Николай Владимирович Смирнов, родился в г. Ленинград в 1988 году. Закончил специалитет НИУ ИТМО по специальности «Экологический менеджмент» (гуманитарный факультет), магистратуру по специальности «Экологические приборы и мониторинг» (естественнонаучный факультет), поступил в аспирантуру, которую не окончил. В рамках обучения в магистратуре участвовал в Российской Антарктической Экспедиции (антарктическая станция Прогресс). В данный момент работаю в сфере информационных технологий – разработке программного обеспечения.
Вненаучное, гуманистическое исследование
Детям двух великих божеств – Маат и Тюхе – суждено было остаться в недрах мифолого-иррационального измерения по той же причине, по какой две указанные матери были сведены с иными механизмами работы подсознания. Причиной этому явился бессознательный каприз или, скорее, каприз бессознательного древнего человечества, дуновение черного ветра, перемешивающего потоки самым непредсказуемым образом, а вовсе не запоздалость изобретения колеса, вневременные рамки или гендерная идентификация процессов мышления. Супружество Тюхе с Тотом было отмечено необязательным итогом – рождением, на ряду с воинственной, убийственно-быстрой, с замашками палача, защитницей Мафдет, «тихого защитника бумажек», писаря, канцелярского червя – Сешат, которая получает в дар шкуру мертвого животного – пантеры – будто бы она поможет девушке быть похожей на свою сестру. Внушенная мысль о важном месте скорости в обработке рукописи, предоставляет ей иллюзию значимости, фактически же, даже о Дне Рождения Сешат мало кому известно, и оно почти всегда находилось в тени другого события – дня рождения ее сестры-близнеца. Ни папирус, ни кисточка уже не могли ничего существенно изменить. Сешат до конца дней приходилось заниматься обработкой «отбросов человеческой деятельности», их подсчетом и систематизацией, дабы насыщать самомнение древнего человека, которое столь же сильно зависело от присутствия «чернильного плевка» культурных артефактов, как это будет происходить через несколько тысяч лет – разве что плевок стал разноцветным и цифровым.
Эта история могла бы стать большим провалом мифотворчества и знаменовать собой сбой в авторитетном механизме, если бы ни одна еле заметная особенность. Пантера – традиционный символ скорости – является также символом расстояния или недостижимости. Как значительно позже расскажет миру Шопенгауер, здесь мы являемся свидетелями работы «воли к жизни»: в каждом взгляде, в каждом дуновении эмоционально-физического потока от одного к другому происходит едва заметное, но витально значимое стремление Жизни к появлению на свет. Это танец без начала и конца, в котором партнеры постоянно стремятся выйти за границы, начертанные для них царством «ничто», мертвого живого, хотя бы потенциально. В утробе матери-Тюхе рождено нечто иное. Быть может Сешат – это и есть то самое нечто, но по причине человеческой безответственности и уже начавшейся меркантилизации общества оно было извращено до неузнаваемости и потеряло свой первоначальный импульс, утонув в океане человеческих прихотей. К сожалению, человек теряет это навсегда.
Знай древний человек средний род, можно было бы успешно кристаллизовать божественное бесполое существо, вобравшее в себя такие этико-онтологические категории как истинность и случайность. Однако истина такого «оно» отличалась бы от истины Маата, в первую очередь, своей онтологичностью. Это была бы не истинность справедливости, а истинность миропорядка и мироустройства. Случайность такого «оно» отличалась бы от случайности Тюхе, опять же своей онтологичностью. Это была бы не случайность, как воля случая, а случайность, как почти непознаваемый артефакт, своего рода преартефакт, реальность которого, притом, совершенно не подвергается сомнению.
Значимая фигура, но без деталей, находящаяся в недостижимом отдалении от зрителя – так могло бы быть изображено Божество. Однако сделать этого Древний Египет не мог – его традиции искусства имели мощные корни в подсознательном, однако изобразительность в нем имела иные акценты. Но и Древняя Греция с их широчайшим пантеоном Божеств не удостаивает места среди небожителей еще одному своему коллеге – будто бы для него нет там места, а в действительности – стоит лишь некоторым из них похудеть и, быть может, это позволило бы им чуть дольше оттянуть приход постмифологического, эстетически жуткого и прекрасного средневековья. Как уже сказано, акцент Божества должен был бы строиться на истинности, которая, в своем существе, приближается к категории идеала. Такое сочленение могло произойти только в умах Древних Греков, но не у египтян. Причина – в высокой культуре рассудочности первых, и безрассудочности вторых. Аксиология еще не приобрела своей формы, это все еще бестелое существо без своего приюта. Пока это в будущем. Однако идеал, в аксиологическом смысле, конечно же, разрабатывается греками. Посему не существует иной, более плодородной почвы для роста Божества, нежели периода древнегреческой псевдо(западной) гегемонии. Существует еще одна особенность несостоявшегося Божества: оно носит социокультурную природу. Это Божество не первой, но «второй природы». Именно поэтому в нем происходит постоянное движение меж двух пристанищ: идеал значим для него, но его иллюзорность и лживая применимость к социокультурным проектам не позволяет остановится. Потеря связи с идеалом была бы для него катастрофична, но и безоговорочно примкнуть к нему Божество не может. Истина играет здесь роль маатовского пера – божественного «Привет!» из прошлого.
