Жозефина фон Цитцевитц / Josephine von Zitzewitz (Лондон) – литературовед, переводчик. Филолог, научный сотрудник Кембриджского университета. Сфера научных интересов: русская поэзия в целом, литература и культура позднего советского периода, неофициальная культура, самиздат, влияние религиозных взглядов на литературу. С 2003 года добровольный помощник общества «Мемориал», участник собирания «Виртуального музея ГУЛАГа». В 2009 году защитила кандидатскую диссертацию в Оксфорде на тему: The “Religious Renaissance” and its Repercussions on the Soviet Literary process in the 1970s, с которой можно ознакомиться в библиотеке Оксфордского университета. Избранные публикации:
1.«Poetry and the Leningrad Religious-Philosophical Seminar 1974-1980: Music for a Deaf Age» [Поэзия и Религиозно-философский семинар в Ленинграде 1974-1980: Музыка глухого времени]. Oxford: Legenda, forthcoming in November 2015.
2.«Olga Sedakova’s Journey Poems: The Spirituality of Form and the Journey into Silence» [Тема путешествия в поэзии Ольги Седаковой: духовность формы и путешествие в тишину]. Literature and Theology vol 29:2, 2015, pp. 183-198
3.«Поззия как молитва: Елена Шварц и Олег Охапкин». Вторая культура: неофициальная поэзия Ленинграда в 1970-e-1980-e годы. Редактор Жан-Филипп Жаккар. СПБ: Росток, 2013, pp. 346-367.
4.«Viktor Krivulin and Aleksandr Mironov: The Quest for Sacred Language in 1970s Russian Poetry» [Виктор Кривулин и Александр Миронов: в поиске сакрального языке в русской поэзии 1970-з годов], Modern Languages Review 107 (2012), pp. 872-893.
****
Христианская вера оказала существенное влияние на стихи и поэтику Олега Охапкина с самого начала его творческого пути. Религиозные мотивы и религиозную лексику мы встречаем в текстах многих неофициальных поэтов Ленинграда того времени. Однако литературная религиозность Охапкина находится на другом уровне, поскольку он, в отличие от подавляющего большинства сверстников, в своей поэзии видел предначертанность в религиозном смысле. Это предназначение он раскрывает в стихотворении «Слово»: «Едва ли знал, что в себе таило / Дарованное мне от Бога Слово И если это – крест, его приемлю.”(1)
Попытка создать «религиозное» или «христианское» искусство в наше время чревата особыми сложностями. У христианского художника или поэта (поясню: позиционирующего своё творчество как «христианское», которое конечно не может не вырастать из личной веры человека) пространство для экспериментирования ограничено: его творчество должно тщательно соответствовать канону и являть христианское учение в соответствии со Священным Писанием и учением Церкви. Проблему поясняет Ольга Седакова, которая сознательно отказывается от названия «религиозный поэт»: «Назвать себя “религиозным” или “православным” поэтом значило бы ручаться за соответствие собственных сочинений доктрине. Поэзия для меня немыслима без открытости смысла»(2). Охапкин, кажется, не разделял эту точку зрения; он не принимал подобные попытки провести границу между своим поэтическим творчеством и своей христианской верой. Наоборот, кажется, что для него стихи – его способ служить Богу и распространять благую весть. И действительно, в 2004 году Охапкин заявляет в интервью Елене Пудовкиной: «Сейчас, когда открылось столько храмов, где звучит настоящая литургическая поэзия, мои стихи уже не так нужны» (3).
Хотелось бы рассмотреть следующие вопросы: как выглядят христианские стихи Охапкина, каково их послание к читателю, и есть ли противоречия в духе между творчеством Охапкина и христианской доктриной.
Архетипы: Поэт как Апостол и Пророк
Многие стихи Охапкина пересказывают ключевые истории из Священного Писания. Писание послужило источником вдохновения для многих поэтов Серебряного века, и в этом пункте неофициальные поэты Ленинграда являются их явными наследниками. Однако, как правило, ни поэты-модернисты, ни неофициальные поэты не пользовались библейскими сюжетами с целью проповедовать христианскую доктрину. Наоборот, в большинстве случаев библейский материал перерабатывался и превращался в сугубо личное повествование.(4) Более того, ленинградские поэты с помощью отсылок к Библии демонстрировали своё знание высокой литературы и культуры и заявляли об укоренённости ленинградской неподцензурной литературы в классической европейской традиции.
