Окна вечности

В знаменитых сказах П. П. Бажова, основанных на уральском фольклоре, ярко запечатлены вечные темы, мотивы и образы фольклора мирового. Вспомним описание Хозяйки Медной горы: «А платье зеленое, коса черная, в одной руке каелка махонькая, в другой цветок. И горит этот цветок как хорошая охапка смолья, а дыму нет» («Таюткино зеркальце»). Горящий и несгорающий цветок сопоставим с образом Неопалимой Купины, явленном в Ветхом завете и следом в христианской традиции. В христианстве Неопалимая Купина сливается с образом Богородицы, чье святое сердце жарко горит милосердием (а отголоском явилось в литературу и горящее сердце Данко!). Раскрываю Тропарь – рукописную книжечку XVII века, подаренную мне в старинном старообрядческом уральском селе, и читаю: «Ты, Дево, грех попаляешь огнем божественным, иже в Купине. Те, Владычице, огненный предуготован престол». Пусть уральский горящий цветок отсылает, скорее, к предтече христианства – к языческому поклонение огню, – нам сейчас важно отметить, как дробится, множится и лучится от древности вплоть до наших дней вечный образ несгораемого огня, почитаемого человечеством с первобытных времен.

У Бажова немало огненных мотивов; особенно ярко они высвечены в «Огневушке-поскакушке», развивающей мотивы уральских быличек. Мне доводилось записывать в ХХ веке в уральском селе Шайдурово быличку о неведомых огненных существах, встреченных на лесной тропе:

…Как-то много бабёнок собрались по ягоды; ушли далеко да в лесу и заночевали. Разложили огня. И вдруг вихорь прошел, огонь взметнулся, искры посыпались. А через костер как люди бегут, и каждый по головёшке хватает и так и раскидывает! Потом вышел один и говорит:
– А вы зачем здесь (огонь) раскладываете? Это наше место, наша тропа!

Цветок Хозяйки Медной горы – огненной природы. Вместе с тем он воплощает еще и образ вечного Древа жизни. Цветок в полости горы можно назвать своего рода древом жизни «иномирья». Древо жизни в символической форме присутствует во многих обработанных Бажовым сказах. В «Горном мастере» Катя, невеста мастера Данилы, под покровительством самой Хозяйки Медной горы вытачивает малахитовые бляшки, и вот диво: небывалый узор на тех бляшках – «будто из середины-то дерево выступает, а на ветке птица сидит, и внизу тоже птица». Птица вверху – и внизу: получается – сидит она на Древе Жизни в нашем и в «том» мире!

Необычайно интересен небольшой по объему, но, кажется, неисчерпаемый по смыслу бажовский шедевр «Таюткино зеркальце». Именно с явлением каменного зеркала в недрах горы связывается действие тайных сил, что открываются далеко не всякому, но лишь посвященным. Каменное зеркало – выпуклое (что важно, как выясним дальше) – явилось смирному и доброму рудобою, спустившемуся в шахту вместе с ребенком и стариком, – существами, по народному поверью, магическими, вещими, вполовину потусторонними. Они-то как раз, зайдя небывало далеко в горе, и увидали волшебное зеркало самой Хозяйки – особым образом зеркально отшлифованный природой огромный камень.

Образ зеркала, таинственный и многозначный, известен в мифах разных народов. Не только собственно зеркало, но отполированная металлическая или каменная пластина, стекло – любая блестящая, отражающая свет поверхность оказывалась окном в другой мир, в потусторонность, где времени нет. Там – Вечность. Зеркальная поверхность была центром ритуала гаданий. На ней сосредоточивался взгляд гадающего, человек впадал в транс, становясь всевидящим. Так русские девушки гадали в бане при полночных свечах на своего суженого. Что для них было зеркало? Окно в инобытие, где таинственно пребывает двойник, астральное тело человека.