Действительно, в сфере социокультурной жизни истина и идеал срастаются, но не полностью, а лишь некоторыми частями. В первую очередь, такой частью выступает фактическая недостижимость. Ну и что с того? Достижимость не является для них сколь значимой категорией. Они живут вне фактов, и никогда не позволят ограничить себя столь узким миром, и скорее будут держаться от него подальше, как от того, что вызывает отвращение при одном только взгляде.
***
Когда Божеству исполнилось, по традиции, тридцать лет, покинуло оно свою родину и оазис своей родины и пошло в горы. С самых ранних лет Божество впечатлялось их недостижимым видом. Отсюда, из оплота своей малой Истины, они казались ненастоящими, будто бы нарисованными на плоском небе-холсте. Божество дало название этому явлению. Оно называло горы бумажными. «Бумажность» его окружения не вызывала у Божества сомнения – оно никогда не чувствовало глубину вещей и существ, которые соприкасались с ним. Лишь немногое было не нарисовано и могло предстать шире, нежели через плоскость. Картинок было много. Частое их изменение почти достоверно создавало ощущение обхвата, ощущение того, что предмет можно обойти вокруг и рассмотреть со всех сторон, а также того, что разные люди могут смотреть на него не одинаково. Божество же в свои тридцать лет мастерски научилось обходить эту иллюзию. Но с горами — другое дело: феномен всегда оставался неоконченным.
Путь к бумажным горам не был прямым. То была тускло-желтая змея пустыни, неуклюже усеянная черными пятнами, с головой у подножья горы и языком, спирально обвивающимся вокруг. На спине змеи располагались оазисы большей Истины. Через них и пролегал путь Божества. И в первый же день своего пути Божество встретило дряхлого старика. За исключением его левой ноги, которая разбухла, словно от воды, старик выглядел довольно живо. «Я впервые покинул свой дом – сказало Божество – ты же, старик, всю жизнь странствуешь по пустыне. Дай мне совет, как мне успешно добраться до дальних бумажных гор». Но старик не расслышал вопрос целиком. «Бумажных?» — заинтересовано переспросил он. «Так я называю то, что не имеет глубины. Как, например, хворост, что у тебя в руках. Посмотри на него. Неестественно яркий среди естественно-тусклых красок пустыни. Ты несешь его в руках, и руки твои становятся словно нарисованными, не больше, чем картинка. Хворост у меня дома такой же. Каждый день я это видел». Старик знает, о чем говорит Божество, он тоже научился проникновенности. «И что с того, что мой хворост такой, дерзкий юноша!?» — задает вопрос старик – «ведь это вовсе не мешает мне бросать его в костер. Знаешь ли ты, как хорошо он горит? Ты не найдешь в пустыне ничего, что могло бы гореть ярче. Моя жизнь была бы тусклой, если бы не этот хворост. Благодаря нему я видел многое. Я видел пустыню со всех ее сторон. Я побывал во всех ее частях и знаю, как она выглядит». Божество покинуло старика и отправилось дальше.
***
Познакомим египетскую хранительницу миропорядка Маат и непостоянную Тюхе. Сделаем их любовницами. Закончим их танец близким союзом. Мы знаем, что подобный исход не явил бы сколь значимое потрясение для мира древних хотя бы потому, что их окружение уже предоставило массу примеров маргинального поведения, на фоне которых отношение двух женщин, разделенных формально (веками) и сущностно (культурами), предстает как невинная шалость. Такая пара нравится всем, ею восхищаются, ее одобряют и благословят. Но женщинам-матерям безразлична внешняя оценка. Они тщетно пенят по отношению друг к другу то, что всегда поглощает мужчину, но сейчас это кипение не способно найти жертву. Земля бурлит, пузыри земляной грязи лопаются, но все безрезультатно. Матери неподвластны оружию, которое они же сами используют. Их ненависть друг к другу становится беспредельной. Но из этого бурления, из пустого, но мощного отрицания, рождается нечто – новое Божество. Оно полностью покрыто Землей, которая позже стечет с его тела – лишь ноги так и останутся под толстым слоем. Матери не знают о рождении, они уже отвернулись: Маат – назад, Тюхе – вперед, оставляя грязного новорожденного в одиночестве. Божество никогда не узнает о том, кто и как его породил. Сейчас и до конца дней между ним и матерями будет находиться толстый слой непроглядной грязи.