Библейские сюжеты Охапкина отличаются своей простотой от поэтического ландшафта многих его сверстников, ассоциативные цепочки которых требуют посвящённого читателя.(5) Хотя такие стихотворения, как «Вход Господень в Иерусалим», «Баллада о Блудном сыне» или «Мария Магдалина», значительно длиннее, чем библейские источники, на которых они основаны, хотя главные элементы оригинала в них сохраняются. Этому и не противоречит то, что Охапкин часто в одном и том же стихотворении использует материалы из разных глав или стихов Библии и перемешивает высокий стиль, церковнославянские термины и современную разговорную речь. Его лирический герой так же добавляет свои комментарии и делает свои выводы. Однако эти выводы обычно имплицитно присутствуют в библейских оригиналах и не противоречат их посланиям. Хороший пример – стихотворение «Вход Господень в Иерусалим» (1970). Название является отсылкой к началу Страстной недели, т. е. входу Иисуса в Иерусалим в Вербное воскресенье (Евангелие от Матфея 21:6), и стихотворение описывает это событие. В пятой строке голос рассказчика, или скорее его внутренний слух, соединяет восторженное «Осанна!» толпы в Вербное воскресенье с криком «Распни его!», которым та же толпа потребует смерть Иисуса неделю спустя:
Люди встречали Его на царство.
Но, спустившись с горы и завидев город,
Он заплакал о нём, зная в сердце зверство
Тех, кто ныне восторжен, а завтра — Ирод,
Не иначе, каркнет пред римлян ражих:
«Кровь Его на нас и на детях наших!»
Крови! крови! осанна! распни! распни!
Иерусалиме! Голгофы огни!.. (6)
Восторженное сборище, которое превращается в озлобленный сброд, готовый убить Иисуса, является частью евангельского повествования. Между тем замечание о том, что Иисус точно знал, что те, кто празднует тебя сегодня может предать завтра, является изречением самого поэта, так же как поэтическое изображение психологии толпы – крик «Осанна!», переходящий в «Распни!»
Стихотворение «Мария Магдалина» (1972) описывает события пасхального утра согласно Евангелию от Иоанна: 20. Мария Магдалина, последовательница Иисуса, которая присутствовала на распятии, в третий день после смерти её учителя рано утром находит его могилу пустой. Воскресшего Иисуса она узнаёт только когда он называет её по имени. Потом Мария рассказывает ученикам Иисуса, что он воскрес, а те сперва ей не верят. В своём стихотворении Охапкин по большому счёту следует порядку евангельского оригинала, однако большая часть текста исследует внутренний мир Марии, про который в Евангелии нет ни слова:
Разлука. Вот что пролегло в пыли.
И оттого недолгий путь казался
Безвременным. Стоял апрель…
Более того, поэт вписывает себя в библейскую сцену до такой степени, что он отождествляет себя с Марией и/или другими учениками. Это придаёт тексту необыкновенную непосредственность повествования от первого лица, впечатление, которое усиливается посредством употребления разговорной речи рядом с почти точными цитатами из Библии:
Не знаю, что увидел он тогда,
Но думаю, что-нибудь да видел
Самое важное то, что Охапкин эксплицитно сопоставляет опыт Марии Магдалины, в особенности её слепоту насчёт персоны воскресшего Иисуса, с опытом новообращённого христианина:
Мы все, ученики Его, в тот день
Осилить не могли второй разлуки,
Когда Он к нам вошёл
Лишь много позже волею небес
причину
И понял я: Воистину Воскрес.