Зеркало — средоточие, где можно увидеть мир как на ладони. Это таинственный фокус, мистическая точка, заветный центр мировой спирали, где в свернутом виде закодирована вся вселенная, откуда все видно и слышно – «и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье». Мотив всеведенья А. С. Пушкин взял из библейских писаний пророков и христианской литературы. Вот как сказано об этой творческой точке мира, как хочется её назвать, в «Житии Василия Нового и видении ученика его Григория» в Х веке: «Стоя же на высоте, казалось, на воздухе парю, видя от края и до конца вселенной и всего мира. И все слышал, что говорили или шептали где, все сие приходило в уши мои, и слышал, и разумел глаголемое, и понимал кто что речет – все в тот час было даровано мне, и слышал голоса, и говоры многи, и звук велик, и шум страшон». (Даю в моем переложении с церковно-славянского; мне не раз приходилось обращаться к тексту этого видения из подаренной мне старинной книги.) Это особое состояние всеведенья пророков связано с погружением в потусторонний мир еще при жизни, пребыванием в двух мирах сразу – том и этом.

Поскольку зеркала ассоциировались с мистическим центром единого мироздания, разбитое зеркало символизировало расколотый мир, нарушенную гармонию. В сказах Бажова читаем: если в породе густо шли отшлифованные до зеркальности камушки («руда со шлифтом»), это считалось у рудокопов «приметой вовсе худой». «Это Хозяйка горы зеркало расколотила!».

Завораживала человека издревле зеркальная поверхность вод, и ручьи, реки и озера Земли. Озера! Это ведь очи Господа, озирающие мир. Вход в царство потустороннее, где всё сохраняется в вечности (как и на вершинах гор и в пещерах). Град Китеж сохраняется в водах священного зеркала Белозерья… Образ зеркала неотделим от зазеркалья – иномирья, зеркально отражающего мир земной. Образ этот известен из мифов и обрядов разных народов. Интересно рассмотреть его в контексте изысканий современных эзотериков. О каменных зеркалах Тибета пишет знаменитый исследователь древних цивилизаций эзотерик Э. Мулдашев, возглавлявший в 2000 году экспедицию в Тибет.

«Большинство тибетских пирамид – читаем у Э. Мулдашева – сопряжены с различными по размеру вогнутыми полукруглыми и плоскими каменными конструкциями, которые мы образно назвали зеркалами»[1]. «Такого нет нигде», – добавляет автор. А вот тут с ним не согласимся! В своем мистическом отношении к зеркальным поверхностям Мулдашев опирается на глубочайшую древность Востока. Сопоставим обнаруженные им зеркала пирамид с непременными зеркалами – металлическими, главным образом, – в языческих обрядах самих тибетцев. В разновидности буддизма ламаизме шаман во время камлания надевает на грудь гладко отполированное металлическое зеркало. Оно символизирует, очевидно, центр Вселенной, то самое средоточие, тот мистический центр мира, из которого все ведомо.

Сходное значение придавал своим зеркалам астрофизик, мистик Николай Козырев, работавший в Пулковской обсерватории. Он якобы изобрел полукруглые и еще других форм металлические зеркала, внутри которых, как он уверял, меняется ход времени. Он считал, что время – это энергия, которая способна сжиматься или, наоборот, растягиваться. И другие сторонники эзотерических учений (академик Казначеев, профессора Трофимов, Тимашев) уверяли, что зоны гигантских каменных зеркал на склонах тибетских пирамид были предназначены для перехода в параллельные миры…

…Многозначное, таинственное значение зеркала до конца не познано. Замечательно резюме одного из сказов, приписанное Бажовым рассказчику из народа: «Мы ведь что! Сверху поковыряли маленько, копни-ко поглубже… глубокий, сказывают, тот Синюшкин колодец. Страсть какой глубокий. Еще добытчика ждет».

