К 140-летию со дня рождения Тихона Чурилина
Я счастье народа.
Я горе народа.
Я – гений убитого рода.
Убитый, убитый!
Тихон Чурилин
Тихон Чурилин – ровесник Велимира Хлебникова. К Хлебникову пришла всемирная слава. К Чурилину она не торопится. Чурилина знают только знатоки поэзии. Еще его знали и ценили многие большие поэты и художники, его современники: Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Маяковский, Крученых, тот же Хлебников, Ларионов, Гончарова. Хлебников включил его в список Председателей Земного Шара. Цветаева назвала «гениальным». В своем очерке о Наталии Гончаровой пишет: «В первый раз я о Наталье Гончаровой – живой – услышала от Тихона Чурилина, поэта. Гениального поэта… Ему даны были лучшие стихи о войне, тогда мало распространенные и не оцененные. Не знают и сейчас…». Забытый в тени двух столетий, затерянный в тихих заводях сказочной страны поэзии Лебедии, непонятый и загадочный, будет ли он когда-нибудь признан в широких культурных кругах, станет ли «притчей на устах у всех»? Или Чурилин и популярность – вещи несовместные, и старинный русский город Лебедянь, чураясь своего недостаточно знаменитого уроженца, не найдет ему места для скромного памятника?
Чурилин родился в этой самой Лебедяни, в семье купца, виноторговца, хозяина трактира. Этот отец-купец – прототип трактирщика Чурилина в повести «Уездное» Евгения Замятина, тоже уроженца Лебедяни. Замятин и учился в той же мужской гимназии, на год старше. Но настоящий отец, как оказалось, не тот. Настоящий отец – еврей-провизор, Александр Яковлевич Тицнер. А мать – Александра Васильевна Ломакина, из известной купеческой семьи Ломакиных. Тихон Чурилин рос мальчиком чрезвычайно талантливым, чуть ли не вундеркиндом. Страсть к чтению, к театру – от матери. Мать умерла, когда ему было девять лет. Так он пишет в своей автобиографической прозе. Играл в любительских спектаклях, переписывался с Мейерхольдом. Окончил гимназию, уехал в Москву. 1907 год – вольнослушатель экономического отделения Московского коммерческого института. Но с коммерцией не сошлось, поэзия и театр тянули в другую сторону. В 1908 году дебют: в литературных приложениях к журналу «Нива» опубликовано стихотворение «Мотивы». Послал свои стихи Брюсову и Блоку. Их отзывы неизвестны. Сохранилось ответное письмо Чурилина Блоку: «Я получил мои тетради. Благодарю: Вы умеете уважать личную жизнь… даже бездарностей. Извиняюсь за мой нелепый поступок». Однако до нас дошел поздний отклик Блока, в передаче Чурилина в его автобиографическом очерке: Блок сожалеет, что «прозевал большого поэта». Затем связь с революционным подпольем. Поездка за границу. Вернулся, вызван в охранку. Допрос жандармского офицера. И тут катастрофа, срыв психики. Помещен в психиатрическую лечебницу, диагноз «мания преследования». Объявил голодовку, подвергся насильственному питанию через зонд. В больнице два года. Выпущен в 1912-м. Знакомство с Ларионовым и Гончаровой, Хлебниковым, Крученых. В 1915-м вышла первая книга стихов «Весна после смерти» с литографиями Гончаровой. Тираж 280 экземпляров. О чем эти стихи? Об ужасе пребывания в больнице для умалишенных. Этот ужас уже предвосхитил Пушкин: «Не дай мне бог сойти с ума… / И страшен будешь как чума, / Как раз тебя запрут, / Посадят на цепь дурака / И сквозь решетку как зверка / Дразнить тебя придут. / А ночью слышать буду я / Не голос яркий соловья, / Не шум глухой дубров – / А крик товарищей моих, / Да брань смотрителей ночных, / Да визг, да звон оков». В другом столетии поэзия передала эту тему из рук Пушкина – Тихону Чурилину. Благодатный материал для начинающего поэта! Он благодарен, еще как! Эта экспрессия нарастающей жути, горячечный, прерывистый ритм стиха, страх бессонного постояльца больничной палаты.
На ночь защита
В подушку-теплушку кладу игрушку – из мыла грушку.