Но с Магдалиной всем нам предстояло
Боль перенесть уже в который раз (7)
Несмотря на эти отступления, стихотворение не меняет ни ритм, ни послание евангельского текста. В нём изображаются болезненная разлука смерти и последующие встреча, узнавание и первое признание христианской веры: «Он воистину воскрес!». Однако Охапкин хорошо понимает, что во время этой земной жизни вера всегда остаётся именно верой. То, во что христианин верит, не может стать несомненным фактом, «пока не пробил воскресный час». В стихотворении Охапкина необыкновенный опыт Марии Магдалины становится образцом опыта любого христианина; таким образом поэт успешно сокращает дистанцию между Евангелием и современным читателем.
Техника «сокращения дистанции» применяется ещё более эксплицитно в стихотворении «Новое вино» (1971), где поэт отождествляет себя с Лазарем, другом Иисуса, которого последний воскрешал из мёртвых (Евангелие от Иоанна:11). Лирический герой проходит схожий опыт, который фактически является вторым рождением: «И вот, меня лишь нет в помине. / Зато есть новое вино / Твоей, о Господи, любови!».(8) Новое вино – библейский образ, между тем как концепция исчезнувшего «я», на место которого стала Божья любовь, напоминает слова апостола Павла: « и уже не я живу, но живёт во мне Христос» (К Галатам 2:20).
Мария Магдалина и Лазарь – архетипы. Их опыт является частью коллективного подсознания всех христиан. Более того, лирический герой Охапкина сам есть архетип: он – пророк или апостол, то есть тот, кто проповедует истину, открытую ему Богом. Как архетип, поэт-пророк Охапкина – универсальная фигура, между тем как подробности его пророческого призвания остаются сугубо личными. Таким образом библейские сюжеты Охапкина, которые с одной стороны следуют каноническим текстам, но добавляют большое количество личных подробностей, эмоций, озарений и рефлексий, отражают амбивалентную природу поэта, одновременно универсальную и индивидуальную. Они так же предзнаменуют напряжение, свойственное институциональной религии, то есть напряжение между институцией и личностью и между догмой и непосредственным опытом. Библейский канон состоит из множества индивидуальных рассказов; достаточно упомянуть видение св. Павла, послания которого составляют значительную часть Нового Завета и оказывают огромное влияние на христианское учение. Однако можно ли назвать опыт отдельно взятого человека «каноническим»?
Мистические традиции всех религий, включая христианство, делают акцент на личном опыте приближения к Богу. Это и есть одна из причин, почему религиозные институции, как правило, с подозрением относятся к мистикам. Можно ли сказать, что неофициальная культура Ленинграда предоставила пространство для настоящего мистического опыта? Могла ли литература надлежащим образом реализовать этот опыт? И можно ли назвать Олега Охапкина мистиком? Я вернусь к этим вопросам чуть позже.
Проблема: Поклонение литературному слову?
Среди «библейских» стихов Охапкина есть те, в которых библейский сюжет якобы находится на втором плане и подчинён интересу поэта к вопросам творчества. Один такой пример – «Тяжёлые крылья» (1972), одно из нескольких стихотворений, в основу которых легла история ветхозаветного пророка Иова. На первый взгляд, это ещё один случай, когда поэт принимает архетипическую роль, в этот раз роль человека, вера которого остаётся цельной и сильной, несмотря на испытания. На самом деле вопрос сложнее. История Иова предоставляет Охапкину концептуальную платформу, на которой он может толковать собственную жизненную ситуацию, а именно маргинальность подпольного поэта, в религиозных терминах. Экзистенциальная нужда ради творчества представлена как испытание, которому поэта подвергал сам Бог, а преданность Богу отождествляется с преданностью литературному призванию:
Одно ещё оставил – дар,
То самое, с чего я гол,
Да тяжесть крыл, свободы жар,
Молитвы огненный Глагол (9)
Самое интересное слово в этом стихотворении – самое последнее, «Глагол», которое здесь употребляется в архаичном значении, означая «Слово».(10) Прописная буква указывает на то, что поэт не имеет в виду просто молитвенные слова. На самом деле прописная буква является отсылкой к Логосу — творящему слову Божию, которым был создан весь мир и которым, согласно Евангелию от Иоанна, является сам Христос. В то же самое время, в сюжете «Тяжёлых крыл» является призвание поэта. Предполагается, что поэзия может стать аналогом религиозного пути. Таким образом, слово «Глагол» здесь содержит элементы творящего слова Божия и литературного слова, творимого поэтом. Предполагаемое родство между Божьим и литературным словом придаёт труду поэта религиозное значение.