 

Бажов и Гофман. Мистические двойники

П. П. Бажов – и Э. Т. А. Гофман: тема отнюдь не банальная. Оба писателя – сказочники, мифологи, но один – великий немецкий романтик XIX столетия, другой – фольклорист, почти что наш современник, черпавший сюжеты у простонародья горнозаводского Урала. Обратимся опять к сказу «Таюткино зеркальце». Тут что ни фраза – то золото, что ни поворот сюжета – то клад. Напомню: рудобоя посылают в шахту, в отдаленное и опасное место очистить забой. Он берет с собой в шахту дочку. Откуда ни возьмись, «один старичок ввязялся… бывальцем считали». И бывалец так рассудил о возможностях рудобоя: «Хозяйка горы наверняка его с дитём-то помилует. Податная на это – будьте покойны! Гляди, еще девчонку к себе в гости сводит, помяните мое слово». Вот и спустились рудобой с дочкой да старичок… Так намечен уже в начале сказа известный фольклорный мотив: старик и ребенок идут в глухое, дальнее место, символизирующее иной мир. В народном представлении именно старики и дети ближе всего к «тому свету»: одни недавно вышли оттуда и еще как бы связаны с ним пуповиной, другие уже одной ногой там; это существа наполовину как бы потусторонние. Старики и дети – вещие, в них народ видел магическую силу.

Понятно, именно Таютке и является Хозяйка Медной горы. В сердцевине сказа – каменное зеркало: «Видят – как зеркало в породу вдавлено, шатром глядит и до того большим человека кажет, что и признать нельзя». Вот вам и каменные зеркала тибетских пирамид, поразившие воображение современного ученого Э. Мулдашева! И зеркала эти уральские тоже с деформированной поверхностью, что пучком собирает мир, вбирает в себя.

Зазеркалье – «мир наоборот». Что у нас на земле правое – там левое. Лешего ведь недаром узнают по неправильно запахнутой одежде: пола идет у него слева направо. Из зеркала к гадающей в бане девушке выйдет кто? Двойник ее будущего жениха. Тема двойника, живущего в зеркальном мире, проходит через все сказы Бажова. В «Малахитовой шкатулке» в пуговке-зеркальце Танюшке является зеленоглазая красавица – это сама же она, но в «иномирном» варианте. При этом она совпадает с образом самой Хозяйки Медной горы и становится всеведущей. Ведь в иномирье времени нет и там все ведомо: та, в зеркале, показывает Танюшке все её триумфальное будущее. Таким образом, одна ипостась героини сказа – земная, другая – иномирная. При этом Хозяйка горы еще и змея.

В иномирье сходятся в одной точке прошедшее, настоящее и будущее. «Времени больше не будет», – гласит Апокалипсис. Поразительно совпадает мифологическое представление о Вечности и «том свете» с новейшими открытиями физики, теорией физического вакуума, в котором нет ни пространства, ни времени и, следовательно, вся информация о прошлом и будущем существует одновременно! Всеведение потусторонних двойников у Бажова – постоянная черта: Хозяйка Медной горы, Синюшка, Огневушка, Великий Полоз – все они вещие, в отличие от своих земных двойников. В селе Шайдурово от замечательной рассказчицы Марии Николаевны Суслопаровой я записала интересную быличку о двойниках:

Было мне лет девять-десять. Ходили мы с мамой в лес по чернику. Ягод было черным-черно. Мы быстро набрали корзины и повернули домой. Смотрим, на другом конце леса Прохор ходит с топором – муж моей крёсны, дядя мне. Мы когда уходили в лес, он дома остался в постели, сильно больной. Мама говорит:
– Что это его сюда занесло? То встать не может, а то вон куда пришел!

Вернулись домой. Дядя Прохор на кровати лежит. Мама говорит:
– Чего растянулся! То не можешь встать, а то вон куда тебя носило!
– Куда это?
– Ты в лесу-то что делал с топором?
– Да я и не вставал.

И жена Прохора говорит, что он и встать не может, не то что в лес идти, у него ноги в этот день как раз совсем отказали.
– Померещилось вам.

