Жанна Сизова. Кожаные ризы. Михаил Лермонтов и прп. Максим Исповедник

10.11.2020

1251

Проводить параллель между христианским мучеником, отцом и учителем церкви, жившем в VII в., и вольнолюбивым юношей-поэтом, пришедшим в мир через 12 веков – это ли не безумие, не дерзость, или, по меньшей мере, странность? Для прямого сопоставления у нас нет даже косвенных сведений о том, что Лермонтов был знаком с творчеством или хотя бы с житием прп. Максима. Более того, он мог о нем не знать вовсе. Хотя тот факт, что «Четыреста глав о любви» прп. Максима, переведенные с греческого Паисием Величковским, были включены в славянский перевод Добротолюбия, изданном в 1793 г. в Петербурге (за двадцать один год до рождения поэта), дает нам малый шанс того, что Лермонтов мог слышать это имя хотя бы в помянниках.

Необходимо напомнить, что исследования богословского творчества преподобного Максима в России были предприняты существенно позже, когда эпоха Лермонтова и всей литературы XIX-го века ушли в историю. Первая серьёзная работа на русском языке о жизни и творчестве Максима Исповедника принадлежит С.Л.Епифановичу («Преподобный Максим Исповедник и византийское богословие»), она была издана в Киеве только в 1915 году. В последующее время систематически к нему обращались русские философы и богословы, жившие за пределами России, среди которых прот. Г.Флоровский, прот. И.Мейендорф, В.Лосский и другие. Можно говорить о всплеске интереса к прп. Максиму в двадцатом веке, сопровождавшем обновление богословия не только в православии, но и в других христианских конфессиях.

Проведение параллели между христианским святым и русским поэтом имеет смысл, исходящий из позиции будущего, когда значение их творчества становится проясненным самим временем. В этом и состоит парадокс времени: в духовном мире события не всегда выстраиваются линейно, сообразно времени эмпирическому. Апелляция к Отцу Церкви, с одной стороны, объясняется тем, что его уникальный опыт исповедания веры в условиях внутреннего и внешнего давления экзистенциально сближается с опытом поэта, находившегося в неразрешимом конфликте с внешней средой и с самим собой. Многое из пережитого и написанного Лермонтовым в XIX-м веке можно прокомментировать с позиции преодоления прельщений мира и искажения пути спасения, о которых так много писали христианские аскеты и богословы. Выбор Максима Исповедника, как исторической параллели, продиктован тем, что его судьбу и способ сопротивления словом и делом в каком-то смысле можно сравнить с сопротивлением Лермонтова окружающему миру и его попытками преодолеть его. Нужно, конечно, помнить о смысле сопротивления: само последнее имеет смысл только в том случае, если есть духовная цель. Но цель не в мире и не от мира, так что осознание или предчувствование этой цели выводит за грани физического времени и времен вообще, то есть носит эсхатологический характер. А отсюда и вытекает возможность искомой нами параллели как бы из вечности, преодолевающей анахронизм простого исторического сравнения.

Итак, о жизни прп. Максима мы знаем крайне мало, о ней не сохранилось документальных подтверждений, жизнь его является притчей, и мы можем вынимать житийные события между строк написанных им творений. Максим происходит из рода знатного и старинного. Получив хорошее образование и имея философско-аналитический склад ума, в юные годы он был на государственной службе, служил при дворе. Но тяготившийся мутной жизнью двора и сопутствующими интригами, он принимает монашество, сочетаясь в вере и духе Господу времен и пространств, устроителю жизни и творцу всего. Вера становится модальностью жизни будущего святого. Годы Максима пришлись на борьбу с ересью монофелитства, последователи которой отрицали во Христе наличие двух воль, божественной и человеческой. Против этого восстал монах Максим, доказывая, что воля и действование присущи естеству или природе – следовательно, в Христе пребывает самостоятельное человеческое естество, человеческая воля и действование. Для личного единства достаточно двух волений без слияния их в один физический или метафизический акт. Исторически здесь важно одно событие: диспут с низложенным монофелитским Константинопольским патриархом Пирром в июне 645 года. В этом диспуте поражает глубина и стройность мысли преподобного Максима. Его творческий ум превосходит статичный ум собеседника, и после долгого убеждения Пирр сдается и отрекается от ереси. Но на этом борьба Максима с монофелитством не закончилась и продолжалась до самой его кончины. Отстаивая свои воззрения, он не побоялся от общения с уклонившейся от истины Константинопольской церковью, долгой ссылки и физических мучений. За неусыпную защиту православного учения о двух волях Христа Максим был прозван Исповедником. Обратим внимание, что главным орудием Максима были мысль, слово и текст. Его исповедничество и мученичество были результатом сопротивления всему вокруг, как заблуждающимся церковным иерархам, так и самому императору. Это было сопротивление словом-Логосом, именем которого называют себя христиане; словом, действенность которого изобличала и провозглашала истину. Именно за это слово Максима лишили его физического, звукового воплощения: отрезали ему язык.

