Публикуемый ниже материал может быть отнесен к жанру истории повседневности и представляет собой человеческий документ, – это начальный фрагмент мемуаров, которые принадлежат выходцу из семьи обрусевших швейцарцев Роберту Реберу. Ребер описывает свое детство и юность, пришедшиеся на начало ХХ века, быт семьи, традиции русских поместий, образование в гимназии, а затем, вплоть да 30-х годов прошлого века, судьбу подобных ему жителей новой России. Завершается повествование рассказом об эмиграции на историческую родину. Воспоминания предназначались его единственной дочери, проживавшей в Германии, и были надиктованы в конце 1970-х годов на магнитофон. Расшифровка записей выполнена журналистом Людмилой Зотовой, которая любезно предоставила материал нашему изданию. Текст подвергся небольшой стилистической корректуре, однако сохранил все особенности авторской речи.
Сегодня, 18.03.1977, я решил приступить к своим воспоминаниям. Хочу сказать несколько слов о нашем роде. Можно проследить, что Реберы жили в Димтигене уже как минимум в течение нескольких столетий, начиная с XVI века, а скорее всего, и раньше. Но, вероятно, они пришли из какого-то другого места, так как фамилия Ребер, происходящая от «Rebe» [виноградная лоза], свидетельствует о том, что, очевидно, они были виноградарями, то есть крестьянами, занимавшимися виноделием.
Я знаю сведения только о моем деде – Иоханне Якобе Ребер, он был женат на моей бабушке, урожденной Цумвальд, и жил недалеко от станции Димтиген. Дом этот, построенный им самим, существует и сейчас. Мы видели там изразцовую старую печь, на изразцах которой имелась надпись, что дом построил Иоханн Якоб Ребер. Здесь родились все четыре сына и одна дочь моего деда. У него был крестьянский хутор, но, думаю, сам он вряд ли уже занимался крестьянством. Он имел работников, которые занимались хозяйством, потому что он одно время был штатгальтером в Вильнюсе, и на военной службе он был майором кавалерии.
У него, как я уже сказал, было четыре сына. Старший – Роберт Рудольф. Второй сын, Якоб, родился в 1852 году. Мой дядя Якоб был тоже несколько лет в России, около Петербурга, в Луге. Но из-за здоровья он вынужден был Россию покинуть, вернулся в Швейцарию, жил потом в Базеле и, если я не ошибаюсь, был одним из активных организаторов начинавшейся тогда кооперации. А старший брат (он родился в 1850 году) окончил Цюрихский политехникум, был межевой инженер, как это называется по-русски. Он был на военной службе оберстом, а на гражданскую службу перешел в конце своей жизни. Умер он в 1911 году, в возрасте 61 года. Оба брата умерли сравнительно молодыми, во всяком случае по нашим теперешним понятиям. Третий брат, мой дядя Адольф, тоже окончил Цюрихский политехникум, но по своей специальности не работал. Он открыл отель, который существует до сих пор. Сейчас это отель Hotel Reber Au Lac. Дядя Адольф умер в 20-х годах. Помню, что мой папа всегда общался со своими братьями, состоял в переписке с ними, у него на письменном столе стояли их портреты. Последним из четырех сыновей был мой папа, который в возрасте 21 года уехал в Россию. В семье была еще одна дочь, младшая сестра моего папы. Но она в довольно молодом возрасте умерла, и я о ней ничего сказать не могу.
Папа уехал в Россию в 1884 году. Ему исполнился 21 год, он окончил школы, потом военную службу – так же как и его отец, служил в кавалерии, драгуном. Свое кавалерийское седло он привез в Россию, и на этом седле я еще ездил, когда был мальчишкой. Папа приехал к своим родственникам, двум братьям Реберам, которые жили тогда в России, – Самуилу Яковлевичу и Рудольфу Яковлевичу (мой дед приходился им двоюродным братом). Оба они жили в Новгородской губернии. Однако оказалось, что Рудольф Яковлевич к тому времени умер, причем довольно молодым. Похоронен он был в семи верстах от того имения Спасское, в котором мы потом жили. Второй брат – Самуил Яковлевич – довольно скоро вернулся в Швейцарию, там же и умер. А папа самостоятельно перенял у него дело – сыроваренный завод в имении Спасском, которое принадлежало баронам Штемпель. Тогда еще был жив старый барон – Геннадий Христофорович Штемпель, но я его уже не застал. При мне жил его сын, Николай Геннадьевич, который был приблизительно такого же возраста, как мой папа.
В 1889 году умер папин отец, и папа ездил в Швейцарию. Это была единственная его поездка из России в Швейцарию. Папе было в то время 26 лет (он родился в 1863 году). Он пробыл там, кажется, несколько месяцев, но потом вернулся опять в Россию и с тех пор до самой смерти уже Россию не покидал и в Швейцарии больше не бывал. Папа женился в 1896 году на моей маме – Берте Яковлевне Витвер. Ей было 19 лет, а папе – 33. До замужества мама жила в усадьбе Сорокино со своей матерью и отчимом – Готфридом Ивановичем Хелене. Родной отец мамы умер, когда ей было 5 лет. Бабушка моя (мы ее звали Елизаветой Яковлевной), по первому мужу Витвер, урожденная Штубер, – из Эрленбаха, так же как и мой дедушка. Маминого отчима мы все называли дедушкой. Он был маме как родной отец, потому что у него больше детей не было, и так как маме было всего 5 лет, когда они поженились, то для него она была как родная дочь, а для нас он был всегда как родной дед.