…Только я вот думаю: как это двоим-то сразу померещилось? У меня хорошее зрение, я так ясно-ясно видела: дядя Прохор это! В чем он лежал на постели, в этом нам и показался. Но только доказывать мы никому не стали, а то засмеют. Случай этот так и остался тайной. Только на то место мы уж больше не ходили по ягоды…

Показательный сюжет! Нет, это не суеверие. Это – благородное восприятие жизни как таинства, интуитивное знание о непостижимости сущего. «Есть многое такое, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам»…

Ключевой для меня в этой быличке видится фраза «Это так и осталось тайной». Тайной не в прикладном смысле временно нераскрытого, того, что можно разгадать, – но принципиально нераскрываемого как сущности самого бытия. Бытие – тайна. Это и есть подлинное ощущение сущего, которое питает поэзию, философию и, в конечном счете, культуру. Записывая тексты по деревням, довелось ощутить метафизическую чуткость народа, в советские годы, впрочем, значительно пошатнувшуюся. Отсюда опасения рассказчиков, что их засмеют, отсюда опасливость в предъявлении сюжетов и общение с фольклористами часто с оговоркой…

Но вернемся к нашим текстам. Пары земных и иномирных двойников часто встречаются и в фольклоре, и в мировой литературе, склонной к метафизике и поэзии. В этом отношении поражает сходство Бажова с творчеством Гофмана. У Гофмана, который питал свои фантазии германской мифологией, красноречива пара, например, в знаменитой сказке «Золотой горшок»: зеленая змейка Серпентина и ее земной двойник – голубоглазая Вероника, которые постоянно сливаются в один неразрывный образ. Они путаются в глазах поэта – студента Ансельма, который то и дело одну принимает за другую. Однако земной девушке предначертан путь немецкой бюргерши, добропорядочной жены и матери, чуждой неземных порывов, ну а Серпентине-змее – путь подруги Поэта, который ведь и сам существо вполовину неземное.

Сюжетный ход гофмановского «Золотого горшка» совпадает с сюжетами многих бажовских сказов. В «Синюшкином колодце» волшебная Синюшка, то старая, то молодая (ведь на том свете нет времени, там Вечность), совпадает с обликом невесты героя, простой земной девушки. Вот как-то Илья, тоскующий несказанно по Синюшкиным синим глазам, приметил девушку: «Платьишко на ней синее, платок на голове синий. И пригожа – сказать нельзя. Брови дугой, глаза звездой, губы – малина, руса коса через плечо перекинута, а в ней лента синяя. Ну, вылитая та». И мы помним: в «Золотом горшке» не только Серпентина-змея и Вероника, но и архивариус Линдгорст двоится: он в то же самое время и Саламандр, повелитель огня.

Человек едва помнит о своей иной, высшей природе, обращаясь к ней в моменты наивысшего духовного подъема. Гофмановская концепция творчества как высшей природы человека совпадает с бажовской, ярко выраженной в образе Данилы-мастера и его творения – Каменного цветка. В сказе «Каменный цветок» сохнет, и чахнет, и мечется в тоске по совершенной, нездешней, неземной красоте человек особой, творческой природы. Взыскующий совершенства. Абсолюта. Готовый отправиться за тем, чего и на свете-то нет, пойти «туда – не знаю куда». Отвергающий синицу в руке, ищущий поймать журавля в небе. (Тут, кстати, интересно провести параллели с поисками Иваном Жар-птицы.) Данила, можно сказать, – своего рода родной брат гофмановского Ансельма.

Образы вечного – каменного – леса совпадают у Бажова и у Гофмана. В «Каменном цветке» в горе «…внезапно стен никаких не стало. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые – мраморные, которые – из змеевика – камня… всякие. Только живые, с сучьями, с листочками… Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная… разная… Солнышка не видно, а светло как перед закатом. Промеж деревьев-то змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут». Сады эти – каменные, нетленные, неживые… А вот сад архивариуса Линдгорста из гофмановского «Золотого горшка», сад, в который превратилась его обычная комната: «…с обеих сторон до самой крыши вздымались редкие чудесные цветы и даже большие деревья с листьями и цветками удивительной формы. Магический ослепительный свет распространялся повсюду, причем нельзя было заметить, откуда он шел, так как не видно было ни одного окна»[2]. А на ветках резвились все те же зеленые змейки.

