Светоносное слово
(О книге Алексея Грякалова «Одетые в свет» (СПб.: Русская культура. 2018. – 208 с.) и подборке новых стихотворений «Спешащий в ночи»)
Когда профессиональный философ и университетский преподаватель начинает стихотворствовать и более того – издавать свои вирши, коллеги чаще всего морщатся и ворчат: «Не своим делом занялся…». При этом забывается, что не было в мировой культуре ни одной эпохи, когда сочинение ученых трактатов мешало бы их авторам пребывать на Парнасе. И. Н. Голенищев-Кутузов, автор трудов о Данте, перед возращением из эмиграции успел издать сборник превосходных сонетов. Мистические сонеты писал в ссылке в Абези высокоученый богослов и историк-медиевист Лев Карсавин. То же можно сказать об о. Павле Флоренском и шире – о многих представителях Серебряного века: от Вл. Соловьева до Вяч. Иванова, а в нашей современности вспомнить Ольгу Седакову и Елену Тахо-Годи.
Именно к этому классу двоякопишущих организмов примыкает Алексей Грякалов – профессор Герценовского университета, исследователь философской мысли Запада и России, прозаик и поэт. Никто уже не удивляется, что поэзия у него получается философской, проза – постмодернистской, ученые книги – магическими, а личная жизнь – как у всех, но в орнаменте индивидуального мифотворчества.
Для Грякалова характерно отношение к слову не только как к способу вербального самоизъясненья, но как к инструменту онтологической инженерии: поэт строит свой мир, уникальный по своим пространственно-временным параметрам, ландшафту, колориту и запахам, он населяет его персонажами мифа и героями личной памяти, тенями прошлого, образами детской светлой грусти и взрослого опыта трудных лет.
От поэта-горожанина естественно ожидать урбанистических шедевров про каменные джунгли и тусклом фонаре в тумане. А здесь – донские степи и ковыль, запахи сена и тишина дремотной заводи, смертельная драка четырех воронов в небе и пестрая кукушка со своими хитростями по отчуждению потомства, скрип тележный на пыльном первопутке и бодрые горластые цыгане с кострами и котелками. Вот один из лучших этюдов Алексея Грякалова – своего рода живописный мемуар:
Память
И я припомнил в дне,
совсем другом,
Небезопасном, но вполне в пределах
Наполненных в края житейских вёдер,
Где вёдро просветленьям
место –
Цвели сады без слезных омываний,
И желоба струили теплую муку,
Цыгане мандровали по дорогам,
Горела степь осенними ночами,
Дни жили днями,
вечности не зная,
И будто все мы были дети дней.
Где запах от костров цыганских бдений?
Где ржанье лошади далекое в ночи?
Где вздох медведя?
Прирученный гнетет
меха
походной кузни –
Кто верит нынче вздохам отдаленным?
И только ночь, устава не меняет,
Все помнит, будто в зверя превратилась
И бодрствует под ржание коня:
Ничто
в ночи не верит самой ночи,
Плененное забвением и мраком
Живет украдкой,
у себя ворует
То, что ночь
жаждет
передать рассвету.
Конечно, трудно себе представить, чтобы профессор Алексей Грякалов, как Фёдор Степун (тоже профессор!) однажды, на вольной прогулке в деревне что-то горячо вещал о Канте молчаливо слушающей его… корове. Но нечто самое что ни на есть францисканское роднит их обоих, а именно: открытость души яркому многоразличию Божьего мира, той самой тютчевской Природе, что «знать не знает о былом». Есть в лирике нашего автора излюбленный персонаж – Ангел.
Предание и Писание (начиная с Шестоднева) сохранило нам достаточно улик существования и поведения ангелов. Отметим, что герой опубликованного семь лет назад романа Алексея Грякалова «Раненый ангел» занимается именно ангелологией – историей ангелов. В роман органично вошли фрагменты исследования киевского священника Александра Глаголева «Основные черты ветхозаветного библейского учения об Ангелах» (1900). И ангельская история пересекается с жизнью стремящихся обрести смыслы существования насельников современного Петербурга.
