Слава Лён. Олег Охапкин в Москве

Слава Лён / Владисла́в Константи́нович Богати́щев-Епи́шин (Москва) – поэт-квалитист, художник-нонконформист, философ-рецептуалист. Литературный псевдоним взят по фамилии матери — Лён (Lohn). Родился в 1937 году во Владимире. Доктор географических, философских наук, искусствоведения. Профессор. Президент международной Академии русского стиха. Почётный академик Российской академии художеств.

«Лучшая жена – это хорошая вдова». Как СЧАСТЬЕ имеет длину всей жизни – и только по смерти человека мы можем сказать, был ли он счастлив, так и о жене. Татьяна Ковалькова уже первыми Охапкинскими чтениями – а будут и вторые (в Москве!) – возродила имя Большого Поэта. Напечатала его книги стихов. Включила в работу весь Цех поэтов московско-питерского андеграунда. Пригласила на чтения иностранных стиховедов – Аннелиза Аллева (Рим) буквально через полгода получила престижную премию БЕЛЛА.
Олег Охапкин был в 1960 – 70 годах ленинградским поэтом — лидером по налаживанию связей с москвичами: поэтами, художниками и девушками андеграунда. По нащупыванию – выстраиванию – утверждению связей, дружбы и любви. Но я буду пользоваться глаголом «налаживать» (связи), ибо тогда очень модным было словечко «лажа» у нас, поэтов-антисоветчиков:

…и сквозь кристалла
магического, Сумароков, вижу,
а на задворках сподручно лажу
буквою Г, Ломоносов, вышку,
чтоб различить —
КОММУНИЗМА ЛАЖУ!
Слава ЛЁН
Ещё более известной была песенка Галича:

…вся их жизнь заграничная – лажа,
Даже хуже, извините, чем наша!

Олег Охапкин был чемпионом по налаживанию связей с москвичами. По сколачиванию единого московско-питерского ЦЕХА ПОЭТОВ. Внутри которого НИКТО НИКОГО НЕ ОБЪЕ… ГОРИТ, по слову великого ШВАРЦМАНА. Михаила Матвеевича, художника, оказавшегося учителем всех значимых питерских поэтов, о чём скажу ниже.
С Олегом я впервые встретился в апреле 1967 года у Константина Константиновича Кузьминского на Конногвардейском – он тогда долго и охотно объяснял, почему поэтов надо называть по имени-отчеству (потом, без ссылок на автора, эту идею – пиара ради – начали «красть» всякие Лжедмитрии Александровичи и … Витальевичи).

Кузьминский тогда с Сюзанной Масси (США) собирал питерскую антологию («ЖИВОЕ ЗЕРКАЛО»): Бродский – Соснора – Горбовский – Кушнер – Кузьминский. «Законного» Бобышева из Антологии выбросил (что понятно!) Бродский. И не только из-за Марины Басмановой. В «Новых диалогах с Фаустом» Бобышев задал «матрицу стихов Бродского». И Бродский – не знаю, сознательно, подсознательно или бессознательно – начал эту матрицу заполнять. – И блистательно представлять! Бобышев понял, что ему… абзац – с популярностью Бродского ему не совладать. И он бросился к Шварцману и в православную церковь – менять «манеру».