Образ Нины святой…
Мамы портрет дорогой…
Другой…
Ой –
Артюхин лежит – глаза все видят.
Ночью меня обидят.
Подойдет.
Тихо.
Ножик в живот воткнет.
Спи, Тихон.
Не хочу!
Не хочу – кричу палачу
– Искариот!
Ах – мама другая, ругая, ругая, в белом халате, несет подушку
Ногой мне в живот
– Вот!
Случай
В палатах, в халатах, больные безумные.
Думают лбы –
– Гробы.
Душные души, бесструнные,
Бурумные.
Вот ночь.
Вскачь, вскочь, пошли прочь
К койкам-кроватям своим.
Мир им,
Братьям моим.
Спят.
Тихо струится яд,
В жилах их – кровь течет вспять,
От смерти, опять.
Снятся им черти, ад.
Ааааа!!..
– Да беги, кликни, что ежали… –
– Жарежали, жарежали, жарежали!!
Игумнова!..
Полоумнова!..
Пошел, посмотрел, побледнел,
Лоб ороснел:
– Весь пол покраснел.
Во мнения
Урод, о урод!
Сказал – прошептал, прокричал мне народ.
Любила вчера.
– Краснея призналась Ра.
Ты нас убил!
– Прорыдали – кого я любил.
Идиот!
Изрек диагноз готтентот.
Ну так я –
– Я!
Я счастье народа.
Я горе народа.
Я – гений убитого рода,
убитый, убитый!
Всмотрись ты –
В лице Урода
Мерцает, мерцает, Тот, вечный лик.
Мой клик.
– Кикапу!
На свою, на свою я повел бы тропу.
Не бойтесь, не бойтесь – любуйтесь мной
– Моя смерть за спиной.
Ужас бьющейся о решетку пленной, больной души-птицы заключен в точную, чеканную форму. Что говорить – блестящая техника, тончайшее поэтическое чутье. Получился очевидный лирический шедевр. Правда, не для всех очевидный. В то время не для всех. Но вниманием эта первая книга Чурилина не была обделена. Расщедрились на рецензии. Проницательней всех Гумилев: «Стихи Тихона Чурилина стоят на границе поэзии и чего-то очень значительного и увлекающего… Литературно он связан с Андреем Белым и – отдаленнее с кубофутуристами. Ему часто удается повернуть стихи так, что обыкновенные, даже истертые слова приобретают характер какой-то первоначальной дикости и новизны. Тема его – это человек, вплотную подошедший к сумасшествию, иногда даже сумасшедший. Но в то время как настоящие сумасшедшие бессвязно описывают птичек и цветочки, в его стихах есть строгая логика безумия и подлинно бредовые образы… Тема самоубийства как возможности уйти от невыносимого страдания жизни тоже привлекает поэта… Хочется верить, что Тихон Чурилин останется в литературе и применит свое живое ощущение слова как материала к менее узким и специальным темам». Еще отзыв Ходасевича: «В стихах этих отразились движения души, правда, болезненные, изломанные, смутные, но, несомненно, подлинные. Правда, дочитав “Весну после смерти”, испытываешь такое чувство, словно вырвался на воздух из комнаты тяжело больного, но в конце концов осознаешь, что таким чувством лишь подтверждается внутренняя правдивость книги…». Еще Борис Садовской: «Что сказать о Тихоне Чурилине, как о поэте? Он несомненно даровит и оригинален, хотя и не без постороннего влияния: учителями его в поэзии являются Андрей Белый… и отчасти Иван Коневской… Он искренен и прост. Человек, сидевший в сумасшедшем доме, духовно умерший и после воскреснувший – вот тема Чурилинского сборника».
Чурилин ответил Гумилеву словами признательности: «Много было рецензий, почти все “доброкачественные”, иногда пышно-дифирамбические, но слова сказали Вы одни. …Но разве о Поэзии только сказали Вы? О летописи Тайны, то есть то, что главное в моем творчестве».