Мы давно знаем, что ангелы – это служебные духи, посредники меж земным и небесным, это муравьи и почтальоны Божьи. Они изумительно красивы, особенно на полотнах Ренессанса; их естественное состояние – восторг и ликование, но они же и плачут над нами грешными, совершающими непотребства, оберегают нас от глупостей, а в снах приносят нам лилию Благовещенья. Своей воли у них нет: лишь однажды они своевольничали, соблазненные Люцифером; мы знаем, чем это богоотступничество кончилось. В иерархии существ ангелы стоят выше человека, но онтологически-бытийно ниже: только человек обладает свободой. «Мы будем судить Ангелов» – сказано Апостолом (1 Кор. 6: 3). Как тут не вспомнить стихотворение Арсения Тарковского «Рукопись», посвященное Анне Ахматовой:
Так блудный сын срывает с плеч сорочку,
Так соль морей и пыль земных дорог
Благословляет и клянет пророк,
На ангелов ходивший в одиночку.
В одном древнем францисканском монастыре пришлось увидеть скрытую внутри притвора необычную статую Девы Марии. Это мраморное изваяние чуть выше человеческого роста, вполне изящно исполненное благоговейным резцом, но одна нога у Девы… мужская. Казалось бы – смешно и даже кощунственно. Но мудрые монахи объяснили: «Христос по Воскресении первым явился зримо Марии. Мысль скульптуры такова: Он воскрес, Он пришел».
Вспомнилось это неканоническое изображение Приснодевы потому, что ангелы у Алексея Грякалова, говоря на богословском языке, – кенотические. Крылатые Хранители воплощены в образах жизненно-человеческих, в ауре обыденных забот, страхов и надежд. Они преображены и воплощены в грешную плоть человеков, снизошли и умалились до самых невзрачных мира дольнего, чтобы оставить им посул и прямое задание грядущего восхождения до обителей ангельских. А это и есть кеносис.
Давайте всмотримся: «Ангел-странник в простых башмаках, / И в поклоне навстречу крестьянка» (с. 100). Или в стихотворении «Идущие к празднику»: «И шаги мокрых странников – лица совсем не видны / На свободу и празднество / Ангел направил умело» (с. 143). В одном ряду у нашего поэта Ангел, вороны, старушка… В пасхальном стихотворении встречаем:
Никого на пути – ни ангелка
Ни вóрона на-
перерез,
Ни старушки:
«Христос воскрес!» (с. 168).
И тут же без паузы: «Демон в провода влез». Ясное дело: где черт, там и Ангел сторожевой: «Выстрел берданки – с крыши каморы черт / Вмиг соскочил свойской козой в загон: / Ангел стволину в сторону сбил крылом…» (с. 173). Встречается и весьма редкая в поэзии вещь – поэтика молчания ангелов («Тишина»).
Коль скоро у автора всегда «к служению ангел-работник готов» (с. 183), имеется и специальный стихотворный перечень охранительных успехов ангелической рати (одноименное с названием сборника стихотворение – с. 182). Помнится, философу положено мыслить понятиями, а художнику слова – образами. Поэт-мыслитель, Алексей Грякалов соединяет оба типа ментальной активности и работает в Платоновой мастерской, где делают эйдосы. «Содержание» сборника подозрительно напоминает «Перечень статей» в философской энциклопедии.
Вот предметно-вещный ряд: «Рябина», «Дом», «Лошадь», «Город», «Кольцо», «Гравюра», «Гость», «Чучело», «Икона», «Четки», «Книга», «Путник», «Вещи» и пр. Есть рубрика состояний внешнего и внутреннего мира: «Брошенность», «Ожидание», «Марево», «Игра», «Смех», «Взгляды других», «Несказанное», «Тишина», «Забвение», «Жизнь без слов», «Смирение», «Взгляд», «Печаль», «Странное» и т. д.
А вот каталог вещей метафизических: «Свобода», «Память», «Ушедший», «Чужое и свое», «Свой», «Душа», «Взгляд», «Видение», «Вера», «Сердце».
Схожим образом группируются заглавия-маркеры лексикой с соматическими контекстами – физической динамики, жестовой экспрессии, репертуара тона.
Глядя на этот конкорданс заглавных терминов-эйдосов, так и хочется или диссертацию о творчестве Алексея Грякалова написать с приложением «Тематического словаря», или перегруппировать тексты сборника в отдельные циклические композиции. Тем более, что есть в нем символы ночные и дневные, онейрологические и свиданческие, урбанистические и слободские, геологические, энтомологические и просто зоологические.