2-ой том Антологии должен был включать «молодых»: Кривулина – Охапкина – Куприянова – Буковскую (тогда – Аллу Дин) – Ширали – Чейгина. Я подключился к этой азартной игре по составлению Антологий – ещё два тома запланировали посвятить москвичам – маститым: Сапгиру – Холину – Яну Сатуновскому – Севе Некрасову – Славе Лёну – Стасу Красовицкому, второй – смогистам во главе с Губановым, явившимся в феврале 1965-го.
Все перечисленные москвичи и станут первыми друзьями Охапкина буквально с 1967 года – когда он приедет читать ко мне в БАШНЮ-НА-БОЛОТЕ. Где мы готовили тогда квартирную выставку Валерия Мишина (из литографических портретов выше перечисленных питерских поэтов 2-го тома).
Охапкина мне представил Кузьминский: «Ученик Бродского». «Мы с Бродским познакомились год назад в доме Мики Голышева, — сказал я. – Договорились обменяться стихами, так что выпить было бы к месту». «Я устрою встречу», — ответил Охапкин. И через день мы сидели у Бродского в «Полутора комнатах» за бутылкой армянского 3 звёздочки коньяка из Москвы, сидели долго, но это отдельная тема. Очень большая. Ибо я теперь ношу на себе – пожизненно! – «цепь Бродского». Во всяком случае, с 1967 года у Бродского в Москве – после домов Мики Голышева и Андрея Сергеева – появился третий адрес: БАШНЯ-НА-БОЛОТЕ.
В обсуждении тем, структуры и сути Антологии Кузьминского и промелькнули впервые слова – «Бронзовый век». Когда мы само-определились как иерархизованный ЦЕХ ПОЭТОВ сам-издата. И поняли, что с 1953 года – счастья смерти Сталина – именно мы восстанавливаем «времён разорванную цепь». С поэзией 1922 года. Когда закатилось солнце Серебряного века. Но – в «протуберанце» чудом сохранились Кручёных, Пастернак, Заболоцкий (мой!), Ахматова. И – никому не известный – Евгений Леонидович Кропивницкий (1896 — 1979). К ним бросились мы, неофиты, со своими стихами, чтобы связать концы – с началами. Про «ахматовских мальчиков» написано больше, чем надо. Эрль-Волохонские поэты пошли к Друскину, потом нашли «последнего обэриута» Игоря Бехтерева (1939 — 1990). Чемодан с рукописями обэриутов хранился у Эрля – мы, москвичи, к нему ездили читать Хармса – Введенского. Про нашу смычку с Заболоцким, Кручёных – Харджиевым я подробно написал в предисловии к Антологии АРС (спб., 2013).
Кто первым из четвёрки Кузьминского – со мной впридачу – произнёс слова «Бронзовый век», совершенно не важно. пусть будет Охапкин. Важно, что несколько дней мы спорили, как его назвать – железный, каменный, догутенберговский или ещё как? наконец я сказал, да хоть пронумеруйте – 1, 2, 3, суть не изменится, и нарисовал схему (рис.1). Все успокоились и затвердили: Бронзовый век. И ввели в обиход, как минимум, ЦЕХА ПОЭТОВ. И – работавших тогда в Москве (1965 – 1985) иностранцев – стиховедов, журналистов, дипломатов.

Олег Охапкин, инициативный и коммуникабельный, зачастую первым прорубал просеки – дороги к «нужным» людям. Так, под зонтиком (безопасности – у неё дипломатический паспорт) Сюзанны Масси – с интригой печатать Антологию русского стиха в США – он притащил меня в 1969-ом к Евгению Евтушенко в высотку Котельников. – Зачем? – я спрашивал Охапкина. – Вдруг напечатает в «Юности»! – Он уже напечатал Губанова – иронизирую я – 4 строчки:

Холст 37 на 37.
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от самости совсем.

Тем не менее, мы читали Евтуху стихи – я с подначкой: под цензурой – такие не напечатаешь! – МОРЕ:

Море не выпить тебя, вобрав гуттаперчевым лоном.
Ибо наперчено слишком и чудишься очень солёным.

Чудище обло стозевно лайяй и горе-причуда
Плыть с аквалангом – дабы аборигенов прищучить.

Ясно покуда, почто как человеки мятутся
Твари морские – дельфин, барракуда и втуне – медуза.

Биологический факт – увы, с мезозоя мельчаем,
Дело спасает, что чохом, поэтому не замечаем.

…В море спуститься рекой – сподобиться суть удаче.
А с судаком молчать – не с мудаком судачить.

Щерясь, уплыть от людей – пещерку любой подкопает.
Время в воде не течёт, и – потому – подкупает.

Евтух делает вид, что слово «мудак» его не смущает, и говорит, как эстет: Время в воде не течёт – гениально.
Сюзанна Масси тоже подничивает его: Шикарная у вас квартира, Егений Александрович!
– Продаваться, так дороже! – нагло отвечает Евтух.

Едва ли не Охапкин познакомил меня с австрийской аспиранткой Роземари Циглер. Какой (которой) русская культура до сих пор не сказала по-настоящему – спасибо! ибо это её инициативой – целеустремлённостью – трудами, под — не дамокловым, хуже! – мечом КГБ был сделан исторический альманах NRL – 1978, 1979/1980, 1981/1982 и т. д. Который 100 очков форы дал бездарному «МетрОполю – 1979» писателей-совков. Которые решили бежать в Израиль – 9 человек.
В «Малой антологии Бронзового века» NRL-1978 были напечатаны и стихи Охапкина – не даром он ездил в Москву, а за – большие деньги!

