Книга Саши Либуркина «Дураки женятся» вышла в московском издательстве «Русский Гулливер» в 2019 году. Это вторая книга петербургского писателя. Тематически она связана с предыдущей книгой «Жениться на англичанке», изданной в 2013 году в Петербурге.
Предисловие написано Владимиром Шпаковым. Сохраняя фривольную интонацию «рекомендательной записки», автор предисловия отмечает главную особенность прозы Саши Либуркина – способность «подметить и досочинить» анекдотичное, нелепое и парадоксальное исходное событие и в сжатой форме его «театрализовать».
Книга включает в себя 49 рассказов и состоит из трёх частей. Каждый рассказ привязан к ключевой фразе или к слову, которое «разворачивается» в повествовании, оно же выносится в заголовок. Такое ключевое слово может оказаться в любой части текста, в экспозиции или в финале. Впрочем, о строгом композиционном форматировании здесь говорить не приходится, так как перед нами в основном короткие и очень короткие рассказы, способные поместиться всего в шесть строк.
Первая часть называется «Разговор у калитки», вторая – «Только послушай», третья – «Бокал сухого у фонтана Треви». Все три части объединены рассказчиком, за которым стоит голос автора. Это автобиографические миниатюры, написанные в сказовой манере, которая в нескольких случаях внезапно меняет амплитуду и становится похожей на школьное сочинение.
Особое явление этой прозы – опровергающие ожидания финалы. В таких финалах, как правило, резко обрывается повествование, и в качестве отвлекающего маневра предлагается какая-нибудь деталь, порой самая неожиданная, создающая некий необязательный флюид, который уводит логику далеко в сторону, тем самым оттеняя замысел.
Повествование ведётся от первого лица. Темпорально части сосредоточены на прошлом и настоящем рассказчика. Прошлое проговаривается в главе «Разговор у калитки», настоящее – в двух последующих главах. В этом автобиографическом изложении авторское «Я» поставлено в условия взаимоотношений с другими (Другим), в контекст инаковости (кроме себя – всё инаково), где познание себя происходит через узнавание Другого (что не я – то Другой). Собственно, вся художественная литература представляет собой опыт Другого. Другой может быть свой – например, тот «близкий» другой, о гуманизме которого говорил Левинас. Этот свой Другой принадлежит смежному с тобой бытию, он не тождествен «Я», хотя и неслучаен, доступен и не враждебен. По степени возрастания удалённости от «Я» усиливается удалённость Другого, он становится Чужим – недоступным и непознаваемым.
Если говорить обобщенно, герой первой части книги Саши Либуркина – свой Другой. «Свойность» другого здесь определяется прежде всего тем, что он впаян в начальную пору существования автора, в его детство и юность, в родительскую семью – то есть в ту часть прошлого, в которой свой Другой является самым близким «регионом самого себя», краем собственного «Я».
Действие происходит в небольшом провинциальном молдавском городе в доме на Кишинёвском мосту, где говорят на трёх языках: на молдавском, русском и на иврите. Время действия – семидесятые годы прошлого века.
Свой Другой – это дедушка Нусим Халфин, который слушает пробивающееся через глушилки радио «Голос Израиля» и ухаживает за парализованной женой, а также бабушка Соня, мама Циля и тетя Бэла. От них мы узнаем, что до войны семья жила совсем в другом доме в центре города у Николаевской церкви, в котором сдавали четыре комнаты, и что в войну этот дом был разбомблен.
Свой Другой – это старший брат Павлик, работающий грузчиком на складе и участвующий в драмкружке. Он читает «Монологи Мэрлин Монро», стихи модного в семидесятые годы поэта Вознесенского и покоряет сердца девочек, о чём с чувством превосходства рассказывает младшему брату, вводя его в экскурс науки соблазнения. О том, что эти уроки не прошли впустую, читателю станет известно из дальнейшего повествования, в котором автор предстает осведомлённым ценителем женской красоты. Главная заповедь брата состоит в том, что путь к девичьему сердцу лежит через поэзию: «Поверь, Саня, ни одна нормальная девчонка не захочет слушать твоего Бальмонта и одной минуты. А вот Вознесенского, Есенина могут часами».
Свой Другой подвижен в чувствах, его можно присвоить и понять, познать через проявление любви – в этом его отличие от Чужого.