Сопротивление словом мы можем спроецировать на другого героя нашего разговора, у которого слово было таким же орудием сопротивления. Не проводя буквальных сравнений и понимая, что защита слова веры не сводится исключительно к критике безверия, обыденности и пустого обмирщения, мы все же можем провести аналогию с поэтом Лермонтовым, сутью жизни которого является сопротивление тому, что он называет «водяным обществом: «Однако, пора. Пойдем к Елизаветинскому источнику. Там, говорят, утром собирается все водяное общество» («Княжна Мери»). Водяное общество, в ареале которого Лермонтов вынужден был находиться, и из которого освободиться не мог, представляло собой общество провинциальное (как в «Герое нашего времени»), в «котором, опуская свой оплетенный стакан в колодезь кисло-серной воды, принимают академические позы», или столичное (как в стихотворениях и в драме «Маскарад»), состоявшее из статских и военных, жен водяных начальников, водяной молодежи – где преобладают страсть к чинам, сплетни и поверхностность интересов. Нестерпимый, злоречивый и беспокойный ум поэта, видевший и не прощавший, желает бросить им в глаза «железный стих, облитый горечью и злостью». Социофоб, он был восприимчивым противником той великосветской компании, в которой вращался, о которой знал и распознавал глубоко и подробно «образы бездушные людей, приличьем стянутые маски». Поэта угнетает присутствие чуждых ему других. Они для него предсказуемы, прогнозируемы, скучны, неинтересны и мелки: «Все люди – такая тоска, хоть бы черти ради смеха попадались», читаем мы в письме С. Раевскому, написанном в марте 1837 года.

Болезненно воспринимающий светскую жизнь общества, исполненную подчас забавными, но ещё более чуждыми для него проявлениями, Лермонтов, имея язвительный и насмешливый характер, исподволь и сознательно противостоит влиянию этого общества на его эмоциональное и духовное состояние. Здесь он становится «воином» и в определенном смысле «внутренним монахом». В письме С. Бахметьевой, датированном 1832 г., Лермонтов пишет: «Я не гожусь для общества! И теперь больше, чем когда-нибудь». Осознанно следуя идеалу монашества, он выбирает одинокость не только по отношению к обыденному бытийному кругу («Я к одиночеству привык, я б не умел ужиться с другом»), но и одинокость космологическую. Союз и полнота мира, участие в них становятся для поэта невозможны. Существует незримый, неосязаемый обман, нарушающий равновесие творения. Мир распадается на части, чувственную и умопостигаемую (идеальную). В преумножении чувственного он ощущает превратность этого распада. Равно как и преп. Максим писал о моральных разделениях в мире, включая противопоставление мира вещей и мира ангельских форм, Лермонтов интуитивно формулирует проблему окружающих его людей. Также как прп. Максим вручает в руки человека судьбу преодоления этих разделений на пути подражанию Христу, Лермонтов силится осуществить человеческое предназначение, пусть даже в других формах, напоминающих путь Христа, но не являющимися ими в конкретике.