Бракосочетание папы и мамы происходило в Петербурге, в реформатской церкви на Мойке. В Петербурге потому, что там жила зимой семья Гирс, которой принадлежала усадьба Сорокино. Это была такая чиновная семья. Кстати сказать, среди Гирсов было много посланников. Представители семьи были частично дипломатические Гирсы и частично Гирсы морские. Эта семья была с дедушкой очень близка, и когда Готфрид Иванович Хелене, мамин отчим, приезжал в Петербург, он всегда останавливался у них. Бракосочетание папино и мамино праздновалось там же, на квартире Гирсов на Екатерининском канале, дом 51, где они жили. Младшая дочь Гирсов, Капитолина Александровна, была мамина подруга.
В 1896 году родители поженились, в 1898 году родился Адя – мой старший брат. Два года спустя, в 1890 году, родилась Клара, а спустя еще четыре года, в 1904 году, родился я. Я, собственно, и являюсь виновником болезни моей мамы. После моего рождения у нее развилась болезнь почек, которая вызвала затем водянку, и от этой водянки мама впоследствии скончалась. Она болела несколько лет, один раз ездила лечиться на Кавказ вместе с нашим домашним врачом, который жил в Устюжне, – Павлом Семеновичем Костиным. Это был почти что друг нашей семьи. Он со своей женой и двумя сыновьями вместе с мамой ездил на Кавказ летом 1909 года. Но от лечения кавказскими водами болезнь только усилилась. Осенью мамино состояние резко ухудшилось. Из-за этого мы переехали в Устюжну (имение Спасское было в 18 верстах от Устюжны). Клара уже училась в гимназии в Устюжне, но жила она в своей гимназической квартире. Адя находился в Петербурге – учился в Анненшуле. А я, мама и няня жили на нанятой квартире в Устюжне, для того чтобы быть постоянно под наблюдением врача. Но маме ничего не помогало, и 14 декабря по старому стилю, или по новому стилю 27 декабря, 1909 года она скончалась.
Маму похоронили на кладбище у Казанской церкви, напротив дома, в котором мы все бывали. И там, в этой же могиле, впоследствии, в 1938 году, похоронили и моего папу. Маме было всего 32 года, когда она умерла. Папе в это время исполнилось 46 лет, он остался довольно молодым вдовцом, но больше уже не женился. Аде тогда было 11 лет, Кларе – 9, а мне – 5.
Маму я почти не помню. Помню полную фигуру, сидящую в комнате той квартиры, которую мы нанимали. Во время болезни она очень сильно располнела. Смутно помню ее похороны. Помню такую мелочь, что никак не могли найти мою шапку и в конце концов мне обмотали голову башлыком. В таком виде я был на руках у няни среди людей, идущих за гробом, – эта картина у меня и сейчас довольно ясно стоит перед глазами: впереди священник, отец Афанасий. (Кстати, это тот самый священник, которому принадлежал раньше дом, где папа жил в последние годы своей жизни в Устюжне.) Хоронили маму по-православному, хотя она была лютеранкой, потому что другого священника не было.
Но после смерти мамы мы, конечно, вернулись домой, в Спасское. Жизнь моя после смерти мамы мало, по существу говоря, переменилась, потому что уже в последние годы ее жизни со мной занималась няня. Так что смерть мамы на внешних проявлениях мой жизни в общем-то не отразилась. В период с 5 до 7 лет моя жизнь была довольно однообразна, но в этом однообразии, надо сказать, находилось и много разнообразия в мелочах: пойти посмотреть, что делается на сыроварне, что делается в конюшне, поиграть с собаками. Летом, понятно, все самое интересное происходило в поле. Там во время сенокоса или жатвы можно было на воз забраться и ехать вместе со всеми. Словом, имелась масса мелких таких развлечений. Ну и, конечно, поездки на лошадях с папой. Папа в это время уже купил собственное имение, оно называлось Гряда, в двух с половиной километрах, или верстах, что почти одно и то же, от Спасского. Но мы в Гряду не переехали, потому что в Спасском была уже налаженная жизнь, сыроваренный завод. Там же это все пришлось бы создавать вновь. А так как имение находилось близко, то, по существу говоря, не было большого смысла переезжать, хотя в Гряде имелся дом, который стоял пустым. Но я с папой там бывал: папа хоть и не каждый день, но очень часто ездил туда. У него в имении постоянно жил управляющий, а папа ездил посмотреть, как идут дела. Там он развивал скотоводство. Он выводил особую породу коров, которая была бы приспособлена к климатическим условиям этой местности, но и в то же время обладала бы хорошими качествами швейцарских пород. Почему он просто не разводил чистые швейцарские породы, например ту же симментальскую? Потому что они плохо переносили климат и, как правило, заболевали туберкулезом. Коровы очень подвержены заболеванию туберкулезом. Папа выписывал из Швейцарии быков и с ними скрещивал местные русские породы коров. Путем многократного скрещения выводилась порода, которая обладала всеми качествами швейцарских коров и в то же время, будучи выведена на месте, была акклиматизирована в местных условиях Новгородской губернии.