Центральное стихотворение в книге «Весна после смерти»: «Конец Кикапу». Впоследствии Чурилин написал повесть ритмизованной прозой под тем же названием, этакую погребальную мистерию смерти. Кикапу – загадочное, трагическое существо, попугай, залетевший в больничную палату из каких-то заоблачных сфер духа. Это и кличка того «зеленобледного» несчастного попугая в медной клетке, задохшегося в пьяном трактирном чаду (по воспоминаниям детства – образ из неоконченного романа Чурилина). Слово это пришло из Америки, из новеллы Эдгара По «Человек, которого изрубили в куски». Так называлось воинственное племя североамериканских индейцев. Кроме того, тогда был чрезвычайно моден экзотический танец с таким же названием: ки-ка-пу. Танец гротескный, танцор – паяц, юрод, урод, индеец в уборе из перьев, опять же – смешной, нелепый попугай, чужак, окруженный враждебным миром и в нем погибающий. Чурилин таким себя и чувствовал, таким и осознавал, это и сделал символом своей гибельной биографии, создал такой миф. Он писал во «Встречах на моей дороге»: «…уже год как вышла моя “Весна”, и я стал сразу действительно поэтом, да еще каким: “Кикапу” поэтом». Действительно, стихотворение «Конец Кикапу» стало эмблемой не только этой первой книги Чурилина, но и всего его творчества, его самого. Кикапу – alter ego Чурилина.
Конец Кикапу
Побрили Кикапу – в последний раз.
Помыли Кикапу – в последний раз.
С кровавою водою таз
И волосы, его.
Куда-с?
Ведь Вы сестра?
Побудьте с ним хоть до утра.
А где же Ра?
Побудьте с ним хоть до утра
Вы, обе,
Пока он не в гробе.
Но их уж нет и стерли след прохожие у двери.
Да, да, да, да, – их нет, поэт, – Елены, Ра, и Мери.
Скривился Кикапу в последний раз.
Смеется Кикапу – в последний раз.
Возьмите же кровавый таз
– Ведь настежь обе двери.
В этой книге Чурилин перерос символизм, он ближе к футуристам, их слову, самовитому и самоценному. Он так объяснял свою дорогу в поэзии: «По приезде в Москву в 1906 г. первые студенческие года проходят под знаком увлечения символистами Бальмонтом, Брюсовым, Сологубом. Но особенно пал в душу – Иван Коневской. В дальнейшем Андрей Белый. Его поэзия и проза были трамплином, от которого меня отбросило потом – вперед и выше! …Из французов-поэтов тогда восхищал меня Поль Верлен. Пригляделся я и к Лафоргу. Встречно ахнул я на Франца Вийона, и этот был очень хорош для меня! Еще позднее я познакомился с дружком Верлена, озорником А. Рембо. И этот занял меня, мое воображение. И наконец – еще по и по спустя, уже после выхода “Весны”, перед встречей с Петниковым – начал я интересоваться Стефаном Малларме. Немцев, к сожалению, кроме классиков по переводам, я не знал в эти годы. Позднейше совсем, в зрелости, почти параллельно с Пастернаком заинтересовался я Р.-М. Рильке. Потом благодаря Петникову познакомился я с молодыми поэтами-немцами-экспрессионистами. Помню: сильное впечатление в ранние мои годы на меня оказал Уитмен. Изучение и грызьба символячьего гранита началось и шло у меня в мои юные, студенческие, годы. Это накапливало во мне поэзию, которая будто и шла из истины символизма, но по существу, как правильно определил это О. М. Брик в своем вступительном слове к моей книге “Жар-Жизнь”, – была пародийной. Это действительно показала книга “Весна после смерти”, в которой большая часть стихов – пародийны. От этого-то символисты поспешили назвать ее и футуристической или кубофутуристической, ибо они чуяли во мне – их же свергателя, их же разрушителя – и поспешили отмежеваться. …А выход “Весны” в 1915 году был событием: …поэт, никогда которого и не слыхивали раньше – сразу заявил себя большим мастером. …Александр Блок говорил, но позже, своему другу В. А. Зоргенфрею: “я прозевал большого поэта”».
В судьбе книги «Весна после смерти» есть мистические моменты, в создании этого художественного шедевра (текст и иллюстрации) не иначе как участвовали колдовские чуры и чары, уже и в звучании фамилий двух ее авторов: «чур» и «чар» (Чурилин, Гончарова).