В длинной поэме «Испытание Иова» (1973) – ещё одном тексте, где поэт приравнивает свою собственную жизнь к судьбе библейского пророка – литературное слово более чётко отождествляется с Божественным Словом. Нелегко определить главный сюжет поэмы, в котором свободно и вперемешку употребляются мотивы разных книг Ветхого и Нового Заветов. Во время некоего личного кризиса рассказчик берёт в руки книгу Иова якобы для утешения. Однако мы быстро понимаем, что рассказчик не только читатель, а также поэт, который не смог дописать начатые стихи («И выпало перо / из рук моих…»). Вдруг к нему обращается «Глагол Предвечный», кажется из глубин собственноручно написанного текста. Поэт переживает религиозное откровение:
И внутрь меня разверзлась дыра.
И в глубине рече Глагол Предвечный:
Не Аз есмь Альфа и Омега,
Начало и Конец? Дерзай же, дух!
Я сотворил тебя!
Определение Слова как «Глагол Предвечный» расширяет его значение за пределы литературного текста. Следующая строка – не совсем точная цитата из Апокалипсиса – якобы является высказыванием самого «Глагола» и предполагает, что «Глагол» действительно представляет Логоса, Христа. Как почти всегда Охапкин допустил неточность в отношении библейского текста: в Апокалипсисе 21:6, слова «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец» произносит сидящий на престоле Бог-отец, а не Сын-Слово.(11) Последующие увещевания на более разговорном языке уже являются несомненно речью самого поэта. В Библии Христос никогда не претендует на роль творца. Более того, «дух» к которому «Глагол» обращается, не фигурирует в этой части Апокалипсиса. Толкование этого «духа» как «Духа святого» тоже неудовлетворительно. Согласно христианской доктрине, Дух Святой является одной из ипостасей Бога, а не творением Отца и/или Сына. Позже мы понимаем, что в контексте поэмы «дух» представляет самого поэта.
И в образе Олега
Ты – недр Моих исторгнутый издох.
Возьми же сей Глагол и победи Им
Ничтожество твоё, ничтоже – дрожь. (12)
Поэт вписывает собственную личность в текст стихотворения с помощью очень сложной цепочки образов. «Олега» — удобная рифма для «Омега». А приказ «взять Глагол», с одной стороны, перекликается с уже упомянутым «Глаголом Предвечным», с другой стороны, это, кажется, неточная цитата из «Пророка» Пушкина. Пушкин в своём знаменитом тексте отсылает обратно к Ветхому Завету, адаптируя мотивы из шестой главы пророка Исайи.
А может, не стоит делать акцент на библейских параллелях, или даже на литературных. В конце концов, в «Испытании Иова» поэту велено не «глаголом жечь сердца людей!», а «победить собственное ничтожество». Оказывается, «Испытание Иова» вовсе не библейская поэма. Упоминание Иова не призывает архетип пророка. Тема поэмы – неуверенность поэта в собственной способности писать и творить, и Охапкин отождествляет эту неуверенность с кризисом веры. Таким образом, поэма свидетельствует не о посвящении в пророки, а выдаёт указание собственному автору – указание «победить ничтожество», то есть сесть и писать достойно. Последующие строки подтверждают этот вывод. Кажется, они впрямую описывают ситуацию подпольного поэта, который, быть может, на выбранном пути столкнётся с трудностями и даже смертельной опасностью именно потому, что он употребляет и творит слова и стихи: «Но берегись! Уж многим повредили / Слова, от коих смертью да умрёшь!» В этих строках «Слово» бесповоротно превращается в «слова», то есть литературное творчество.