Спасское находилось приблизительно в 350 км от Петербурга, почти точно на восток, на одной параллели с Петербургом. Но ближайшая железнодорожная станция летом находилась в 90 км от Устюжны, да еще до Устюжны от нас было 18 км. В общем, Петербург летом оказывался от нас приблизительно в 110 км. А зимой получалось значительно ближе: 54 версты от Устюжны плюс 18 верст до Спасского – всего приблизительно 70 км. Объяснялось это тем, что вокруг были непроходимые болота и летом проехать на станцию Сиуч не представлялось возможным, приходилось ехать дальше, на станцию Бабаево. Оттуда было приблизительно 6–7 часов езды до Петербурга. В Петербурге я в раннем детстве не бывал. В первый раз я попал в Петербург, когда мне было девять с половиной лет, – я приехал держать вступительный экзамен в гимназию.
Большое место в моем детстве занимали, понятно, собаки и лошади. В Спасском папа держал трех лошадей. Один конь был тяжеловоз, чтобы возить на нем воду и т. д., две лошади – для поездок, для собственных разъездов. В имении на Гряде были рабочие лошади. А у барона, ясное дело, имелись свои лошади для выезда и для работы. Но сельскохозяйственные работы Спасского нас не касались, кроме одного года, о котором скажу позже. Собак я помню с раннего детства. Это, во-первых, пудель Локис (по-литовски, кстати, значит «медведь»). Папа его купил у винокура, который, мне кажется, был эстонец, а не латыш. У барона Штемпеля приблизительно в версте от имения находился винокуренный завод, то есть там гнали спирт. И этим винокуренным заводом одно время заведовал Ганс Гансович. У него папа и купил того самого пуделя. Папа, вообще, любил иметь много собак, и у нас было всегда несколько, четыре-пять, собак.
К моему раннему детству относятся также две гончих, которых папа употреблял для охоты. Это были английские гончие. В России еще распространена и другая порода гончих, так называемые костромские. Но у папы всегда были английские. Во время моего раннего детства (я их уже смутно помню), их звали Джек и Найда. Они были страшные воры, как и все гончие, гроза кухарок. Один раз, помню, рассыльный ночью принес телеграмму. Ближайшая почта у нас была, как и волостное управление, в селе Никифорово. Там была и почта, и медицинский пункт. Но мы медицинским пунктом не пользовались. Мы всегда, если нужно было, вызывали к себе врача, доктора Костина Павла Семеновича, из Устюжны. Конечно, тогда было не так, как теперь: тогда не вызывали врача по всякому пустяку, а только в случае серьезного заболевания. Потому что это не пустяк было – съездить за двадцать километров, привезти человека, а потом еще отвезти его обратно.
Итак, телеграмму ночью принес рассыльный, и Джек и Найда стали на него страшно лаять. Он испугался, а этого собаки не любят. У нас на окраине усадьбы была большая поленница дров для отопления и для сыроварни. Поленницами было занято целое большое пространство. И рассыльный не придумал ничего лучше, как залезть на эту поленницу. Собаки тут же внизу лают на него, а он боится спуститься. Если он там сидит спокойно – они молчат; как только он начинает ногу спускать, они на него сразу же опять разражаются лаем. Так он просидел до самого утра, пока не встали рабочие.
Вернусь к другим собакам. Еще у нас был Тузик. Он появился тоже довольно рано и прожил очень долго (он был моим ровесником, кстати). Умер Тузик в 23 года. Это произошло уже после революции. Еще был Марс – французский пойнтер для охоты на птиц. В то время гончие использовались для охоты на зайцев, лисиц и отчасти волков. Волки водились, но охота на волков была редко, а на зайцев и лисиц – довольно часто, зимой конечно. Летом охота на них запрещалась. Первого сентября открывался сезона охоты, и тогда (это была традиция) собирались у нас со всей округи охотники, помещики главным образом. Среди них частично были и швейцарцы, которые тоже жили в этой области. Собиралось всех очень много, такое большое торжество, и устраивалась общая охота. Нанимались мальчишки из деревень как загонщики, которые кричали и загоняли зверей. В общем, было весело, но походило больше на веселое Gesellsсhafts («компания»), чем на настоящую охоту. Папа принимал в охоте участие, у него и ружье имелось, и на охоту он ходил, но он не был страстным охотником, а так, больше за компанию. Я же на охотах мальчиком иногда бывал, без ружья конечно. Я не стрелял, это меня никогда не увлекало, скорее даже мне это было неприятно. Поэтому я на охоту с папой ходил редко.