Главной причиной приездов Олега Охапкина в Москву всегда были поиски переводов: Генрих Сапгир – Андрей Сергеев – Аркадий Акимович Штейнберг были тут основными помощниками-поставщиками. Были и диссидентские причины – Охапкин был единственным «связным» с антисовеЦкой группой  Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа (ВСХСОН) во главе с Огурцовым. А со стороны москвичей «на связи» были поэты – Горбаневская, Делоне, Галансков, Буковский, Губанов, издатель «Синтаксиса» и «Феникса» Алик Гинзбург. Особо близок Охапкин был к самиздатскому православному журналу «Вече» (Осипова),который заказал Венедикту Ерофееву «Василия Розанова» и напечатал его в № 13.
На чтения стихов Охапкиным в БАШНЕ-НА-БОЛОТЕ приходили еженедельно и чаще. Понятно, что – ответно — читали и москвичи: Александр Величанский, смогисты, Лён. Охапкин был интересен как – единственный тогда из нас – воцерковлённый человек и православный поэт. Мы знали, что он пел в церковном хоре Александро-Невской лавры. После смерти 17 апреля 1970 года патриарха Алексия I  стихи Охапкина «На смерть патриарха» мне пришлось прослушать в разных домах Москвы раз сто. Читал он и другие яркие, запоминающиеся с первого раза, стихи:

Из автомата взят стакан – кредит Кащеев.
Подружка, пей, быть может пьём, в последний раз,
Камчатка – новый наш Кавказ,
Россия не оставит нас
Без юбилеев, —

Издевался Охапкин над духами «Запах Ильича» к 100-летию Ленина, только что «отпразднованному» всей страной. Мы отвечали ему «Слезой комсомолки», «поцелуем тёти Клавы», «Инессой Арманд» и др. коктейлями из «МОСКВЫ – ПЕТУШКОВ». и, конечно, познакомили с самим Венедиктом Васильевичем. Завсегдатаем БАШНИ-НА-БОЛОТЕ. Они иногда у меня оставались ночевать оба. Чтобы прямо с утра сходить за пивом – деньги могли быть только у меня: тогда мы с женой защитили по диссертации, а большевики – после атомной бомбы – за науку уже платили. Долги Охапкин обычно отдавал антикварными книгами из Питера.
Прежде всего, расскажу о круге общения Олега Охапкина в Москве. Он был настолько коммуникабелен и приятен в беседах (говорлив!), что быстро сходился с людьми, быстро получал уважение, и, конечно, читал стихи. (Просто замечательно, что сейчас мы поставили в записи его стихи и услышали его голос.) Понятно, что я повёл его по мастерским художников – Целкова, Бори Козлова, Пети Беленка, куда легко было собрать народ – «на стихи».
Но прежде всего надо сказать о Михаиле Матвеевиче Шварцмане – художнике и библейском мудреце. Он, конечно, превосходил Охапкина в знании Св. Писания и Св. Предания, что Олега нисколько не смущало – он говорил больше Шварцмана. Вот сегодня я слушаю «евангельские стихи» Охапкина и вижу, что для него это естественные слова, у него это – родной богословский лексикон, ему не нужно никаких словарей, никакого напряга, — он говорит, как дышит.
«Как пишется?» — встречали мы друг друга в Москве вопросом.
«Как слышится», — отвечал Охапкин.
Шварцман учил всех и питерских и московских поэтов библейско-православному началу в искусстве (он сам, еврей, довольно поздно крестился в православие, но зато он был такой сильный мыслитель, что даже Охапкин, который всегда свои «пророческие речи» растягивал на часы, всё-таки побаивался Шварцмана). Шварцман даже придумал для него словечко «словоложество», чтобы хоть как-то его окорачивать и останавливать.
Шварцман истолковывал, строго говоря, только свои картины. Специально о стихах или Библии он не говорил – только о своих картинах, которые последовательно выставлял перед поэтом – это были затяжные, по нескольку часов подряд – сеансы. Он считал картины свои сакральными – что прежние «лики», что новые – «иературы». Он говорил о новых:
Работы свои называю «Иературы». Дело мое иератизм. Я – иерат (термин явился мне в сновидении).
Я – иерат – тот, через кого идёт вселенский знакопоток. Знаменую молчаливое имя – знак Духа Господня.
Схождением мириад знаков, жертвенной сменой знакомых метаморфоз формирую иературу. В иературе архитектонично спрессован мистический опыт человека. Иература рождается экстатически. Знамения мистического опыта явлены народным сознанием, прапамятью, прасознанием.
Созидаю новый невербальный язык третьего тысячелетия.
Пока я, иерат, не родился в смерть, говорю вслух:
Язык третьего тысячелетия сформирован и увенчан – актами иератур.