Фактически Охапкин отождествляет Логос с литературным словом, творимым поэтом. С точки зрения доктрины, такой подход проблематичен в первую очередь потому, что он является почитанием литературного слова. Другими словами, поэт не столько служит Богу с помощью поэтического слова, а самому Слову как Богу, как будто Слово – его Бог. Подобное отождествление литературного и божественного слова мы находим и у некоторых сверстников Охапкина, например у Виктора Кривулина и Александра Миронова, однако они меньше настроены были на то, чтобы их творчество считалось религиозным.(13)
Поэт и мистик: тишина природы
Итак, вопрос перед нами стоит такой – противоречит ли игривость и «литературность» поэтики Охапкина его христианскому званию? Или проще, есть ли среди его стихов такие, которые можно назвать «религиозными» или даже «христианскими»? Мне кажется, что окончательного противоречия между верой и поэтикой нет. В конечном итоге надо посмотреть на каждое стихотворение в отдельности. Более того, самая глубокая религиозная мысль Охапкина разворачивается отнюдь не в показных отсылках к библейским сюжетам, а в его стихах о природе.
Охапкин написал большое количество прекрасных стихотворений о природе в традиции Тютчева, Заболоцкого (14) и Пастернака.(15) Как раз его самые величественные христианские видения мы находим в этих стихах о природе, например «Какое счастье слушать мир…» (1969), где ландшафт изображён как иконостас:
Но из низин всплывает ночь,
И зренью звёзд не превозмочь.
Финифтью залит небосвод,
И в нижней бездне с позолот
Небес иконостаса –
Лик непостижный Спаса.(16)
В стихах о природе поэт больше не выступает в роли пророка или апостола. Здесь он, скорее всего, странник, и сильно чувствуется влияние романтической традиции. Часто предмет этих стихов – именно ключевые моменты духовного пути. С помощью природных явлений поэт проникает во внутренний мир человека, в человеческую душу. Это вполне традиционный приём. На первый взгляд такие стихи кажутся очень простыми, прозрачными, но это простота – лишь видимая. Многие из них опубликованы в сборнике «Пылающая купина» (Советский писатель, 1990). Название сборника очень подходящее ввиду того, что Охапкин считает именно природу местом духовного прозрения.
Рассмотрим стихотворение «С вечера до трёх пополуночи» (1970). Охапкин с помощью природы изображает некий внутренний процесс – не только на уровне образов, но и на уровне формы. Когда дневная суета позади, ночной ландшафт открывает поэту суть вещей. Здесь Стихотворение начинается довольно обыкновенной вечерней сценой, и конец каждого отдельного наблюдения совпадает с концом строки. Но по ходу того, как вечер постепенно переходит в ночь, сами строки становятся длиннее, появляется анжамбеман и синтаксис становится всё сложнее. Наступление ночи намечает переход с анализа на молчаливое созерцание и с мысли к интуиции: «мысли мои сошлись на миг молчаньем в итоге». К концу стихотворения описание природы уступает место медитации над человеческой природой. Более того, лирический герой пережил откровение: он буквально увидел, настолько глубока нужда человека в Боге.
Там, в кромешной тишине, глубоко в Боге
Мысли мои сошлись на миг молчаньем в итоге.
Я увидел вблизи, настолько природа
Величавее нас, как наша порода
Истерична, когда Творец нас покинет
И стихия в тот разрыв поступками ринет.
Всё сбылось в час, когда сосны, встав за мною,
Пришли к морю на зов Творца над волною,
Пришли к морю познать Создателя мира,
Мерный времени труд, тебя, моя лира
Древний Духа познать образ в грозном хоре
Раздымавшихся вод, человека в море. (17)
Как мы видим, наш лирический герой – поэт. И его религиозное откровение непременно связанно с поэтическим званием, потому что он понял, как поэзия может стать путём познавания Бога для себя и остальных. Сутью религиозного прозрения — внезапное чувство всеединства и гармонии с окружающим его миром; чувство это как будто расширяется, пока поэт не воспримет собственный путь как тождественный пути мира как такового. Это – глубокое религиозное переживание.