Напомним читателю, что Алексей Алексеевич Грякалов – специалист по истории формального метода и эстетического авангарда, а также славянскому структурализму (не считая ряда дисциплин – от семиотики до культурной антропологии). Это не мешает ему в живой практике поэтической речи. На любой странице мы чувствуем внимание мастера к жестким ограничениям метра, ритма и рифмы; прекрасно проработана эвфония, продуман графический облик текста, соблюдено и то, что Юрий Тынянов называл теснотой стихового ряда. Дело тут не в тонкостях технологии письма, а в ее уникальном и органичном применении к образной фактуре произведения.
Стоит отметить пристрастие Грякалова к экфразисам. В стихотворении «Семистрельная» (с. 177; курсив автора):
Я долго вглядывался
в святой Лик,
Прикоснулся губами к руке и плечам –
Ни одно острие из семи
Не выдало, что кровь горяча.
Речь идет об иконе, известной в живописной мариологии под названием «Умягчение злых сердец». Другое именование – «Семионово проречение». О грядущем пронзении тела Пречистой семью мечами возвестил св. Симеон Богоприимец в Иерусалимском храме в день Сретения Господня: Премирное склонение Лика Богоматери, невыразимая кротость и христианский пафос жертвенности всего Ее облика внушает нам представление о том, что и у Матери Божьей была своя Голгофа. Не в этом ли еще одна тайна святого материнства, женски-наследной и неотменяемой?
Стихотворный иконический экфразис Алексея Грякалова пронизан подлинно христианским мироощущением.
Но от комплиментов плавно перейдем к критическим замечаниям (заметим в скобках, что лирика Грякалова в комплиментах не нуждается, она нуждается в одном – в понимании и приязни). И впору задать вопрос: почему ни разу не встретилось прямое обращение к читателю, чему нас учила классика – хотя бы Тютчев («Смотри, как роща зеленеет…»; «Не то, что мните вы, природа…» – это целый манифест против позитивистов в интонациях, перенятых Вл. Соловьевым на магистерской защите)?
Второй вопрос: почему в сборнике не были указаны даты создания стихов? Ведь не за один же год они написаны (хотя, зная редкую работоспособность автора, с него станется).
Но главный и очень досадный упрек вот какой: во всей книге нет ни одного жизнеутверждающего текста. Наш поэт принимает, благословляет, благодарит и внимает голосам мира сего в той его многоцветной онтологии, в какой он ему предстает, но в этом взаимном предстательстве Богу, Миру и всему живому, когда «одинокое встретилось с горним», нет ни экстаза, ни восторга, нет даже улыбки, но есть смиренное приятие Бытия как естества не альтернативного, – Бытия мира, который не дан, а задан в нужду, «заботу и трепет». Это мир трудной, а порой и просто злой жизни.
Вторая книга стихов Алексея Грякалова, из которой представлена публикуемая подборка, не просто грустная – она насыщена трагическими интонациями; иначе и быть не могло, потому что автор стоит лицом к лицу пред нашей ополоумевшей современностью и соблюдает дуэльный кодекс решительного с ней поединка.
Скажем в оправдание авторской меланхолии словами другого трагического поэта – Александра Блока:
Простим угрюмство – разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество!
Выход сборника «Одетые в свет» – факт неизбывной светоносности русского поэтического слова; в этом смысле Алексей Грякалов – наследник самой надежной из родных традиций литературного письма, – классической.
Пусть все его Ангелы и Серафимы хранят нашего автора – мыслителя и словотворца – на всех путях его творчества.
Пожелаем ему удачи и новых умных и талантливых книг.
Константин Исупов
1. ВЕРВИЦА
Мою отяжелевшую шуйцу оплели четки –
Хором взывают: коснись, поговори,
вспомни,
Не забудь вспоминаний
– даже сороки
Помнят прошлогоднее полымя.
Запястье оплели, теснят дыхание –
страх
Один отгоняют, другой зовут –
Сон приполз
на колченогих ногах
Неведомый в близь –
где живут
Насельники нýтри бусин и узелков,
Постоянны иль для странников и бродяг?
Не отвечают днем –
в полуночи стук подков
Различаю, всадников и коняг:
То красного к хвори, то черного к небесам,
То белого – к вести, паучок подтвердит,
И в сплетении четок оказываюсь
я
сам,
В каждой бусине, как землица
в тверди.
(2018)
2. ЯБЛОКО-ГОСТЬ
Но вдруг брошенное мной яблоко
Зависло среди ветвей –
в плену
На чужбине иль так высоко,
Что небо его, как луну,
Держит в своих ладонях:
Не нужно вам
на земле?