Позже появился вместо Джека и Найды гончий Демон. Его ласково звали Дёма или Дёмушка. Очень хороший был гончий, он славился на всю округу как лучшая охотничья собака. И он прекрасно знал, где когда и у кого завтрак. Один раз мы ужинали на балконе. Там стояли два блюда: одно с нарезанной холодной телятиной, а другое с ветчиной. И вдруг кто-то приехал в гости. Понятно, мы все вскочили из-за стола, выбежали к гостю, но когда вернулись, то оба блюда стояли чистые. Это была работа Демона. И еще помню, как один раз приходит горничная от Штемпелей и говорит, что баронесса Ирина Павловна просит нас как можно скорей пойти туда. Папа пришел – и что он видит? Хозяева утром завтракали, тоже на балконе. Был накрыт стол для завтрака, белоснежная скатерть, и, между прочим, головка голландского сыра, красного. Головка сыра стояла на столе, на белоснежной скатерти. И вот папа видит: лежит Демон посреди стола, головка сыра у него между лапами и он ее спокойно ест. Он был такой очень флегматичный пес, и он знал, что ему ничего не будет, поэтому он спокойно продолжал есть, когда пришел папа. Правда, его согнали, конечно.
Жил у нас еще большой сторожевой пес Султан. Мимо усадьбы шла дорога проезжая, по самому краю усадьбы. Один раз ехал священник погоста святого Илии – приходский священник нашей местности, отец Петр. Ну, Султан залаял, как собаки часто лают на проезжую повозку с лошадью. Он залаял, но без всяких злобных намерений. А тот взял и кнутом его стегнул. Но наша собака к такому не привыкла и этого перенести не могла. Пес был здоровый, большой. Он вскочил передними лапами в сани (а священник ехал шагом, тихо), схватил его за шубу. А шуба у священника широкая, с широкими рукавами, как ряса. Пес схватился за нее и уперся. Лошадь идет, и пес вытащил отца Петра из саней. Но никакого скандала не произошло, потому что священник был с папой в хороших отношениях. Они только больше посмеялись, чем выразили какие-нибудь неудовольствия. Нужно сказать, что у нас папа очень строго соблюдал правило: никогда не бить животных. Не только собак, но и лошадей, никаких животных бить было нельзя. Это внушалось всем рабочим, и у нас никогда никаких животных не били. Поэтому они и привыкли, что их никогда не трогают.
Об одной собаке я еще вспомню – о черном пуделе Негусе. Но это не наша была собака, а она принадлежала Колюбакиным. Немного скажу о них. Елена Александровна Колюбакина – одна из трех сестер. У нее было также два брата: Владимир Александрович, горный инженер, и другой брат, который где-то служил, но потом кончил нехорошо, в психиатрической частной клинике. Елена Александровна была замужем за неким Колюбакиным, у них было четверо детей. Она с двумя младшими детьми тоже всегда приезжала в Сорокино, к своим родителям, и мы там летом встречались и вместе играли. У них жил пес, черный пудель Негус. (Негус – это же титул абиссинского императора.) Он был очень хорошо выдрессирован. Например, его можно было посылать за любым членом семьи. Можно было сказать: «Негус, пойди приведи Лёку». Негус шел, брал Лёку за руку и тащил, показывал, что ей надо идти. То же самое с любым членом семьи. А во время войны, например, ему протягивали кусок хлеба и говорили: «Негус, из Германии хлеб!» – Негус презрительно отворачивался, не брал, а если говорили: «Негус, русский хлеб!» – Негус радостно хватал этот кусок хлеба. И еще одно забавное с хлебом: «Негус, старая баба пекла!» В таком случае Негус тоже отворачивался и не хотел брать, а если сказать, что молодая баба пекла, то он этот хлеб брал. Муж Елены Александровны, Александр Михайлович, в прошлом гвардейский офицер, вышедший в отставку, придерживался умеренно левых взглядов. Он принадлежал и был, собственно говоря, правой рукой лидера партии кадетов. Кадеты – это КД, Конституционно-демократическая партия, такая умеренно либеральная партия. Так вот, органом этой партии являлась газета «Речь». А органом ультрамонархической партии была газета «Новое время». И если Негусу сказать: «Негус, “Новое время”!» – Негус начинал ворчать. А если сказать: «Негус, хочешь “Речь”?» – Негус начинал радостно лаять. Все это было очень забавно.
Часто при поездке в усадьбу Гряда с нами увязывались собаки. Обычно мы ездили на так называемых беговых дрожках. Это полоса, шириной в 30–40 см, обтянутая кожей, довольно длинная, так что могли сидеть верхом два человека, а при желании, в тесноте, и трое. Но удобно можно было сидеть только двоим. Первый сидел верхом вперед, он правил, второй – спиной к нему и упираясь ногами о специально для этого предназначенную поперечину. Понятно, у нас были еще и другие средства: большой экипаж, в котором мы ездили в дальние поездки, легкий тарантас для средних поездок, а также несколько саней. А зимой, когда мы с папой вдвоем ездили, папа сам правил легкими, очень изящными, красивыми саночками, обтянутыми ковром. Были еще и большие ковровые сани, но те запрягались редко, только когда уже собиралось много людей. Туда нужно было запрягать по крайней мере пару, а то и тройку лошадей.