Выпустив свою первую книгу, Чурилин затосковал. Инстинктом он чуял: то, да не то. Тосковал по новизне, по иному. И в 1918-м встреча в Харькове с Григорием Петниковым – найдено то, что стало для него законом поэзии, его же не перейдешь и не объедешь на коне символизма. Это – дело Хлебникова. Он осознал Хлебникова как поэта мирового масштаба. И началась для него уже космическая музыка и магия! Под будетлянскую дудку русского Орфея заплясали леса и горы!
Но прежде его на короткий срок отбросило к Марине Цветаевой. Сестра Марины Анастасия вспоминает впечатление первой встречи: «…человек в убогом пиджачке, в заношенной рубашке, черноволосый и – не смуглый, нет – сожженный. Его зеленоватые, в кольце темных воспаленных век, глаза казались черны, как ночь (а были зелено-серые). Его рот улыбался и, прерывая улыбку, говорил из сердца лившиеся слова, будто он знал и Марину, и меня… целую уж жизнь, и голос его был глух… Он брал нас за руки, глядел в глаза близко, непередаваемым взглядом, от него веяло смертью сумасшедшего дома… рассказывал о своем детстве, о матери, которую любил страстно и страдальчески, об отце-трактирщике…». А Марина Цветаева потом, через много лет, вспоминала о встречах с ним: «Был Чурилин – родом из Лебедяни, и помещала я его в своем восприятии между лебедой и лебедями, в полной степи. Гончарова иллюстрировала его книгу “Весна после смерти”. …Вижу эту книгу, огромную, изданную, кажется, в количестве всего двухсот экземпляров. Книгу, писанную непосредственно после выхода из сумасшедшего дома, где Чурилин был два года. Весна после смерти. Был там стих, больше говорящий о бессмертии, чем тома и тома.
Быть может – умру,
Наверно воскресну!
Под знаком воскресения и недавней смерти шла вся книга. …Книга светлая и мрачная, как лицо воскресшего. …Имени у Чурилина не было, как и сейчас».
Еще в письме Пастернаку: «Возвращаясь к “единственному поэту за жизнь” и страстнейше проверив: да! Один раз только, когда я встретилась с Тихоном Чурилиным (“Весна после смерти”), у меня было это чувство: ручаюсь за завтра, – сорвалось! Безнадежно! Он замучил своего гения, выщипал ему перья из крыл. (А Вы – бережны?)». И еще в письме Е. Л. Ланну о том, что Чурилин – поэт из породы: «Испепеленные. Испепеляющие». Посвятила ему два стихотворения:
Не сегодня-завтра растает снег.
Ты лежишь один под огромной шубой.
Пожалеть тебя, у тебя навек
Пересохли губы.
Тяжело ступаешь и трудно пьешь,
И торопится от тебя прохожий.
Не в таких ли пальцах садовый нож
Зажимал Рогожин?
А глаза, глаза на лице твоем –
Два обугленных прошлолетних круга!
Видно, отроком в невеселый дом
Завела подруга.
Далеко – в ночи – по асфальту – трость,
Двери настежь – в ночь – под ударом ветра…
Заходи – гряди! – нежеланный гость
В мой покой пресветлый.
***
Голуби реют серебряные, растерянные, вечерние…
Материнское мое благословение
Над тобой, мой жалобный
Вороненок.
Иссиня-черное, исчерна –
Синее твое оперение.
Жесткая, жадная, жаркая
Масть.
Было еще двое
Той же масти – черной молнией сгасли! –
Лермонтов, Бонапарт.
Выпустила я тебя в небо,
Лети себе, лети, болезный!
Смиренные, благословенные
Голуби реют серебряные,
Серебряные над тобой.
У Чурилина о себе:
Родился ребенок
В волосах черных
Вороненок?
Чурилин посвятил Цветаевой свою прозу «Из детства далечайшего».
Еще Чурилин в воспоминаниях актрисы, поэтессы Татьяны Лещенко-Сухомлиной: «Тихон был некрасив, но очень интересное лицо – смуглый, как цыган, с иссиня-черными волосами». Есть портрет Чурилина работы Марии Синяковой.