Тогда за ним в погоню
Птицы,
чтоб семечко не в золе,
А в странствии по просторам
Стало к себе спешить –
Не к вам, прежде срока ворам,
Семечко пришло жить.
(2018)
3. НОЧНЫЕ И ДЕНЬ
А когда рассветет и покинут полночные страхи
Вместе с тайным раденьем почти оправдавшихся снов –
В день вступают обнимкой, ночные снимая рубахи,
Надевают дневное, чтоб светлых не сглазить основ.
Почти слитно единою плотью
– вечность и морок,
Отчуждаясь сперва, а потом все тесней и тесней,
И число из Писания – жавронков-ангелов сорок –
Сводит лица из сна, но не делает полдень ясней.
Тени следом бредут,
тени-птицы свиваются в стае,
Не касаясь крылами, гонимы упорным гонцом,
И кивают мне –
взгляды встречаются в тайне,
И темнеют-темнеют единым полночным лицом.
Догорает закат, скоро пыль от прошедшего стада,
Тяжелея от рос, молча ляжет на груди дорог,
И полночное сонмище –
радо себе иль не радо?
Снова тронется в путь, под собою не чувствуя ног.
Как бредут, как летят? – как скрывается наскоро страх,
Где проводят свой полдень, насельники снов полуночных? –
Разбредаясь по хатам, постоем стоят до утра,
Как гонец,
что всегда
опоздает с письмом
неурочным.
(2017)
4. БРАТЬЯ
Чего не хватает вам в майском небе,
Четыре врана?
И ни один на прицеле не был –
Четыре
врана?
В паденье смертно бьете друг друга,
Четыре врана:
А с кем гнездовье начнет подруга,
Четыре врана?
Смерть в задранной бороде,
Четыре врана:
Красной плотью на борозде –
Четыре врана.
Кучно охотник бьет,
Четыре
врана,
Дробь по крыльям хлестнет,
Четыре
врана.
Сцепившись яро, падают вместе,
Четыре врана,
Неразделимы в кровавом тесте
Четыре врана.
Одна осталась без пары в мае ‒
Любовь крылата,
Лежат в овраге, в когтях сжимая,
Четыре
брата.
(2016)
5. КУКУШКА
Мать кукушкой напоминает,
Что я жив,
Вот кукушечка улетает
Поперек жнив.
Вот марево на краю поля,
Донник-цвет,
Родник хлопочет:
такая доля ‒
Хранить обет.
Не ждет, не ропщет,
Не смирит бег ‒
Кукушка ищет
Чужой ночлег.
А на рассвете
Призывный зов:
Печали сети
Иль
вещий
сон?
(2015)
6. ЛАМПАДА
Сразу комната стала кельей,
Где в углу в молитве монах,
И привычное рукоделье
Поразил полуночный страх:
Где бродящий в прокосах аист,
Где родник –
не свидетель бед,
И родящий подводный танец,
Месяц-гость краюхой в обед?
Обжигающей каплей воска
Уязвлен взыскующий перст,
И отставшей коры короста
Засыхает –
невидим крест.
На склоненной к кринице тени,
Где песчинок и звезд хоровод,
Человечьих ночных растений
Сжат молитвенно темный рот.
(2015)
7. НЕВЕДОМЫЙ ОСТРОВ
На картине – на островý
живут
Только женщина и едино-
рог,
Туда нет смертным дорог,
Но с кистью художник тут.
Как узнал соглядатай,
Что виден любовный рай?
Кисть в деснице –
вожатый
Красок –
одежды край
Пляска линий разделит,
одежду и наготу
Рамка плена спровадит в жестокую простоту:
Ничего, кроме красок –
слуги вечной любви,
Свидетель –
ангел-подпасок
Вымочил кисть в крови:
Миг и воины плена
Кинутся на двоих –
В страхе вздрогнут колена,
Будто смертно затих
Остров рая –
холстина,
Краски с пиками в спор:
В крик немой разговор –
Одиноко картина.
8. ПАМЯТЬ
А я припомнил в дне,
совсем другом,
Небезопасном, но вполне в пределах
Наполненных в края житейских вёдер,
Где вёдро просветленьям
место –
Цвели сады без слезных омываний,
По желобам струились теплая мука,
Цыгане мандровали по дорогам,
Горела степь осенними ночами,
Дни жили днями,
вечности не зная,
И будто все мы были дети дней.
Где запах от костров цыганских бдений?
Где ржанье лошади невидимо в ночи?
Где вздох медведя?