Вот ещё пример из другого стихотворения «Песня о побережье» (1970):
Ночь размоет горизонты, небом оденет мир,
Опустит завесу тайны, тьмою размоет явь,
Приблизит к земле просторы звёздные, пустит вплавь
Костры побережья, искры вверх понесёт в эфир —
Туда, где метеоритов брызги летают, где
Земля — голубая чаша, полная тишины,
Видна далеко, откуда души глядят на нас,
Ангелы где стремятся — каждый своим путём.
Ночь приблизит мне дорогу – Млечный великий Путь,
Освещённый чем-то сверху так, что и тень моя,
Малая там в России, в ненастном сейчас краю,
Ложится крылом огромным на твердь дороги теней. (18)
Оба стихотворения выражают то, что Сергей Стратановский называет «космическим мировоззрением» Охапкина.(19) Нельзя сказать, что стихи обязательно «христианские». Они вообще не догматичны и ничего не проповедуют. Более того, в них присутствует определённый элемент пантеизма. Но переживание в них – глубоко религиозное. Человек, хоть на один совсем мимолётный миг, осознал органичную связь с тем, что неизмеримо больше него. И память об этом соприкосновении преисполняет его тоской по Богу, которая, собственно говоря, и есть первейшее религиозное чувство.
В мире Охапкина главной составляющей природной гармонии является тишина, которая заключается не в отсутствии слов, но в состоянии глубокого созерцания. Как сказано выше, в «Песне о побережье»: «Земля – голубая чаша, полная тишины». Тишина – это как будто дверь, через которую поэт входит в природную гармонию. Именно тишина, которую поэт испытывает через общение с природой, является источником творческого, поэтического импульса. Таким образом, тишина является необходимой предпосылкой для литературного творчества:
Что неслышно творится во мне
Это всё происходит в природе.
Видишь, сердце светлее вдвойне?
Это солнце любви на восходе
И такая стряслась тишина
В этот творческий миг прорастания
Что душа, как свеча зажжена,
Не мигнёт после сна и восстанья.(20)
«Слово» (1972) — стихотворение о тишине, где эта мысль выражается особенно ясно. Здесь мы опять находим уже знакомое отождествление литературного слова с Логосом посредством употребления прописной буквы, но отсутствует литературная игра, ирония:
Едва ли знал, что в себе таило
Дарованное мне от Бога Слово
Когда вначале явлено мне было
Всё, что душа любить была готова.
И это было — светозарный образ
Молчания, творимая молитва
И если это – крест, его приемлю.
Но, уносимый к будущего устью,
Я становлюсь несказанною грустью,
И оттого молчанием уже,
И это – жизнь, Глагол моей душе.(21)
В этих строках Охапкин посвящает своего читателя в тайну Божьего дара поэзии. Это тайна – тишина, и пребывание в тишине для поэта – самая глубокая форма молитвы.(22) Здесь наталкиваемся на тот момент, или на то место, где стихи о природе Охапкина можно назвать «христианскими». Безмолвная молитва – одна из основ мистического христианства и исихазма – аскетической практики иноков, которая имеет долгую традицию в православии и имеет свою каноническую основу в писаниях отцов-пустынников, таких как Иоанн Кассиян и Эвагриус, да и в самой Библии Пс 4:4; Пс 46:10; от Матфея 6:6.
Однако у Охапкина встречаются и такие стихи о тишине (например, «Голубая Луна»,1968), единственная религиозная отсылка в которых – буддийская: «Чуть печален, как Будда / Слух Нирване учу».(23) Возможно, такая отсылка является признанием всеобщности мистического опыта.
Разговор о тишине
Стихотворение «Воплощение» можно назвать «образцовым текстом», потому что оно соединяет литературные и религиозные интересы Охапкина. Название напоминает воплощение Слова в плоть. В нём поэтом управляет Дух (Святой). Одновременно стихотворение восходит к «Пророку» Пушкина через фигуру поэта-пророка, который получает вдохновение от шестикрылого серафима и сопротивляется своему призванию:
Не музой и не демоном храним
Я принял в дар провидческое око,
Покров мой – шестикрылый серафим –
Ужасный гений древнего пророка
И оттого так лёгок мой ярем.