Мария Синякова. Портрет Тихона Чурилина, 1940
И – неизбежность Хлебникова на его дороге. Влияние Хлебникова радикально, решительный шаг в словотворческую веру великого Будетлянина. Чурилин перечислит все встречи с ним: «Я, живя в Москве, начинал свою поэтическую дорогу книгой стихов “Весна после смерти”. Встречался я тогда с Велемиром редко, но ценил его правильно и любил его певучий край – очень, сильно любил. …Хлебников привлекал внимание всех, кто его видел в первый раз – не странностями, которые ему приписывали всю его жизнь, а значительностью и красотой его тогдашнего вида. Он тогда был очень молод… Замечательна была его голова – волосы, которые я и сейчас не могу обыденно определить: рыжевато-каштановые, темные, черные, не густо, не сине? Глаза – синие или серые? До сих пор не знаю верно. Лицо – очень красивое, свежее тогда, не румяное, но розово-желто-матовое. Сутул – а строен, средний рост – а высок, как радиомачта на крышах Пулково. …пришел, сел в угол и промолчал там на все разговоры и на все округ – все время. …Потом встреча с Хлебниковым была у него на дому. Хлебников сидел за столом и думал, смотрел прямо перед собой своими неизвестного до сих пор мне цвета глазами. …Третья встреча в этом году была уже у меня на дому. …Еще встретились мы в 1916 году, когда уже год как вышла моя “Весна”… Следующие встречи с Велемиром бывали у меня в кафе “Сиу” на Кузнецком мосту, где тогда бывали поэты: Цветаева, Парнок, Мандельштам… И в кафе, как у себя в комнате, он сидел, глядя вперед своими замечательными глазами, думая все время о числах и словах, об их побегах – и во времени и в языке, отзывался своим глухим коротким дадаканьем: Да. Да. Да. Да. Все попытки чужих ему поэтов ввести его в разговор были тщетны, зато со своими он говорил охотно и порой страстно, только опять-таки тон речи был сухой, глухой как бы из-за солнечной пустыни – а мысль бродила, пела, бежала, летела страстно.
Последняя встреча моя с Велемиром была в том же 1916 году в марте месяце, у писателя Горбова. Собрались слушать мою пьесу “Последний визит”… Велемир остро и чутко слушал все чтение и, когда кончилось, подошел ко мне и сказал только: “Да. Это значительно. Очень. Страшно. Хорошо”, – и ушел, не оставшись на ужин. Больше я его не видел никогда… Говорят, он меня не любил тогда, верил в разную легендарную чушь, что крутилась, как пыль, около меня тогда, – но книгу стихов моих “Льву – Барс” он взял с собой в последнюю поездку в Санталово, читал ее и говорил Н. К. Митурич, у которой жил тогда, что это – замечательная, настоящая книга. Она в числе очень немногих книг была с ним до самой смерти там же в Санталове. Этого я тоже никогда не забуду, особенно потому, что в это же время началась моя новая поэтическая жизнь и дело – учеба у Хлебникова, который дал много жизни для моего творчества…».
На смерть Хлебникова Чурилин написал стихотворение «Песнь о Велемире»:
Песнь о Велемире
Был человек в черном сюртуке.
В сером пиджаке – и вовсе без рубашки.
Был человек, а у него в руке
Пели зензиверы, тарарахали букашки.
Был человек, Пред земного шара,
Жил человек на правах пожара.
Строил дворцы из досок судьбы.
Косу Сатурна наостро отбил.
Умывался пальцем и каплей воды,
Одевался в камни немалой воды.
Лил биллионы распевов распесен,
А помер в бане и помер нетесно.
Писал
Не чернилом, а золотописьмом.
Тесал
Не камни, а корни слов.
Любил
Вер,
Марий,
Кать.
Юго – плыл,
Наверно,
Не ариец
– Азиец,
Знать.
Был человек, в мире Велемир,
В схиме Предземшар с правом всепожара.
И над ним смеялись Осип Эмильич,
Николай Степаныч и прочая шмара.
И только Мария и море-сине
Любили его, как жнея и пустыня.
На дороге Чурилина неизбежен был и Маяковский. «Весну после смерти» Маяковский поначалу не оценил. Но потом получилось иначе. В Москве они не раз встречались в компаниях. Чурилин пишет, что он благоговел перед Маяковским, боялся подойти к нему, заговорить. И вот однажды на одном из поэтических сборищ: «И вдруг заметил, что Маяковский в упор пристально смотрит на меня. Выпил ли я лишнее или вообще был на подъеме, но тогда, помню, впервые так смело – подошел я к нему и спросил: “Что?”.