Прирученный гнетет
меха
походной кузни –
Кто верит нынче вздохам отдаленным?
И только ночь, устава не меняет,
Все помнит, будто в зверя превратилась
И бодрствует под ржание коня:
Ничто
в ночи не верит самой ночи,
Плененное забвением и мраком
Живет украдкой –
у себя ворует
То, что ночь
жаждет
передать рассвету.
(2016)
9. ЛЕВ И ЧЕТКИ
Не по чину, глиняный лев,
тебе
четки –
Переплетенья тайные – в борении ангелы,
Ушко-зародыш, личико в плаче –
Почину образы-слётки
Служат –
сбоку молва судачит.
Глиняный выкормыш лупоглазый
Ослеп –
праматери-глины
Следы древней заразы
Смотрят из тьмы-теснины?
Вокруг головы
свеченье,
Будто стал ангел-воин –
Теперь в яром в боренье
И почтенья достоин.
От сведенных золотых крыл
До могучих сложенных лап
Окружьем четок накрыл
Все текущее –
в жизни слаб
Глины выкормыш – но в венце
Четок –
ангел вечный истец
Предстает и в немом лице
Виден мне –
светлеет венец.
(2018)
10. СТРАЖ
Одинокий страж –
не стражник
казён-стены
Уловлен словом – воткнут в ограду
гвоздь,
Зелень стремится в нутрь водицы –
войны
Из-за воды не случится –
гость,
А не супротивник пришел к воде,
Льется светлая в зеленец дней,
Злость уползает ящеркой
– быть беде,
Если родник заилится –
перед ней,
Перед водицею светлой
колени в пыль,
Что полыннно пред родником
Страж склоняет –
библейски быль
Вернулась в полдень –
каким замком
Замкнуты глуби? –
иссякнет род,
Нахлынет злобы вселенский мрак:
Настигнет желтый род-недород,
И черный ворон из тучи –
Крак!
Воды в степи нет –
склонился страж,
Земля сухая колени жжет,
Ревнивый голос земный –
в раж,
Приводит всех, кто водицы ждет.
А страж внимает теченью вод,
Надземно слышит –
журчит поток
С рассвета –
в глуби притих народ,
Роятся взгляды в истоках вод.
(2018)
11. ВСТРЕЧА
И кажется –
все еще можно спасти,
Но веры нет вере,
надежды не хватит надежде,
Немыслимо жизнь уместилась в рассветной горсти,
И ставшее явью приблизилось –
бывшее прежде
Небывшим предстанет в утратившем светоч пути.
Вот сон-разговор, где не нужен ни голос, ни слух,
Родник не нуждается в знаках дневного признанья –
Не видно начала –
фонарь вспоминаний потух
И даже неясен исток разговора-желанья,
В курятнике бабьем зарю просыпает петух.
А после в слова себя рядит предутренний сон,
Где каплями слов намечаются встречи и речи,
Но только бессловным чутьем
нескончаемый гон
Любви и печали, чему ни одно не перечит,
Приблизит того, кто на миг в сновиденье спасен.
(2018)
12. ВОРОН И ПУТНИК
Неутомимый вран
рассекает
полдневно жару,
Снизу задравший башку шарит по ясному небу,
Странно подумал: нет, я не нынче
умру,
И корочку гложет сурового гневного хлеба.
Жара над полями –
зернице,
полова
и пыль,
А дальше, где ящерки вьются среди дерезы яровитой,
Сбегает, склоняясь под ветром, к оврагу ковыль
И преет под солнцем подошва судьбины разбитой.
Что ворону видно с невидимых снизу щедрот?
Судьбы предсказанья указаны криком, как пальцем,
Раскрытый от зноя клюв птицы и в горечи
рот
Забывшим про встречи,
окликнутым
зря
постояльцем.
(2017)
13. СПЕШАЩИЙ В НОЧИ
Из молитвы –
напрасная смерть,
Значит – такая есть,
Не имамы надежды ―
несокрушима твердь,
Дневные наряды изношены прежде,
Чем страхов ночная сеть –
Словом заштопана сеть.
Не-
видима нагота,
Светом полнится,
Слово светит с листа:
Не отврати Лица.
Вера впадает в ересь,
Дорога ревет трубой
Иерихонской –
здесь
Один на один с Тобой.
И, не имав надежды,
Рву губерний края –
Гон –
не смыкаю вежды,
Пчелы в смуте роят –
Убита разбоем матка,
Белый гибнет приплод.