Тема зеркала варьируется в «Золотом горшке» на все лады. Это и волшебное зеркало – котел ведьмы, куда смотрится Вероника и откуда вышел ее возлюбленный Ансельм, вернее, его иномирный двойник (как выходят суженые к русским девушкам). Это и драгоценный перстень архивариуса, который, брызжа лучами, превращается в чудесное зеркало: «из драгоценного камня, как из горящего фокуса, выходили во все стороны лучи, которые, соединяясь, составляли блестящее хрустальное зеркало, а в этом зеркале, всячески извиваясь, то убегая друг от друга, то опять сплетаясь вместе, танцевали и прыгали три золотисто-зеленые змейки».

Как уже говорилось, тема двойничества достаточно широко разработана в мировой литературе. Скажем, в романе Мелвилла «Пьер или двусмысленности» (который я перевела бы скорее как «Пьер или двойственности») пару двойников представляют также две прелестные девушки: золотоголовая блондинка Люси и её «двойница» черноволосая Изабелла. Одна – земная, нежная и кроткая, другая – таинственная демоническая личность, вышедшая из темного зловещего леса, из самых дебрей мрачного и загадочного бытия с его неразрешимыми загадками. Вокруг нее «парили в воздухе дивные храмы чудесных электрических искр»[3].

В народных поверьях разных стран тема двойников, мистическое к ним отношение связано, полагаю, как раз с подспудным восприятием их как пары здешнего / иномирного существа, находящегося в двух ипостасях одновременно. Тут уместно вспомнить древнегреческий миф о прекрасном юноше Нарциссе, заглядевшемся на собственное отражение в зеркальной поверхности ручья. Этот лик, сгубивший его, – не его ли мистический иномирный двойник? Недаром Нарцисс – сын речного бога. Приводя этот доживший до наших дней миф, обычно рассуждают об эгоизме, эгоцентризме, высокомерии и проч. в таком же роде. Но мне видится здесь прежде всего мотив мистического двойничества – сыну бога рек и ручьев довелось еще при жизни узреть своего иномирного двойника, чего живым не положено, и он неизбежно отправился к своему потустороннему, следовательно, вечному двойнику, сгинув для бренной жизни на берегу зеркального ручья.

Вспоминается и такое распространенное вплоть до нашего времени поверье: увидеть себя самого, идущего навстречу, – к скорой и неминуемой смерти. (Говорят, такое перед смертью случилось с Екатериной Великой.) Ясно: человека посетил его небесный, потусторонний двойник, он пришел забрать его к себе…

…Дело не в том, что Бажов заимствовал у Гофмана, Мелвилла или кого-то еще, но великие мастера припадали к общему бессмертному источнику – мировой мифологии. Они черпали из неиссякаемого «золотого горшка» и творили редкостный цветок, вечную и нетленную идею.

 

Примечания

[1] Газета «АИФ» № 20 за 2000 г.

[2] Образ нетленного света из невидимого источника – постоянный образ мифологии и поэзии. См., например, стихотворение Ахматовой, посвященное Летнему саду: «И все перламутром и яшмой горит, но света источник таинственно скрыт». Источник светоносных лучей – Бог. В масонских символах Всевидящее око Бога испускает светоносные лучи. Горящий фокус с лучами в сказке Гофмана перекликается с масонскими символами.

[3] Мелвилл Герман. Пьер или двусмысленности. М., 2017. С. 236.

 

В заставке использована иллюстрация к сказу П. Бажова «Таюткино зеркальце». Художник В. Елховикова (Палех)

© О. Щербинина, 2020
© НП «Русская культура», 2020