А Маяковский вполголоса мне грустно прочел: “Побрили Кикапу в последний раз, помыли Кикапу в последний раз”.
Еще более осмелев, я сказал: – Что, хорошо?
А Владимир Владимирович – мне: “Это-то – очень здорово, а все-таки хорошо, что вы так больше не пишете”.
– Да я совсем никак не пишу!
– “Ну, это-то – врете, запишете – вы живучий”. И встав, пошел к Лиле Юрьевне, которая осталась сидеть за чашей крюшона, где разливала его по кружечкам.
И под конец вечера, когда лил ливень летнего дождя не переставая, Маяковский подошел сам ко мне и сказал: “Побрили Кикапу в последний раз – а вы оставайтесь ночевать у меня, я сегодня пойду к себе на Лубянку работать, а то у вас пальто с собой нет. Идите, ложитесь”, – и пошел одеваться и ушел. Я счастливый остался, спал у него в комнате и, встав утром рано, когда все еще спали, глядел при преполнившем жарком свете на его бюро. И много я передумал в эти полчаса, от вставания с его тахты до умывания в бриковской ванной».
Хронику жизни Чурилина прочертим дальше. Через год после той черной весны 1915 года и духовной смерти, воскрешенный поэт принят в труппу Камерного театра Таирова. Он еще не выбрал окончательно, по дороге какого из своих талантов ему идти. В труппе Таирова он познакомился с художницей Брониславой Корвин-Каменской. Благороднейшая душа, телесный недостаток – горб – ее не портил. Стала его женой и защитницей от невзгод и забот. Два года в Крыму, содружество будетлян МОМ (Молодые окраинные мозгопашцы). От этого времени стихотворение, помеченное: 1916. Симферополь.
Откровение
О скалы – скальте зубы вековые,
Застыли волны черноты на вас.
А небо радостное голубую выю
Подняло к солнцу.
Золотись, трава,
Ростите, рдейте, темные каштаны,
Кричите птицы, пойте соловьи.
Придет к вам гость неновый, нежеланный,
Поднимет руки – розы две, в крови.
И скажет солнце: отдохни, сыночек,
Взыграет море: подойди сюда!
Венок веселый из весенних почек
Подымет ветер.
И тогда, тогда
Потоком звездным разольется небо,
Заплачет море, помертвеет мир.
И встанет страшно, вся седая Ева,
В гремящих стонах отпевальных лир.
В Харькове подружился с Георгием Петниковым (1918 г.), примкнул к группе «Лирень». В издательстве «Лиреня» вышли «Вторая книга стихов» и повесть «Конец Кикапу». Опять Москва, не одинок, ищет общения, Асеев, Пастернак, О. Брик, Маяковский. Свой среди своих. Ценят. Устроен, достаток. Нищета пока не грозит.
Благополучие и обеспеченность московской жизни оказалоись обманчивыми. Кризис, творческий и духовный. Пишет: «Я понял – что писать стихи так, как я писал – и писали вообще, до Маяковского, по темам современности, – нельзя. Я искренне думал, что замызганное, рафинированное и источенное поэтическими червяками и сверчками слово, прежняя лексика, ни к черту не годна для начинки сильнейшим динамическим и динамитным взрывным мастерством революции, современности… И окончательно и бесповоротно решил отказаться от писания стихов и беллетристики и перейти целиком на газетную, журнальную и литературоведческую работу».
Это намерение отчасти реализовалось в парадоксальной статье Чурилина «Похвала литературной неграмотности» (осталась неопубликованной): «Ликвидируется простая, буквальная, азбучная, неграмотность; борются с политнеграмотностью; насаждается грамотность техническая; прививается грамотность художественная. На какой же предмет понадобилось хвалить здесь неграмотность литературную – и еще в год торжественного всесоюзного юбилейного чествования двухста лет Российской академии наук? Оттого и идут наши сборы к похвалению неграмотности литературной, что дело статьи касается литературы художественной. Она, как известно, составляет частный вид вообще искусства. А искусство же вопреки распространенной вообще, вкоренившейся крепко во все классы общества традиционной убежденности – никоим образом не наука. Грамотность же – не что иное, как первая низенькая приступочка к величественной вековой лестнице НАУКИ. Итого: зачем ненауке и грамотность?».
