывал святитель Иоанн Златоуст, «не думайте опровергнуть эти слова, воображая себе обыкновенных приятелей, сообщников застольных, друзей по одному имени. Кто имеет такого друга, тот поймет… Хотя бы он видел его каждый день, он не пресытится; он желает ему того же, чего и себе самому…»*.
В основе своей дружба имеет благопожелание. А вот целеполагание в ней отсутствует, потому что дружба представляет собой чувство, в котором нет рефлексии о том, зачем эта дружба нужна, ибо она воспринимается как само собой разумеющееся, либо оно (целеполагание) уходит на второй план. В этом моменте она отличается от любви, где всегда подспудно присутствует цель – быть рядом с любимым человеком. В дружбе такой цели нет, люди могут находится на разных концах земного шара, но оставаться друзьями. Присутствие другого является в дружбе скорее феноменологическим, а не физическим фактом. Такое присутствие в отсутствии обоюдно, ибо каждый из дружащих поддерживается памятью другого и тем самым обретает смысл существования для другого.
Как и в любви, в дружбе, в этом событийном сродстве душ и интересов, можно обнаружить присутствие особого знака, знамения как благословения свыше. Но это благословение не совсем то же, что благословение на любовь, поскольку оно является гораздо менее вероятным и более уникальным, так как в отличие от любви, к которой человек предрасположен по факту своей сотворенной сущности и по факту своего биологического существования; достаточные условия дружбы не находятся в сфере действия мирских законов, являющихся необходимыми для любви. Это означает, что если к любви предрасположен практически каждый человек, и в исходной точке зарождения любви возможно предположить дальнейшие события, то развитие дружбы спрогнозировать невозможно, так же как и засвидетельствовать её присутствие в момент встречи.
Трудно добиваться дружбы, приручать её, стараясь понравиться, «захватить» другого, прельстить его умом и интересом – возможно, некоторый период времени такая дружба просуществует, но при малейшем изменении обстоятельств «комфорта», при смене «молекулярного состава» эти усилия потерпят фиаско, потому что «нездешнее дуновение дружбы» держится на трудноуловимой со-настройке, в которой и заключена её тайна.
В прежние времена вплоть до XVII века в церкви существовал чин побратимства, в котором побратимых связывали одним поясом, в руки давали по зажжённой свече – так они читали молитвы с просьбой о неразлучном житии и укоренении совершенной любви и ангельского единения, а также Евангелие и 132 псалом, содержащий песню восхождения Давида и призыв держаться вместе: «Вот что так прекрасно и так приятно, как только жить братьям вместе».
Позднее чин побратимства видоизменился в обряд братотворения – то есть благословения двух христиан к духовному общению и сотрудничеству в мирских делах – по сути дружбе. О двоичности дружбы мы когда-нибудь скажем особо, а пока обусловим, что дружба всегда обоюдна, она направлена в обе стороны, и вспомним, что в иноческих уставах преп. Пахомия и свят. Василия Великого, собранных епископом Феофаном Затворником, в монашеском обычае было ходить по двое. «А двоица, – как писал П. А. Флоренский, – число женское; поэтому «двое» образует молекулу с женственной восприимчивостью и мистическою податливостью, как к хорошему, так и к плохому… Но во всяком случае в двойственной психологии, в противоположность психологии единичной или троичной, – активной, мужественной, – есть, несомненно, какая-то особенная «мягкость», способность «впитывать в себя» нездешние дуновения. Жизнь двоицы – это жизнь чувства, но без контроля разума. Один – воля, два – чувство, три – разум»**.
Дружба настигает и устремляет за собой; ускользая от ожиданий, она ставит под вопрос и перестраивает от начала до конца фундаментальные убеждения, в свете которых понимаешь своё собственное существование. Такое изменение мира в целом больше не позволяет понимать самого себя как того, каким ты был прежде, потому что «имеющий друга, имеет другого себя», и соприсутствие себя как другого и другого как себя меняет жизненную траекторию: каждая дружба – это отдельный маршрут. Обретая себя в другом, человек входит в новизну другого, и в этой новизне меняется сам. Так дружба становится инаугурационным событием, изменяющим последующие этапы жизни.
Бывает так, что человек никого не ищет, но друг встречается ему. Неожиданно – там, где меньше всего предполагалась серьёзная встреча, например, в пестроте торговых лавок большого рынка – появляется тот, который обращается к вам и заинтересовывается вами, причём возникновение его не было предсказуемо (он не торговец и не покупатель) и, также как и ваше, основано на чистейшей случайности появления в месте и во времени. Так внезапная встреча с абсолютным незнакомцем в дальнейшем оказывается жизнеопределяющей дружбой во всех последующих путях и на всю оставшуюся жизнь. Этот случай можно было бы объявить неправдоподобным, и я бы так и сделала, если бы не явилась свидетелем такой многолетней высокой дружбы, взявшей начало в закромах городской барахолки. В этой дружбе не было предварительных условий и следующих из встречи обязательств, она скорее напоминала любовь в значении агапе-благотворительности, где не предполагалось ответа, а было ощущение встречи с чем-то новым. Вспомним здесь о богословском примере любви Бога к сотворённому им миру, от которого Он не ожидает ничего взамен. Мы называем это отношение любовью, однако ничто не мешает нам говорить о дружбе, которая в понимаемом нами смысле изменяет судьбу бытия и потрясает его в самом основании – в случае сотворения просто его создает. Дружба остается пережитым или переживаемым событием в отличие от человеческой любви, которая является событием встречи только в начале пути, превращаясь затем в текучую однородность.
Приведенный выше случай показывает, что в онтологическом смысле событие встречи с другом невозможно предсказать или спрогнозировать, потому при любых других обстоятельствах (на вечеринке в компании знакомых или на поселковой дороге), этой встречи и дружбы могло не быть. Однако даже произойдя в данном месте и во времени, это событие встречи с другом приобрело свой смысл отнюдь не в тот момент, в который оно осуществилось, но в свете далёкого будущего, очертившего смысл этого события чередой поступательных встреч-«узнаваний», которые, перефразируя французского мыслителя Клода Романо, «заново оживили и видоизменили горизонт наших возможностей, сотрясая почву нашего ежедневного существования»***.
Литература
* Святитель Иоанн Златоуст. Творения. Полн. собр. соч. Т. 11, книга II.
** П. А. Флоренский. Столп и утверждение истины. М., 1990.
*** Клод Романо. Авантюра врмени. Пер.с французского Р. Лошакова. М., 2017.
© Ж. Д. Сизова, 2020
© «Русская культура», 2020