Но теперь, вспоминая животных, я должен сделать прыжок назад, к времени моего раннего детства. У папы, когда он еще сам был холостым, жил медвежонок. Мать медвежонка убили, и он взял его к себе. Тот вырос, хотя оставался еще медвежонком. Он так привязался к папе, что бегал за ним повсюду. Папа ездил верхом в те годы на поле, смотреть за работами и т. д., этот медвежонок бегал за ним. И даже как-то, очевидно оттого, что он был еще маленький, лошади и вообще животные его не боялись. С этим медвежонком связано несколько смешных рассказов. Один раз папа рассказывал, что приехал к нему кто-то из его друзей, и вот они после обеда легли отдыхать в папином кабинете: один на одном диване, другой на другом. Посередине у окна стоял письменный стол. Папа не спал, а его друг заснул. И вдруг снаружи появляется морда. Это медвежонок влез по стене. Стены были бревенчатые, а когти у него острые, так что он вскарабкался наверх, влез на письменный стол, разлил чернильницу и вымазал в чернилах свою лапу. Ему, очевидно, было неприятно, что лапа мокрая, и он стал ее сосать. Но это его еще больше рассердило, чернила, видимо, ему не особенно понравились. И тогда он, рассерженный, прыгнул на диван, где спал папин друг, и дал ему лапой прямо по физиономии, так что у того на щеке отпечаталось чернильное пятно.
С этим же медвежонком связано еще одно происшествие, которое случилось 20 июля, в день пророка Илии. Это был престольный праздник, потому что церковь в селе посвящена пророку Илии. В этот день, конечно, никто не работал, на сыроваренном заводе никого не было, потому что все ушли в церковь. Нужно сказать, что медвежонок был привязан к одному рабочему с сыроварни. Он обычно свободно слонялся по усадьбе. И вот, вероятно, ему стало скучно, и он по следам своего рабочего отправился в эту самую церковь, за пять километров. И среди богослужения медвежонок вдруг является в церковь. Не все его, конечно, знали. Он прибежал, сразу разыскал своего рабочего и стал к нему ласкаться. Тот его вывел, но переполох в церкви во время богослужения был большой. Медвежонка, когда он вырос, все-таки пришлось запереть, но он однажды вырвался и удрал в лес. Больше о нем ничего не известно.
Среди моих ранних воспоминаний сохранилось и воспоминание о Давиде Яковлевиче Ребере, папином двоюродном дяде, полном тезке моего папы. Его семья жила в свое время в 25 верстах от нас, в имении Знаменское. Но потом они, кажется в 1912 году, переехали в Смоленскую губернию. Давиду Яковлевичу было во время переезда уже лет 75, и пока семья там устраивалась, он около года оставался жить у нас. Потом он переехал к своему сыну и вскоре там умер. Давид Яковлевич был слепой, и меня приставили к нему (мне было лет восемь), я читал ему газеты. Он не курил, но нюхал табак, а табакерку с табаком всегда оставлял на своем ночном столике, и утром я должен был ее к нему приносить. Еще в мои обязанности входило наливать ему водку. Приблизительно за час до обеда у него была привычка выпивать две небольшие стопки водки или коньяка. Причем всегда без закуски. Я наливал ему, он выпивал, и я сразу наливал вторую. Больше двух он никогда не выпивал. Но я затем наливал третью себе и выпивал сам – и никто этого не замечал. Я уже потом, будучи взрослым, рассказывал об этом, а тогда все проходило незаметно. Давид Яковлевич учил меня географии. Уж не знаю почему. Очевидно, он сам любил географию. Я, помнится, в то время знал главные города всех стран, даже самой маленькой, какой-нибудь южноамериканской республики.
Также к моим ранним детским воспоминаниям принадлежит светлый образ Федора Димитриевича Батюшкова. Он был профессором Петербургского университета, филологом, кажется специалистом особенно по английской литературе. У папы было три имения. Одно из них, Даниловское, он купил в 1916 году у Батюшкова. Федор Димитриевич принадлежал к семье известного поэта Константина Николаевича Батюшкова, был его племянником. Его отец, Димитрий Николаевич, был младшим братом поэта, хотя поэт родился еще в конце XVIII века. Но, очевидно, между братьями была очень большая разница по возрасту, вероятно они были от разных матерей. Так или иначе, в эти предреволюционные годы и первые годы после революции я знал Федора Димитриевича, он приезжал к нам. Папа купил у него имение в 1916 году, а через два года оно было национализировано. И вот Федор Димитриевич приехал и убедительно просил папу взять деньги обратно. Между ними был длинный спор. Папа все-таки настоял, деньги не взял: Батюшков ведь не виноват в том, что случилась революция. Федор Димитриевич умер в 1918 или 1919 году. После революции до самой своей смерти он был директором бывших Императорских театров, которые тогда стали называться академическими театрами: Александрийский, Мариинский и Михайловский театры в Петербурге.