Лермонтов – певец смерти, ибо он чувствует временность и преходящесть суеты мира. Он пытается прорваться к вечности, архетипически ощущая ее. Практически все, написанное им – это вокализ смерти, ее предчувствие и приготовление к ней. («Редеют бледные туманы // Над бездной смерти роковой»). Память смертная необходима для осознания своего прихода из вечности и ухода в вечность, но ухода уже другого: не с неизбежностью, а с надеждой на спасение. Моментарная человеческая жизнь стоит в центре между небытием и вечностью. Имея память небытия и воспоминание о являющейся вечности, наделенный надбытийным видением поэт еще испытывает острую боль, затерянность и одинокость. Лермонтов – поэт мистической интуиции. Предчувствие смерти сопутствует каждому его действию, всякому проявлению жизни: «Смерть, как приедем, подержит мне стремя». Смерть для поэта – возвращение в дом, где нет прошлого и будущего, нет пустых ожиданий и высасывающих силы страстей, «Ни горьких слёз, ни славы, ни честей». Смерть как незнаемая пустота. Здесь вновь уместно сравнение – вот какое толкование смысла смерти мы читаем у прп. Максима: и «смерть живет все это время, сделав нас своею пищей, а мы истинно никогда не живем, поскольку всегда через тление пожираемы смертью».

Чем больше наше воспоминание о смерти, тем точнее осмысляется происходящее. Память эта зарождает в нас усмирение, отступание сует и забот, очищает и сохраняет ум в меланхолическом беспристрастии. Отношение к своей ежедневной, ежечасной смерти, разглядывание её в мельчайших частицах, словно вынимает дух из реальности и возносит его, обновленным, над обыденностью. Смерть испытывает человека в течение всей жизни. Неудивительно тогда, что при такой устремленности сознания к смерти, адом для поэта становится сама земля, где проявляется не только божественная красота, но и ужас бытия. Поэт осознает, что он не рожден для рая, райскость мира его утомляет. Но и земное существование тяготит и отяжеляет его ум: «В каменный панцирь я ныне закован // Каменный шлем мою голову давит». Там же, в стихотворении «Пленный рыцарь», написанном за несколько месяцев до смерти, поэт пишет: «Каменный панцирь – высокие стены, // Щит мой – чугунные двери темницы». Это не только метафора воли и неволи, свободы и плена. Здесь поэт интуитивно выражает то, что в христианстве именуется одеванием «кожаных риз». Человек согрешил и был одет в кожаные ризы. Об этом писали многие Отцы Церкви, включая и прп. Максима Исповедника.

До облачения в кожаные ризы человек носил одежды боготканые – облачения душевно-телесные, вытканные из нитей света и благодати. Лучше любой мантии было это облачение. Облачение это не знало потерь, было свободно от изменений и не было лишено бессмертия. Тело было просто и прозрачно, свободно от сопротивления мира, а человек был наг благодаря своей простоте. Согласно Максиму Исповеднику тело не имело в себе противоречий, которые бы измельчали, дробили его на части, приводя к распаду в нем самом (например, на разделение между мужским и женским). Тело было согласовано внутри себя, имело самобытность в мире и не было отделено от него. Но Бог надевает на человека кожаные ризы – чужую кожу, в которой следует быть в течение всей земной жизни. «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные, и одел их» (Быт., 3.21). Одежда есть то, что надевается извне и на время. Одежда не есть часть исходно задуманной человеческой природы, цель ее – помочь выжить, пройти пространственно-временной промежуток земного бытия. Одежда есть одевание в бессловесие, переложение сил в страсти.