Поэты благоговейно внимали и трудолюбиво учили его язык, какой был посложнее английского:

Пока человек будет антропоморфировать мир, он не поймёт мира. Иерат рассматривает мир знаково, не антропоморфируя его, и тайна мира молчаливо открывается ему. Птицы, рыбы, змеи и, наконец, насекомые открывают новые миры, их смыслы и сути, новые энергии – их сублиматы. Это всё наш мир, его право и правота в безумии доверчивости, которую мы почему-то боимся, боимся как зла.
Мир не имеет окраски зла или добра. Эти оценочные категории ему не присущи.
Мир ни страшен, ни добр – страшна антропоморфическая оценка мира своей однозначностью, посему бесплодностью.
Что является для иерата иератикой, т. е. материалом иератическим? Процессы бытия мира: метаморфозы жизни камней, пород, текстуры деревьев и пр. В знаках они выражают духовную суть. Для иерата, поэтому, важно знаковое осмысление этих метаморфоз. Теургический результат этого – осмысление, ради которого страшный труд, рабочая кротость, молитвенное терпение – иература. Снимается ли в этом процессе спонтанность? Нет! Напротив, активируется до изумляющей свободы.
После тысяч исчезновений и приходов, трансформируясь гибелью и возрождением, форма реализуется, убеждает узнаванием – самокристаллизуясь. Смена метаморфоз в иератике – неотвратимый процесс, как смена поколений или времён. Мастер здесь включён только посильным участием в пределах радости или усталости. Награда его – восторг узнавания. Так рождается иература – непрерывная жертва.

Олег Охапкин установки Шварцмана сразу переводил в стихи:

Поэзию совсем не ту
Деревья знают. Их заботы
Крупнее наших. Листопад
Куда крупнее тех утрат,
Что мы зовём разлукой с милой.

1971 – 1974 годы были «переломными» и для Шварцмана. Он вдруг резко изменил свою живопись, оставаясь с теми же доской и темперой. С «Ликов» он перешёл – на «Иературы». И тут я – впервые – открою страшную тайну. Сам он о ней никогда не говорил. И – посему – все эти тривиальные (по сравнению со шварцмановскими) тексты искусствоведа Жени Барабанова тоже её не раскрывают.
С 1971 года в СССР началась «еврейская» эмиграция. Первым в сентябре уезжал художник и коллекционер Миша Гробман в Израиль. Мы с Охапкиным ехали на проводы и позвали с собой Бродского, который жил у меня. Бродский отказался под справедливым предлогом, что может навредить и Гробману и себе: у меня полные карманы приглашений – КГБ ходит по пятам. В декабре 1971-го – по приглашению Дины Верни – уезжал Миша Шемякин в Париж (картины, жена и дочка были уже в Париже). Вдруг ко мне звонит Кузьминский и говорит: мы с Шемякиным в Москве, для собаки в самолёт надо строить клетку – надо 150 рублей. Передаю трубку Мише: Лён, у меня есть в Москве, у Горчилиной три туши – купи их за 150. – я решил, что за три рисунка тушью – дорого, и отвечаю: Миша, ты же знаешь, что я не коллекционер, как Гробман, я просто дам тебе на собаку 150 взаймы. А ты потом придумаешь, как деньги из Парижа вернуть. Когда через день мне от Горчилиной привезли триптих – три огромных туши – я упал в обморок… И пятнадцать лет они висели у меня над роялем, а гид Охапкин рассказывал трём поколениям поэтов, приходивших в БАШНЮ-НА-БОЛОТЕ, эту историю как анекдот.
Охапкин за Шварцманом смело пошёл по пути (не-антропоморфной) иератики:
…Так
Звучат растений мысли-токи,
И если б не были жестоки,
Мы к ним нашли бы столько слов
И нежности, что души сада
Смогли бы горечь листопада
Нам рассказать…

Тема Шварцман и Охапкин – неисчерпаема. Важно сказать, что Шварцман его, невзирая на многословие, любил. Охапкин же считал Шварцмана первым художником и не уставал у него учиться.

Огромную и острую тему для Москвы тех лет – «любовь Охапкина» — я деликатно здесь опускаю, ибо она касается сразу четырёх поэтов: Куба, Величанского, Охапкина и меня. Лишь про себя скажу, да и то словами Мандельштама:

…сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Хотя я был последним – как бы победителем этой «московской Марины Басмановой». Но – более энергичной, изворотливой, агрессивной. В 1975 году она с дочкой Полиной благополучно уехала в Америку. И – хорошо там устроилась, закончив курсы программистов. Все поэты оставили ей стихи – их ещё долго будут изучать филологи. Посвящённые ей «Семь песен единой песни» Олега Охапкина – бесспорно лучшее его лирическое сочинение…

© Слава Лён
© Альманах «Охапкинские чтения»  № 1, 2015
© НП «Русская культура», 2018