Федор Димитриевич был близким другом Куприна. Куприн часто бывал у него в Даниловском. Куприн много пил, у него даже были периоды запоя. И тогда Федор Димитриевич отправлял его в Даниловское, и его там буквально чуть ли не запирали. Но после периодов запоя у него начинался творческий транс. И многое из того, что написано им, он написал в Даниловском. В частности, Даниловское упоминается в одном из его рассказов «Попрыгунья-стрекоза». Там и Даниловское, и село Никифорово. Рассказ ведется о том, что идет экзамен в сельской школе села Никифорово. Возможно, еще где-то упоминаются наши места, я не помню. Но помню, что есть еще такой рассказ – «Черная молния», там Куприн пишет об Устюжне. И персонажи, которые он упоминает, почти все мне знакомы.
Вот такие мелкие события занимали все мое детство. И детство, нужно сказать, у меня было очень счастливым. Я всегда вспоминаю о том счастье, которое выпало мне на долю. Хотя я рос без матери, но няня мне, действительно, полностью заменила мать. И это продолжалось, собственно, всю мою жизнь в России. Няня поступила к нам в 16 лет, не то в год моего рождения, не то за год до этого, но, во всяком случае, когда я родился, она уже работала у нас. А когда мама умерла, няне исполнилось 21 или 22 года. Она была очень толковая, очень смышленая, расторопная, многому от мамы научилась за ти несколько лет, что она еще при жизни мамы жила у нас. И она, по существу говоря, после смерти мамы стала вести все хозяйство по дому. Была там еще, конечно, другая прислуга, была кухарка. Во времена раннего моего детства была кухарка, которую звали Ираида. Помню ее только по имени и помню то, что она удивляла всех тем, что она любила тухлые яйца. А после нее кухаркой стала нянина сестра Наташа. Но она пробыла у нас несколько лет, а потом она уехала в Петербург, ей так захотелось. Папа устроил ее прислугой у своего двоюродного брата Арнольда Арнольдовича Цумвальда. Брат был холостяк и занимал хорошую квартиру на Невском проспекте (Невский, 100) вместе с другим швейцарцем, инженером Дазеном. Папина мать, урожденная Цумвальд, была сестрой отца Арнольда Арнольдовича.
Я рос среди взрослых. Детского общества у меня не было или почти что не было. Был один мальчик Коля, сын управляющего имением Спасское барона Штемпеля. Он был приблизительно моих лет. Иногда мы играли вместе, но как-то это было не очень часто, и больше всего я с няней или попросту один ходил куда-нибудь. Няня знала очень большое количество сказок, и, конечно, я их при многократном повторении тоже знал наизусть со всеми подробностями. И тут я должен вспомнить деревенского парня Алексея. Он служил у папы на сыроварне в виде подручного рабочего. Ему было лет 17, кажется. Он был из соседней деревни Леушино, версты за полторы от имения. Его обычно посылали за молоком. Молоко на сыроварню свозилось отовсюду. Во-первых, барон продавал все молоко из своего имения, потом молоко привозили из Гряды, папа также покупал молоко у всех окрестных крестьян. Для этого были специальные возчики, которые привозили молоко. У барона в некотором отдалении еще был хутор, и туда нужно было ездить за молоком. На хутор за молоком посылали обычно Алексея, а я тоже часто увязывался за ним. И нужно сказать (для теперешнего молодого парня покажется почти невероятным), что он был тоже безумно увлечен сказками. И он знал их очень много. Мне было лет 7–8, ему 17, но это не мешало нам обмениваться сказками. И вот мы по дороге наперерыв друг другу все время рассказывали сказки.
На каникулы (в России были две недели каникул на Рождество и трехмесячные каникулы летом) приезжали Клара и Адя. Так как Клара училась в Устюжне в женской гимназии, она приезжала иногда и просто на воскресенье. А Адя, который учился в Петербурге в Анненшуле, приезжал только на Рождественские и на летние каникулы. Тогда жизнь у нас оживлялась. Понятно, я был много моложе их, но все-таки, конечно, у нас было и что-то общее. Приезжали также и дети Штемпелей. Барон жил, как и папа, круглый год безвыездно в имении, а его семья жила в Петербурге, так как две их дочери учились там в гимназии. Старшая из них, Елизавета, была старше не только меня, но и Ади, так что она к нашему обществу не принадлежала. Младшая, Марианна, или, как мы ее звали, Марианночка, по возрасту была между Адей и Кларой. Она по возрасту им подходила полностью. Но и меня, как говорится, терпели, и я тоже увязывался с ними. К Елизавете и Марианне летом часто надолго приезжали гостить их двоюродные братья – Ива и Сережа Кропоткины, княжеская семья, оба кадеты. И вот в эти периоды, когда приезжали мои брат с сестрой, сестры Штемпели и их братья, жизнь несколько оживлялась.