Свой Другой приходит через повседневность – так на страницах появляются друзья детства, одноклассник Витя и друг Виталик, чистосердечно готовящийся к встрече с коммунизмом: «Ты понимаешь, что через десять, ну, максимум, пятнадцать лет … мы точно будем жить при коммунизме? … Главное – быть честным. И ещё – не жадным, уметь всё отдавать другим…» Здесь моральная компонента Другого встроена в историческое время, в котором сам автор находится как бы за скобками, наблюдая происходящее с близкого расстояния. Он ходит на станцию юных техников строить железные дороги, мечтает водить танк, прыгать с парашютом, быть охотником, чтобы «лихо скакать на коне, ловко ставить силки и капканы и метко стрелять из ружья», а восемнадцатилетним юношей подумывает о научной карьере. Он внимательно прислушивается к жизни, которая обнаруживает себя через открытые двери реальности, но главным образом через реплики и воспоминания внутри семьи, прошедшей через голод («Черепаховый суп») и оккупацию румынами во время войны. Мальчика занимает вопрос: правда ли, что Константин Андреевич Сирик танцевал в Одесском кабаре и работал на подпольщиков? Посещал ли дед публичные дома?
Дед Нусим – центральная фигура, связанная с детством автора, бог правды и справедливости. «При румынах в городском парке было кафе, бабка, когда была девушка, любила туда ходить, там подавали зельтерскую и мороженое с фисташками». В рассказе «Самое главное» историческое время воспроизводится через «частные» дедовы воспоминания: чтобы выжить в условиях капиталистической Румынии, необходимо иметь своё дело. Таким делом была маслобойка. Однако вскоре семья разорилась, и от маслобойки остался один фундамент. «При румынах было трудно. Белый хлеб видели только по праздникам. А молдаване в деревне хлеба не знали, ели одну мамалыгу».
Собственно, первая часть, дающая любопытные сведения из жизни автора – своего рода книга Бытия, история семьи и всего того, что надо хранить и беречь: «Самое главное – это накормить семью. Это главное, а не мороженое с фисташками».
«Через минуту я уже сидел среди поэтов и писателей»
События второй части книги разворачиваются в 90-е годы в культовых местах Петербурга: в арт-центре «Борей» на Литейном проспекте и в кафе «Рассана» на улице Фурманова. Здесь происходит «смертная скука» литературных мероприятий с чтениями стихов, и самое главное – наслаждение кулуарной беседой и «веселое волшебное пьянство». Пьют на страницах книги много – пиво, коньяк, водку и кофе. В качестве Другого выступают исключительно поэты и писатели, но даже если это не поэты, а пьяные матросы, то все равно они – «вылитые поэты» (рассказ «Четыре матроса»). Этот Другой отличается от предыдущего утонченно-ироничной интонацией, и в этой интонации, словно отдаляясь от автора, он становится почти Чужим.
Оптика восприятия происходящего в литературной жизни Петербурга настроена таким образом, что все события и их участники будто бы уменьшаются в размерах и напоминают приключения Незнайки в Солнечном городе, где автор находится в обществе «странноватых малышей», которым он дает дает лаконичную характеристику: «настоящий сибирский писатель», «поэт из Казани», «иронический поэт», «поэт-новатор», «поэт-постмодернист», «поэт-марксист». В масштабе этого кукольного города «заботливо укрытые пиджаками, спят писательницы Аня и Леночка».
Фантасмагории, происходящие в городе, косвенно отсылают к «культурному коду» первой части – так прозаик Валерий Попов в Доме писателей усиленно разыскивает еврейское общество (рассказ «Это опасно»).
Чужой всегда внезапен, относителен и случаен. Приблизившись к нему, его сложно разглядеть или, перефразируя Витгенштейна, в нем невозможно «ориентироваться», потому что модус его непонятности завышен. Такая чужесть для Саши Либуркина сопряжена с бормотанием политической дискуссии марксистов (в которой, как он саркастично подмечает, «ничего не сказано о положении трудящихся») и похожей на бормотание пономаря в церкви (рассказ «Политическая дискуссия»).
Чужое может окружать свое также, как и Другое, и проявляться они могут единовременно – в один день автор несет «рюкзак знаменитой певицы» и «гроб с телом великого критика».
Петербург и его святая святых, хранилище бесценных рукописей, Институт русской литературы – Пушкинский дом – также предстают одновременно как чужое и другое: это не только эгрегор творческой силы, но и «лучшее место, приспособленное для похорон»: «Нет лучшего места в Петербурге для прощания с усопшим, чем Пушкинский дом… Лестницы там широкие, удобные – гроб выносить милое дело! Это вам не какие-нибудь городские пятиэтажки».
Итак, в холодном, необъяснимом, удобно приспособленном для похорон Петербурге существует Солнечный город, пригожий для «волшебного пьянства». Населяют этот город уменьшенные до мультипликационных размеров писатели, поэты, художники и литературные критики, вовлечённые в азарт общей игры. Количество их настолько велико, что впору составить алфавитный указатель имён тех, кто так или иначе упомянут в книге.