Литературные планы рухнули внезапно. Рецидив шизофренической беды, опять больница, на четыре года. В 1931-м поэзия вернулась к нему из изгнания, так решительно им изгнанная из ума и сердца. Приготовил к печати новый сборник «Жар-жизнь». Но – разгромная статья советского критика А. Л. Дымшица, сборник строго осужден Ждановым, запрещен Главлитом. Тщетно пытался спасти Асеев. Из его письма Жданову: «Судьба старого поэта не бездарного, но ведущего голодное существование, – меня волновала. Тов. Фадеев решительно настаивал на полной бездарности Чурилина и ненужности его. Вот против этого я и возражал…».
Чурилин с женой по-настоящему бедствуют, живут в отчаянной нищете. В 1940-м история с изданием повторяется с той же жестокостью: уже напечатанная книга «Стихи Тихона Чурилина» не успела поступить в продажу. Запрещена. Тираж уничтожен.
С прозой не лучше. В публикации книги о Циолковском «Гражданин Вселенной» отказано. Роман «Тяпкатань» (автобиографический, о его родной бредовой «Лебедяни») остается в рукописи, не скомпонованный, в тетрадях. Из прозы удалось издать только повесть «Конец Кикапу». Посвящена Брониславе Корвин-Каменской. Эта проза загадочная, музыкальная, вся на звукописи и из звукописи, звук для Чурилина важнее слова (Чурилин обладал абсолютным музыкальным слухом), проза визионерская, гипнотическая, воздействующая ритмом и суггестивной образностью. В этой повести сквозит стилистика еще неизвестного в мире сюрреализма. Об этом в статье А. Чагина для «Энциклопедического словаря сюрреализма»: «На почве русского футуризма слагалось творчество Т. Чурилина, который последовательно применял принцип сюрреалистической “поэтики сна”. …очевидна была и обращенность к стихии “автоматического письма”, воплотившего горячечный поток, казалось бы, бессвязной, произносимой на грани бреда, речи героя, в которой оживают образы, выплывающие из подсознания».
Вот отрывок из этой прозы: «Веют вольные, вольнонеобузданные вешне ветры, вьют венки для кудрей, возливают вино власам, вливают в вены Венуса волю, – в жилы живыя (в алоартерии!) – бешеный бег краснорыжих кровных коней! И поют: наша, алая мати, Астарта, Венус – воль, веди весну в луга краснорыжие лета!!..
Это – Лжемать, Лжедева, Лжедитя, – это моря Майя, Морская, Денисли – это третий срыв в серебристоголубой Март – яяяркая любовь, любовь, любовь к Лжелиственному Древу, к Морской Простори, к Бездонной Бездне – к Жжженщщине Жжосткой!!..
Черносиние волосы, длинные как у пророка: желтобронзовый загоревший лик – как велик он, казался, ненапрасно, – и стлался путь; воздохнуть, воздохнуть пылалось!.. и горело пламя Полонии жизнетворно, тронно, – Ронка, Ронка! – да, я, жизнь и надежда моя!
И ночью нега настала; на горе – взор, мой горе – сидела, стройнело тело – и лилась речь темнобуйной рекой – Его! – князь! мой! и луна молодая возстала над мертвопокойною столицею ханов Хаосских теперь – и дверь распахнулась в недра и та шевелилась, рождаясь во мне – горе стене! рухнем в урну! возстала я, девочка стройная двенадцати сладостных лет.
Все приняла я – последние дни; лебедь любовный, Леда, – пела я песни, баюкала дни слабых и гордых невзгод его; вынесла сор, вымела пыль, мыла и скребла грязь – будь чист, будь червлен, убелен ленный мой царь, принц мой и князь – грозна грязь, пламя – пыль, капли каменных скал, гор, – страшный тот сор».