Пречистая Дева-Матерь,
Опасен ночной поход.
Прочь,
неверное слово –
Несокрушима твердь…
Пристально и сурово
Дороге
в глаза
смотреть.
(2018)
14. ОДИН В СТЕПИ
С чем борюсь в одиночку с полуночной
степью?
Борозды-раны внушают, что я не один,
Борозды взрыли дороги – бродячею нетью
Странничек на солонце –
ночи раб-господин.
Травы ночные льнут и пленяют –
запах
Затихнувших пчел не выманит на леток –
Ловят меня –
одурманили страхом,
Вздохи врачуют – будто на вдохе исток.
Светит родник –
первозданно светящийся рай –
Еще ни жены из ребра, ни соблазна
библейского змея,
Борозды метят степи невидимый край,
Стихли слова, в полуночной потере немея.
Жесткие комья земли –
бьют в колеса, дорогу храня,
Чтоб не скакали, не ехали, не просекали –
Ночь одевает своих –
отстраняет меня,
Выставит стражей – наплывшие смутные дали.
Солнце в отлучке – закат догорел за спиной,
Звезды поблекли –
смущает взбесившийся запах,
И лишь зовущий сквозь темени голос родной
Ближе, чем страх, что сползает
на бороздах-лапах.
(2018)
15. ВСЛЕД ЧУЖОЙ СТРОКЕ
«…Я видел, как Христос сошел на землю,
Вновь став ребенком…»
Фернандо Пессоа
И уже на найти следострочье,
Где недавно в чужом краю,
Христос в словесном узорочье
В детском играл раю.
Радостно вместе со всеми
Жил, не страдая –
играл
Посреди сверстников – тени
Мерцали среди дубрав.
Ветром наполнены тени
В беге,
в касанье рук –
Растенья среди растений
Не знают ни слез, ни мук.
Но скоро наступит вечер –
Сверстников ждут в домах,
И с онемевшей речью
Один среди всех –
в потьмах.
(2018)
16. СЛУЧАЙ И ДЕНЬ
Во дни потопа, выпустил Ной голубя на поиски земли.
И когда обессилел голубь, судак высунул голову из воды,
голубь смог отдохнуть, чтоб вернуться с обнадеживающей вестью.
Нет слова –
двинулись зубья валов
Внутри молотилки, где мастер с ключами
Взревел, будто пара понесших волов
Ярмо на него –
над худыми плечами
Нависла неволя – хрипи в борозде,
Сечет хворостина по ребрам и выям,
Моргают глаза в каждодневной вражде
Погонщика-отрока –
пахоту выем,
Как волк требуху –
морда вместо лица,
От солнца всходящего вдоль до заката
Дичание, где вместо слова
словца
И брань на судьбу по-бедняцки богата.
До бойни недели скотины длинны,
И нет воскресенья для топчущих поле,
В утробе машины без чувства вины
Ревет машинист, слепо стиснутый
болью.
Но шкив приводящий ножом рассечен,
Обрывки распластаны гадом осенним,
Дождется хозяина вздрогнувший челн
И день судаком из воды
во спасенье.
(2021)
17. СЛУЩАЮЩИЕ СВЕРЧКА
Сверчок, пере-
ползавший через тома
Остывших за зиму книг,
Не ведает вед – тут всюду тюрьма,
Трели свиданий миг.
Жилище выстыло в снежной зиме –
Люди во тьме разлук,
Светел свет в ночной полутьме –
Любовно
слиянье рук.
А тот, кто любил трели сверчка,
Давно погиб
на войне,
Он тоже слышит – моя рука
Страницу кажет луне.
И в белом свете, бледней всех лиц,
Черный сверчок поет –
Меж покрытых влагой страниц,
Будто растаял лед.
Святой Гавриил –
податель лица,
И Гавриил-воин –
сверчку
Внимают согласно
– пока рука
Не закроет
строку.
(2018)
Данная электронная публикация не позволяет воспроизвести авторскую графику стиха. С электронным макетом книги «Одетые в свет», в котором авторская графика стиха сохранена, можно ознакомится по ссылке: https://docs.google.com/gview?url=http://www.russculture.ru/pdflib/Griakalov.pdf&embedded=true
В заставке использован фрагмент картины Давида Бурлюка «Лошадь-молния», 1907, Государственный русский музей, Санкт-Петербург
© Константин Исупов, 2021
© Алексей Грякалов, 2021
© НП «Русская культура», 2021