Но главный герой – конечно же, сам Саша Либуркин, простодушный лазутчик, богемный жилец спального района Купчино, источник «тайных» информаций, внушающий участникам игры чувство опасения и ужаса от возможности оказаться разоблачённым: «Слушай, Либуркин, ты здесь часто бываешь и слышишь, о чём мы тут беседуем, что обсуждаем, смотри – держи язык за зубами, никому ни о чём не рассказывай, а если кому-то что-то расскажешь – я тебя уничтожу» (рассказ «Умкин рюкзак»).
Способность наблюдать и посмеиваться над собой и другими увеличивает дистанцию между автором и его респондентами.
В третьей части писатель совершает попытку отстранения от других и чужих, от города «с его поэтической тусовкой, где снова все будут слушать стихи, пить водку и спорить, обсуждая кандидатов на литературные премии» и волею судьбы попадает в православный женский монастырь. В рассказе «Паломники» среди роз и лилий перед мысленным взором Саши Либуркина возникает идиллическая картина, в которой он внезапно представляет себя в качестве праведника, «святого отца», читающего на ночь Апокалипсис и душеспасительные главы из святоотеческой литературы. Приятная усталость от напряжённой ежедневной молитвы и труда послушания убеляют его сердце, помыслы о прекрасных поэтессах навсегда растворяются в небытии, и на смену им во снах приходят Пресвятая Богородица и Иисус Христос.
Рассказ и встроенная в него микроутопия изобилуют тонкими наблюдениями специфики жизни православной обители и неизбежным размышлением о грехах человеческих, однако томное мечтание о сестре Феоне, «молодой монахине с загорелым лицом», перевешивает интеллектуальное любопытство и всецело занимает ум внимательного паломника. В контексте темы Чужого этот рассказ весьма характерен. Православная обитель выступает здесь горизонтом, в котором собственное «Я» автора пытается недоступное сделать доступным, тем самым «уменьшить его чужесть», расшириться до непонятного Чужого и принять его. Но такой горизонт оказывается онтологически неприемлемым, а познание Чужого и «опыт совместного» – невозможным.
Так мечты о «стройной сестре Феоне» становятся похожими на мечты о поэтессе из «Солнечного города».
Романтическая компонента неизбежно присутствует в прозе Саши Либуркина. Несмотря на краткость изложения, лаконичный словарь и даже некоторую скупость в использовании художественных средств, перед нами чувственная проза, в которой, как и в предыдущей книге «Жениться на англичанке», молниеносными сиренами, как эйдосы любви, вспыхивают эротические откровенности.
Писатель-гедонист готов «весь день бродить по тёплому, солнечному городу с женщиной, которая нравится, пить недорогой коньяк с газированной водой, курить сигареты и болтать о пустяках. Это и есть счастье. А всё остальное в жизни – забота».
Но забота и счастье являются малой толикой той внутренней амбивалентности, которая восходит к опыту ощущения Другого, связанного с принципиальной чужестью и оставившего след в сознании и теле. Ибо, как говорил философ А.Бергсон, вся человеческая память записана на теле. Именно поэтому никакая вертлявость повседневной заботы не может прикрыть когда-то обретённого ощущения экзистенциальной чужести – той, которую невозможно забыть. Так в рассказе «Политическое дело» автор не забывает о своей встрече с таким Чужим, который, в отличие от всех других чужих, воплощает собой враждебное, злокозненное, казённо-фискальное, вражеское, намерением которого оказывается перекрытие всего твоего прежде обретённого замысла, и казус его состоит в том, что однажды приблизившись, оно остается с тобой навсегда: «С тех пор прошло уже пятьдесят лет, своих, старых – уже покойных учителей я простил, но я помню, я не забыл писклявый, отвратительный голосок доносчика: «А Саша Либуркин глупости пишет».
Последней цитатой, казалось бы, можно было завершить этот разговор. Однако здесь, словно «продолжение» иллюстрации обложки книги (худ. А.Николаенко), меня настигает настойчивое, но «необязательное» ви́дение: Саша Либуркин в зелёных клетчатых штанах медленно, немного сутулясь, идёт по пустынной лунной поверхности. Чуть поодаль стоят Женя, Дима и Любочка. Они щёлкают фотоаппаратом. Сверху в виде утиных перьев падает снег – он плавно скользит по камням и группируется по неровному контуру кратеров далёкой, но как бы «земной» планеты.
© Ж. Д. Сизова, 2020
© «Русcкая культура», 2020