В 1944 году умирает жена Бронислава («Бронка», как он ее называл). Не верил, что она умерла. Думал – спит. Никого не подпускал к ее телу. Попытка самоубийства – перерезал себе вену. Депрессия. Опять больница. Из воспоминаний Лещенко-Сухомлиной: «8 апреля (1945 года). Сегодня я наконец (о, как я упрекаю себя за то, что не год тому назад!) поехала к Тихону Чурилину, взяв с собой Женю-соседку. Бронислава Иосифовна умерла два месяца тому назад. Бедная святая, любовью своей защищавшая его всю жизнь – от жизни. А Тихона Васильевича увезли в психиатрическую клинику имени Ганнушкина. У него глубокая депрессия. Так мне сказали в Литфонде. Он сначала не верил, что жена умерла, и не давал никому притрагиваться к ней, говорил: “Она спит!”, а когда понял, то перерезал себе вену на левой руке. Хотел умереть…
Я опасалась, что появление мое вызовет у него шок… Я сразу узнала его, хотя он так страшно не похож на прежнего Тихона… И он сразу узнал меня. Я не могу описать этого взгляда его! Глаза – были его прежними глазами – умные, пронзительные. Во взгляде была печаль, мелькнул в них на мгновение упрек: “Где ты была раньше?”. А потом легкая нежность. Он, конечно, сознает свое несчастное состояние.
Мой бедный друг Тихон! Талантливый поэт!
Книга его стихов должна была выйти еще в 1940 году. Мы – я и его друзья – написали письмо о том, что стихи поэта Чурилина необходимо издать. Я возила это письмо в Ленинград, чтобы подписал Николай Семенович Тихонов, что он охотно и немедленно сделал. Откликнулся всей душой и Пастернак… Этого хотела Лиля – и Василий Абгарыч Катанян помогал изданию, вышел сигнальный экземпляр, мы все так радовались. Но Жданов зарезал книгу за “формализм”!.. Бедный Тихон… Люди, люди, берегите поэтов!».
В 1946-м – давно предсказанный и отмученный в стихах и в прозе, оплаканный «в гремящих стонах отпевальных лир» конец Кикапу. Умер на больничной койке в психиатрической лечебнице от истощения.
Сохранилось завещание Чурилина, там есть такие строки: «Я прошу на могиле посадить три деревца: березу, сосну и осину и поставить голубок с иконкой Божьей Матери, которую пусть напишет Н. С. Гончарова. Вместо венков я прошу повесить на голубок футляр, стеклянный, от венка, и туда положить мою книгу или рукопись…».
Это завещание не исполнено. Деревца не посажены, голубок (надгробный памятник избушкой) не поставлен, книга (или рукопись) в стеклянном футляре на голубок не повешена. Кремирован. Урна с прахом захоронена на Новодевичьем кладбище в Москве.
Почти полвека печатный официоз вторично, посмертно убивал Чурилина умолчанием, имя его не упоминалось. В недавнее время вышло собрание сочинений в двух томах, не очень-то толстых, с ничтожным тиражом 500 экз., что не прибавило ему популярности. В ЦГАЛИ хранится свыше 600 рукописей Чурилина.
Влияние Чурилина на чуткого читателя безусловно, оно с разными знаками. Одни чураются (чернота, поэт смерти и сумасшествия, мрачный неудачник, замурованный в своих, никому не понятных, герметических текстах), другие зачарованы (певческая мощь, магия и музыка слова, преодоление мрака силой поэзии). Так может быть, Чурилин вернулся, Чурилин возродился? Его стихи положены на музыку, о нем написаны статьи и книги. И все же, все же… Блудный сын Поэзии, бедная, бедная, заблудшая душа – блуждать ему и блуждать в лабиринтах своего безумия (такого ли уж священного безумия!), в смертной тоске, в поисках выхода, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.
У Евтушенко есть о нем стихи:
У Тихона у Чурилина
Душа была не чернильная,
И не сходил он с ума,
А просто с него он спрыгивал
С невидимыми веригами
В так видимые дурдома.
Чурилина вспомнил в свой последний год и Георгий Иванов, сам встав на смертную черту, бредя строками знаменитого Чурилинского стихотворения, перерождая их в себе:
«Побрили Кикапу в последний раз,
Помыли Кикапу в последний раз!
Волос и крови полный таз.
Да-с».
Не так… Забыл… Но Кикапу
Меня бессмыслено тревожит,
Он больше ничего не может,
Как умереть. Висит в шкапу –
Не он висит, а мой пиджак –
И все не то. И все не так.
Да и при чем бы тут кровавый таз?
«Побрили Кикапу в последний раз…».
В заставке использована фотография Тихона Чурилина, Москва, 1935 г.
© Овсянников В., 2025
© НП «Русcкая культура», 2025