Летом большую роль в жизни всех нас играла поездка в Сорокино к дедушке. Он жил совершенно один, так как бабушка – мамина мать – умерла тоже довольно молодой, ей было, я так думаю, лет 45–46. Она умерла в 1903 году, то есть за год до моего рождения. Дедушке тогда было 47 лет, но он, как и папа, больше не женился. Зимой, понятно, работы меньше, и он приезжал к нам надолго. У него к тому же работал наемный сыровар. Дедушка к тому времени был довольно состоятельный человек, но он тоже не уехал из Сорокина, которое принадлежало Гирсам, несмотря на наличие собственного имения Никитино в семи верстах от Сорокина. Ему было веселее жить в Сорокине. Правда, Гирсы зимой уезжали в Петербург, но на лето опять возвращались.
К дедушке мы всегда ездили летом гостить на месяц-полтора еще при маме. Мы это любили, так как там было очень хорошо. Жил дедушка в шестидесяти верстах от нас, но на лошадях поездка занимала целый день. Посередине дороги была станция Мирово. Это не железнодорожная станция, конечно, а станция почтового тракта. Бóльшую часть дороги мы ехали по почтовому тракту. Россия вся была пронизана сетью почтовых трактов, по которым почтальоны возили почту на лошадях. Приблизительно на расстоянии двадцати – двадцати пяти километров одна от другой располагались так называемые почтовые станции. Почтовый комиссар был не на службе у государства, но имел определенные обязательства: прежде всего, он обязывался возить почту – вот то, что делал пушкинский станционный смотритель. Кроме того, содержал лошадей, и, значит, можно было на станциях менять лошадей и ехать дальше. Но мы обычно ездили на своих лошадях, или же папа нанимал лошадей. В соседней деревне жил старик Карп Захарович, занимавшийся извозом, у которого были очень хорошие лошади, и иногда мы ездили с ним. Но так или иначе лошадей по дороге шестьдесят километров нужно было кормить. Кормили их посередине пути, на этой станции Мирово. Как сейчас помню там аллею берез и станционное здание. С собою всегда бралась еда, прежде всего курица, яйца. Елось все холодным. Это была веселая поездка. Традиция таких поездок продолжалась и после смерти мамы, каждое лето, с няней.
В Сорокине было тоже очень весело, потому что к Гирсам приезжали Колюбакины. Вкратце скажу о Гирсах, с которыми я потом имел тесные связи. Я еще застал мать, Елену Ильиничну Гирс (она скончалась в 1919 году, в революционные годы), а мужа ее нет, он к тому времени уже умер. У Елены Ильиничны все дети были приблизительно возраста моего папы. Старший, Владимир Александрович Гирс, служил горным инженером. Его брат Николай Александрович довольно рано психически заболел и находился в психиатрической клинике в Петербурге. Сестра Елизавета Александровна не была замужем, затем шли Елена Александровна и третья, младшая, Капитолина Александровна, тоже незамужняя, приблизительно одного возраста с моей мамой, и они дружили, а все остальные дети Гирсов были старше мамы. Елена Александровна была замужем за Михаилом Александровичем Колюбакиным, помещиком Тверской губернии, километрах в 50–60 от нас. Там я никогда не бывал. От Сорокина это больше ста километров. Елена Александровна с двумя младшими детьми всегда приезжала, как и моя мама, к своим родителям на лето. Старшая ее дочь Тамара как раз была ровесницей Ади, ее звали Мусей, вторая, Лёка, Елена, – года на два постарше меня. И с ними всегда было веселье, веселые игры. Кроме того, приезжала жена Николая Александровича Гирса с дочерью Еленой, ее звали Люсей, и сыном Илюшей, моим ровесником. Так что компания там у нас собиралась очень веселая, довольно многочисленная: игры, пятнашки, палочка-воровочка, разбойники – чего-чего только не было. И конечно, совместные пикники. Сорокино расположено довольно высоко над рекой, в полукилометре от усадьбы протекала порядочная река Кирва. И вот за усадьбой, наверху, на горе, в день Ивана Купала всегда устраивали большой костер. Всюду горели костры. День Ивана Купала не только в Прибалтийском крае, но и в наших местах очень праздновался всеми крестьянами. Варили кашу обязательно, прыгали через костер. Вкус каши я помню до сих пор: гречневая каша с дымком – дымом пахла. Девушки собирали травы: надо было собрать двенадцать трав и положить их под подушку – тогда приснится суженый. Искали цветок папоротника: кто найдет цветок, тот найдет клад. Ну и много было всяких других поверьев. В общем, жизнь в Сорокине у нас шла бурно и весело, мы это все очень любили.
С Лёкой и Тамарой Колюбакиными мы постоянно виделись, когда я уже жил в Петербурге, будучи студентом. Нас связывала теплая дружба. Я у них обеих был шафером на их свадьбах. Особенно я сдружился с Лёкой.
К зимним развлечениям, понятно, принадлежали лыжи. На лыжах мы тоже все с большим удовольствием ходили, уходили далеко – и в лес, и в поле. В сильные морозы и солнечные дни было очень хорошо. А в летних развлечениях, конечно, центральное место занимало купание. Я не помню, как я научился плавать и не помню себя неплавающим. У нас река была не такая большая, но нас вполне устраивало, что в ней можно поплавать. Река называлась Белая, она впадала в Ижину, а Ижина, в свою очередь, впадала в Мологу, и при устье, при впадении Ижины в Мологу, стоит город Устюжна. Название происходит от Усть-Ижина (устье реки Ижины). Там мы купались, естественно, в чем мать родила, поэтому девочки и мальчики купались отдельно. На берегу реки была выстроена раздевалка. Это место находилось приблизительно в полукилометре от дома, минут шесть-семь, а если бежать, как мы чаще всего делали, то и пять минут. Купаться мы все очень любили. Любовь к купанию и к воде у меня с самого раннего детства, и она осталась на всю жизнь.