Но кожаные ризы имеют и другой аспект. Несмотря на то, что кожаные ризы – это трудная маска, травма и возмездие, они все же служат врачеванию человека и его души, а точнее восстановлению утраченного Божественного образа. Этот образ восстанавливается на пути, содержащем и ведущем к смерти, но при этом постепенно возрастает и обретается утраченная надмирная полнота. С одной стороны, кожаные ризы – это одежда смертности, с другой – одежда противостояния смерти. («Бог действует по любви даже по отношению к тем, кто стал злым, совершая дело нашего исправления…»). Для Лермонтова само ощущение кожаных риз содержит потенциал их преодоления, выход в царство свободы. Путь к врачеванию идет через таинства, через исповедь. Ибо исповедь – чудо очищения от заблуждений, злых мгновений души и ума. Покаяние свойственно как человеку религиозному, так и не-религиозному (раскаяние). Но если в сознании не-религиозном раскаяние есть лишь страдание и переживание своей вины и неправоты, то в религиозном сознании в покаянии присоединяется понимание освобождения от греха через таинство прощения. Именно этим свойством, стремлением к очищению через покаяние, пронизана поэзия Лермонтова («так дух раскаяния, звуки послышав райские, летит»). Он не освобождается буквально от кожаных риз (ибо это невозможно и является скорее эсхатологическим идеалом), но облаченность в телесность, подпитанная проницательным взглядом и мистико-поэтическим видением, выводит его к необходимости покаяния. Мотив покаяния так или иначе присутствует почти во всех стихах Лермонтова: «Не смея плакать и любить, // Пороки юности преступной, // Я мнил страданьем искупить». Покаяние его высоко и глубоко. Лермонтов ищет искупление путем принятия добровольных страданий. Покаянные стихи Лермонтова носят характер не только личной молитвы, молитвы за себя и на себя. Он кается за окружающих его людей, за время, за поколение. («Богаты мы, едва из колыбели // Ошибками отцов и поздним их умом»). Обратим внимание, что здесь поэт действительно принимает на себя монашескую миссию: молится за весь мир, поддерживая тем самым его стены. Он не оправдывает, но понимает неизбежность этой изначальной греховности, скрепленной печатью кожаных риз. Что следует за покаянием, каков его онтологический смысл? Для того, чтобы ответить на этот вопрос нужно указать на то, что у Лермонтова, пожалуй, ярче всех русских поэтов (среди наших современников можно назвать имя Бориса Рыжего) развита эсхатологическая интуиция, состоящая в воспоминании о будущем. Еще в подростковом возрасте он писал: «Взгляните на мое чело, всмотритесь в очи, в бледный цвет // Лицо мое вам не могло сказать, что мне пятнадцать лет». Возможно ли через покаяние, как процесс обращенный к будущему, достичь абсолютного блага и достижимо ли оно? Осмысление судьбы мира и человека как бы из будущего Царства абсолютного блага и является посылом в творчестве поэта. Однако истоком предчувствования будущего Царства являются все те же тревоги и отсутствие смысла жизни в этом мире. С юных лет Лермонтова занимают размышления о царстве мертвых («И скоро старость приведет меня к могиле – я взгляну на жизнь // На весь ничтожный плод, и о прошедшем вспомяну»), о мучениях и странствиях в призрачном мире, о возмездии («Но есть и Божий суд, наперстники разврата!»). Или: «Когда появятся весы, // И их подымет Судия // Не встанут у тебя власы? // Не задрожит рука твоя?». Или: «Вот казнь за целые века злодейств, кипевших под луной».

Эта тревога естественна, и она была свойственна многим выдающимся философам. Главный вопрос о человеке: каков же смысл его жизни и на что он может опереться на фоне мириад круговращений рождений и умираний? И здесь, как отмечали многие философы уже в веке двадцатом, разрешением этой трудности является обращение к конечному и абсолютному источнику и подателю человеческой жизни – Богу. Однако Бог, присутствуя в мире, для человека остается эсхатологическим идеалом. Тайна человеческой судьбы является тайной Христовой, тайной вечного спасения человека и всего сотворенного и существующего. Поэт готов к жертвенному подвигу для спасения не только собственной души, но и Отечества (стихи «Дума», «Бородино», «Отрывок»). Перед нами – и исповедь, и проповедь Царства Божьего. Покаянное освобождение от кожаных риз ведет к началу радости, к началу новой жизни, «где нет ни злата, ни честей», а «станут течь те дни, невинные как дети, меж них ни дружбу, ни любовь приличья цепи не сомкнут//и братьев праведную кровь они со смехом не прольют»). Лермонтов исполнен мужества и воли взять на себя вину человеческую. Ничто не держит его, он готов принести себя в жертву для всеобщего искупления. Поскольку Бог, как пишет Максим Исповедник, «есть место для всех спасенных – неописуемое, непротяженное и беспредельное, и Он становится всем для всех, соразмерно праведности каждого, а скорее – по мере страданий каждого, осознанно претерпеваемых на земле». В эсхатологическом видении и Лермонтов, и прп. Максим, в разной мере, конечно, получили то, что мы называем благодатью ощущения присутствия Божественного.