Я верую, что Дух владеет мною.(24)
Отсылка к Пушкину вписывает пророка Охапкина в классическую традицию русской поэзии.(25) Но Пушкин не делает акцент на религиозном измерении пророчества поэта, несмотря на заимствование сюжета из книги пророка Исайи. Пушкин, скорее всего, подчёркивает самопожертвование поэта, требуемое гениальностью. Охапкин, с другой стороны, манипулирует отсылкой к поэтической традиции с целью укрепить желаемую им связь между поэтической деятельностью и религиозным пророчеством. Более того, в пушкинском тексте не упоминается тишина, между тем как для Охапкина именно она является центральной. Пророк пророчествует, потому что слова – единственный покров для души:
Тогда слова – единственный покров.
Прозрачные, они полны смиренья.
И если бы душа не знала слов,
Нагая суть не выдержала б зренья.
Спалила бы сама себя тотчас –
Сгорела б со стыда в грехопадении.
Но стих скрывает чудо, расточась
Молчанием в словесном совпадении.
Мы здесь видим чёткую иерархию, согласно которой слова стоят ниже тишины, а поэзия занимает место где-то в середине, поскольку поэзия способна прикасаться к тишине и «вводить» в речь элемент тишины.
Мгновение, и тайна во плоти.
Душа вошла в обыденное слово.
И то, что у неё был на пути –
Я словом был, но вот молчу я снова.
Поэт выводит «тайну» в мир и помогает ей воплотиться. Окончив эту задачу, поэт впадает обратно в тишину, и слово «снова» открывает нам, что тишина была первобытным состоянием, прерванное «приступом» поэзии. Но любой разговор о ценности тишины чреват одной проблемой: дискурс о тишине требует слова. Охапкин сознаёт парадокс, который возникает, когда словесное искусство возвышает тишину. В других текстах он находит потрясающие образы, через которых тишина становится не только слышима, но и видима, например, воющую метель в «Перемене», которая исчерпывает свою мощь и уступает место тишине.(26) Но лучшей вербализацией этого затруднения является раннее стихотворение «Легко мне, Господи, молчать» (1968), в котором представлены ключевые темы поэзии Охапкина:
О, если б грешный мой язык
Из подъязычной тишины
Извлёк бы истину на миг,
То в ней звучал бы стон струны.
Лишь эта музыка права.
Она молчанию сродни (27)
«Грешный мой язык» – ещё один образ, который Охапкин заимствовал у Пушкина. Идея о молчании как о первобытном состоянии, из которого поэзия возникает, отсылает к концепции, разработанной Осипом Мандельштамом в стихотворении «Silentium» (1910). «Silentium» перекликается с одноимённым стихотворением Фёдора Тютчева от 1830 г., в котором Тютчев сформулировал фразу «мысль изречённая есть ложь», ставшую крылатой. Желание Охапкина, чтобы его язык извлёк «истину на миг», кажется, является парафразом именно этой строки.
Итак, слова не могут фиксировать истину, иначе говоря, изречённая тишина потеряет связь с истиной. Однако поэзия как словесное искусство задаёт вопросы о природе языка, об отношении между языком и тишиной. В этом смысле поэт и мистик сталкиваются с одинаковой проблемой: мистическим опытом невозможно делиться и он плохо поддаётся описанию. Мистик, употребляя слова, должен найти образы и аллегории, которые не стесняют, не навязывают смысл описанного. Подобная открытость плохо сочетается с требованием, что написанный текст должен соответствовать доктрине. И действительно, тексты Охапкина крайне редко сосредоточены на христианской доктрине. Однако если мы готовы читать Охапкина как христианского мистика, его «недоктринальность» перестанет быть проблемой. Мистики, как правило, доктрину не проповедуют; их тексты поощряют читателя отправиться в путь, искать собственный подход к божественному началу. В этом смысле стихи Охапкина, в особенности его стихи о тишине, чётко выполняют религиозную миссию – они указывают на универсальный опыт гармонии и тоску по Богу, а также на мгновения всеединства, к которым ведёт мистический путь.