Собирание грибов, конечно, тоже включалось в наше времяпрепровождение. Я, правда, не могу сказать, чтобы особенно любил собирать грибы, а вот няня была большая грибница и умела хорошо собирать грибы. Так же и Клара. Я летом, понятно, увязывался за ними, но я больше не грибы собирал, а просто ходил по лесу.
Среди зимних радостей центральное место, безусловно, занимала елка. На Рождество всегда приезжал к нам дедушка, мамин отчим, и он оставался у нас жить надолго, на несколько недель, а то и на месяц. В течение зимы его приезды повторялись, может быть, раза два. По традиции на Рождество у нас собирались все окрестные швейцарцы. Их было довольно много. Из округа, радиусом пятьдесят километров, собиралось человек двенадцать-пятнадцать. Играли в карты, в преферанс главным образом или в винт. Играли обычно на трех столах. Приезжали, конечно, не только на встречу Рождества, но оставались у нас несколько дней. У всех в деревне гость всегда был радостным событием и, понятно, за пятьдесят километров каких-нибудь на один вечер, на один день не приезжают, но жили по нескольку дней.
Итак, дедушка, как я говорил, оставался надолго. Из гостей, которые тоже жили подолгу, был папин большой друг Феликс Александрович Ноккерт. Несмотря на немецкую фамилию, он был поляк, богатый помещик, его усадьба находилась в сорока километрах от нас. Жена его умерла, детей у них не было, он жил один. У него имелась прекрасная библиотека. С папой он дружил, и так как зимой делать было нечего, часто приезжал и оставался жить у нас по нескольку недель. От нас ездил в Устюжну, где мог поиграть в карты в клубе, он любил играть в карты и любил выпить. Летом много путешествовал по Европе, бывал и в Швейцарии. В Швейцарии часто останавливался в Локарно у папиного брата, с которым тоже завел дружбу. И в Италии бывал, всегда присылал нам оттуда открытки. Помню, он мне говорил: «Когда ты подрастешь, то поедем с тобой вместе в Индию, а то одному мне ехать скучно». Почему-то его притягивала Индия. Но он так и не попал в Индию. Пришла революция, он все потерял и жил потом у каких-то своих племянников в Петербурге. Как я слышал, Феликс Александрович скоропостижно умер на улице, когда садился в трамвай, прямо на подножке трамвая.
Запомнился мне один смешной эпизод моего детства, связанный с этим Ноккертом. Он как-то был у нас. Вечером обычно все собирались вокруг большого обеденного стола в столовой, над которым висела большая светлая керосиновая лампа (я вырос с керосиновыми лампами, электричества у нас, конечно, и в помине не было). А Феликс Александрович много читал. И вот он сидит с одной стороны стола, а я с другой, и я читаю. У меня было две любимых книги: «Моя первая русская история, или Откуда пошла и как стала быть русская земля» и «Моя первая естественная история». В тот момент я читал «Мою первую русскую историю». Это было роскошное издание, иллюстрированное хорошими картинками. И вот я читаю о смутном времени, и как раз картинка изображает, как поляки убивают Ивана Сусанина, который завел их в дебри леса. В это время Феликс Александрович заинтересовался: «Что ты читаешь?». И я со страхом показываю ему и думаю: «Ведь он же поляк! Он на меня очень рассердится, когда увидит, что я про поляков читаю такие вещи!». Он посмотрел спокойно, все обошлось благополучно, и я с облегчением перевернул страницу.
Читать я научился очень рано, не помню даже когда. Как неплавающим, так же я не помню себя неграмотным. Всегда умел читать. Но, очевидно, научился я читать играя: у меня были кубики с буквами, всякие буквари. Можно сказать, что научился я более-менее сам. Вместе со мной и няня училась, она до того тоже была неграмотная. Читать я всегда очень любил и много читал, еще будучи ребенком. А потом стал писать. Диктовки, понятно, няня не могла мне дать, и вот я приставал всегда к папе, чтобы он мне дал диктовку. Однако папа всегда очень был занят по хозяйству. В сыроварне, правда, сам он не варил, там у него сыровар работал, которого он обучил. Но все-таки постоянно надо было то за тем, то за другим присмотреть. Потом, он много уезжал, и я часто оставался один, и заставить его дать мне диктовку было очень трудно. А вообще папа был у меня очень хорошим, и я могу его только с благодарностью вспомнить за счастливое детство, которое у меня было.
В заставке использована картина Ксении Осиповой «Домик в Швейцарии», 1950-е г. Музей изобразительных искусств Республики Карелия, Петрозаводск
© НП «Русская культура», 2023