И теперь последний, географической момент нашей параллели. Образ недосягаемой высоты духа – горы Кавказа: «Вы к небу меня приучили, и я с тех пор все мечтаю о вас да о небе». Горы Кавказа – это и «преображение» кожаных риз. Это то, что вызывает восторг, к чему стремится душа. «Кавказ! Далёкая страна! Жилище вольности простой!» «Воздух там чист, как молитва ребенка, и люди как вольные птицы живут беззаботно». Кавказ – рай обетованный, обретение и нахождение спасения любви. Кавказ был заключительным аккордом и в мученической судьбе прп. Максима. Жизнь прп. Максима, до краев наполненная упорным сопротивлением, в прямом смысле была принесена в жертву. За верность вере он со своими учениками подвергся кровавым физическим истязаниям. По решению суда как еретику ему отсекли правую руку, вырвали язык и, избивая, водили по городу. Затем он был отправлен в ссылку во Фракию и посажен в крепость. В своем сопротивлении он противостоял огромному числу несоглашателей («Я думаю только о том, чтобы не отступить от правой веры»). Страдания не отняли его созерцательный дух, не помешали ему много писать. Он даже на малое время не переставал писать сочинения. Последние годы его жизни так же, как и у Лермонтова, связаны с Кавказом. Прп. Максим был отправлен в ссылку в один из районов Грузии в Колхиду, где умер в 662 году. Причиной его смерти считали последствия пыток и тяжелые условия жизни в ссылке. Местонахождение его тела неизвестно. Отсеченная правая рука его хранится в монастыре св. Павла на Афоне.

А теперь еще раз постараемся еще ответить на вопрос. Зачем, говоря о юном поэте Лермонтове, мы обращаемся к знаковой фигуре христианского богословия, к философу и Отцу ранней церкви прп. Максиму Исповеднику? Одному было 26 лет, другому 82 года. Один жил в VII-м веке, другой на двенадцать веков позднее. Один был военный, другой монах. Не является ли выдумкой наше сопоставление? Возможно ли объединить две неравнозначные величины? Нам важны не только цитаты, которые являлись бы подтверждением общих идей, но и сам опыт духовного сопротивления. Если ум прп. Максима был насыщен божественным, то ум юного поэта являл собой повышенную амплитуду страдания отдаления от Божественного. Обоим было присуще экзистенциальное видение, мистицизм как практика отношения к реальности мира изнутри Божественного образа. Именно этот мистицизм, поддерживающий прп. Максима Исповедника в его учении о божественных логосах, именно это эсхатологическое видение дает возможность говорить о преодолении (не о выходе, а о преодолении) кожаных риз, являющихся заточением, тюрьмой земной жизни. Личность прп. Максима есть возможность экстремального подхода к истине, а его страдающая кончина – это свидетельство распознавания истины. Обращаясь к памяти Отца христианской церкви, стяжая его видение и перенося его в новое время на поэзию М.Лермонтова, мы можем сказать, что противостояние поэта, его земное предстояние, преодоление состояния кожаных риз выходом из обыденной тьмы – и есть, в свою очередь, взаимно-зеркальное отражение двух опытов, разделенных двенадцатью веками.

«Конец настоящей жизни несправедливо называть смертью. Но скорее избавлением от смерти, удалением из области тления, освобождением из рабства, прекращением тревог, пресечением браней, выходом из тьмы, отдохновением от трудов, укрытием от стыда, убежанием от страстей и пределом всех зол». Настойчиво сопротивляясь миру и исходящим от него страстям, оба героя нашего повествования в конечном итоге преодолевают тревогу этого земного бытия, усматривая цели личного существования в Другом Царстве.

Использованная литература:
1. Лермонтов М.Ю. Полн. Собр. Соч. в 4-х т. М.,1969;
2. Прп. Максим Исповедник. Ambigua, PG 91;
3. Творения преподобного Максима Исповедника. Вопросы и ответы к Фалассию, пер. и примеч.А.И.Сидорова. М., 1993;
4. Флоровский Г.В. Восточные отцы церкви. М.,1992;
5. Прп.Максим Исповедник. Избранные творения. Пер. и комментарии А.И.Сидорова. М., 2004.

На заставке: Ласло Мохой-Надь. Желтый круг, 1921.