_______________________________
1. Олег Охапкин «Слово» (1972) //Охапкин О. Стихи. Ленинград-Париж, 1989. С. 147-48.
2. Ольга Седакова Интервью с Валентиной Полухиной // Иосиф Бродский глазами современника. Книга первая. СПб., 2006. С. 249.
3. Елена Пудовкина «Я поэт, в этом не моя вина» / [Интервью с Олегом Охапкиным] // Профессия. 2004. 3 ноября. http://www.professia.info/mview.php?st=9 .
4. Один пример: В «И не плача зря» (1916) Марина Цветаева переписывает притчу о Блудном сыне; в результате её Блудной сын не возвращается в отцовский дом. Её цикл «Благая весть» (1921) празднует возвращение её мужа, Сергея Эфрона, с войны с помощью сюжета Благовещения.
5. Стихотворение Виктора Кривулина «Неопалимая купина» якобы основано на встрече пророка Моисея с Богом в пустыне (Исход 3), на самом деле сосредоточено полностью на образе художника. «Побег блудного сына» Ольги Седаковой является психологическим исследованием мотивации Блудного сына. Её же цикл «Путешествие волхвов» является загадочным собранием религиозных отсылок и медитацией на тему тоски человеческой.
6. Охапкин О. Стихи. Ленинград-Париж, 1989. С. 88-89. Возможно, название стихотворения восходит к одноимённой иконе. Существуют определённые параллели между стихотворением Охапкина и школьной одой XVII века, «Когда спаситель наш входил в Иерусалим, адресованной царю. См. Надежда Алексеева Русская ода: развитие одической формы в XVII-XVIII веках. СПб., 2005. С. 60.
7. Охапкин О. Стихи. С 136-139.
8. Охапкин О. Стихи. С. 114.
9. Охапкин О. Стихи. С. 160.
10. Архаичное употребление слова «глагол» является отсылкой к «Пророку» Пушкина (1826). Там серафим приказывает поэту: «Глаголом жги сердца людей”. Однако «глагол» являлся распространённым архаизмом в эти годы, см. Людмила Зубова. Современная русская поэзия в контексте истории языка. М., 2000. С. 155-57.
11. В Апокалипсисе 1:11 и 22:12-13 Сын произносит эти слова.
12. Охапкин О. Испытание Иова // RELIGARE, URL:http://www.religare.ru/2_82613.html#a103, (02.08.2015).
13. См., например, «Не пленяйся, но словно затвержен» Кривулина, или «На берегу озера: чётки» Миронова.
14. Ср. «Гроза идёт» (1957) Заболоцкого и «Посмотри на солнце» Охапкина.
15. Эпиграф стихотворения «Рассвет» (1971) взят из «Рассвета» Пастернака, опубликованного в романе «Доктор Живаго».
16. Охапкин О. Стихи. С.40
17. Охапкин О. Стихи. С. 71-72.
18. Охапкин О. Стихи. С. 60-70.
19. Из доклада Стратановского на Охапкинских чтениях.
20. Охапкин О. «Что неслышно творится во мне…» // Пылающая купина. Л., 1990. С. 16.
21. Охапкин О. Стихи. С. 147-48.
22. Тишина чаще всего упоминается в стихах о природе, но не только там. См.: «Александру Ожиганову», «Воплощение» (о звании поэта) и «Медная лира» (о положении подпольного поэта).
23. Охапкин О. Стихи. С. 30.
24. Охапкин О. Стихи. С 29.
25. Ещё два стихотворения Охапкина, которые заимствуют материал из «Пророка» — «Серафиму-хранителю» и «Александру Ожиганову».
26. Разумеется, что не любое упоминание тишины восходит к практике исихазма. Исихазм предполагает сосредоточенное созерцание, не просто спад шума.
27. Охапкин О. Стихи. С. 29.
На заставке: Уильям Блейк. Элохим создаёт Адама, 1795
© Жозефина фон Цитцевитц, 2015
© НП «Русcкая культура», 2019