***
Не осуществимость истины в действительном мире, совершенно не означает ее нереальность. Это знание было верным спутником древнего человека. С приходом все таких же древних, но фактически кардинально иных греков, соотношение реального/нереального начинает меняться. Греки берут на себя роль выскочек, которые представили, что они «знают больше, чем не знают», притом у них хватило лицемерия утверждать обратное. Удивительно, как это заблуждение было полезно. Сейчас кажется, что история и не могла сложиться иначе, нежели противоречиво. XIX век восстает против затянувшегося рационального сна. Он вновь заговорил о бессознательном, но уже на совершенно ином качественном уровне, на котором спекулятивные инструменты уже не стояли в одиночку – к ним примкнула научная методология. Результатом усилий стало понимание того, что внутреннее состояние человека, его субъективное мироощущение, внутреннее течение его жизни – не такие уж и безделушки и идолы, которые всем только мешают. Новыми красками заиграло понятие виртуала. В заголовках стали писать: «Истина не действительна, но реальна». И, кажется, на эти фразы купились многие.
Виртуальная реальность сама собой гордо кричит о своей сущности: «Хоть и виртуальная, но я все же реальность». И она с божественной решимостью готова брать под свое крыло все то, что бесцеремонно отбрасывала реальная реальность. Ей, как Иисусу Христу, было не важно прошлое и будущее, и тем более настоящее, своего опекаемого. Все они получат свое место в ее подмножестве. И, как это часто бывает, однажды среди полуразрушенных городов, (которые, скорее, в русле гуманизма, следует назвать полусозданными), среди безголовых, безруких, безногих моделей, среди сформированных и бесформенных химер, среди полулюдей-полуживотных, еще не до конца вылезших из земли и от этого более похожих на расплавленную пластмассу, среди неконтролируемых черных ветров, сменяющих свое направление каждый день и за одно мгновение на атомы распыляющих уже созданные формы, среди уродливо, но исключительно уникально сросшихся лжи и правды, купающихся в каком-то тягучем бульоне, среди неба и земли, перевернутых вверх ногами здесь, и вообще отсутствующих там, среди обезображенных, вывернутых наружу нейронных магистралей, изъезженных до кровотечения – среди всего этого человек нашел храм. То был храм нашего Божества. И пускай вас не тревожит место, где он стоит. Это ровно то место, где храму следует находится, здесь и только здесь он находится дома. Как выглядит этот храм? На что он похож своей формой? Это тяжелые готики или легкие конструкты? Похож ли он на башню Эйфеля или на потерявший свою реальную (но отнюдь, не виртуальную) действительность Хрустальные Дворец? Скорее это агит-самолет «Максим Горький» — бесконечно падающий, несущий на себе небытие, смертельный огненный шар. Похоже, именно это обстоятельство способствовало тому, что ни египтяне, ни греки не смогли отыскать его, притом, что они – последние исследователи подчеловечества на долгие века, и искать они умели мастерски.
Итак, виртуальная реальность берет под свое крыло истину. И чтобы не перепутать эту истину с той, которую уже расхватали на мелкие обрывки все те, кто только смог, с той, которую обогрели, облюбовали и заболтали каждый ее хозяин, с той, которая как домашняя зверушка, ложась на тело хозяина, принимает его форму – было придумано новое слово, которое будет служить в качестве знака отличия. Это слово случайность. В нем человеку еще предстояло разобраться. Сейчас же важно напомнить, что новое Божество не относилось к так называемой «первой природе» – это место было занято одним из первых. В то время здесь восседал не один, а сразу множество Божеств, успешно справляющихся со своими задачами. Наше Божество – божество «второй природы», то есть истина и случайность рассматриваются в соответствующем контексте.
Что-то лживое мы находим в том, что начало и конец предстают для нас в одном лице, но именно таким образом и работает виртуальная реальность. Изобретение такого приема не могло произойти спонтанно, поэтому, скорее всего, он был достижением Древней Греции, с их упором на рассудок. Здесь нужно было сформировать конфликт и изящно разрешить его. Первое сделать под силу каждому человеку – вся жизнь человека соткана из ниток, узелками которых являются конфликты. А вот решение, да еще и изящное – удел действительно не многих. Греки отлично подходят на эту роль – кому, как не им, не обремененным бытовыми хлопотами, имеющим раба для каждого неугодного занятия, придаваться решению такой интересной умозрительной ситуации? Греки действительно «знают, что делают». В результате человечество заполучает в свой багаж культурного богатства еще одну вещь – целе-средственную связь – важный экзистенциальный инструмент. Но чтобы он был окончательно оформленным и приобрел статус теоретического достижения, и далее, занял свое место в общей копилке, необходимо было прогуляться по таким связям до конца. И оказалось, что конца у такого путешествия просто нет. Можно потратить не один год мысленно продвигаясь все дальше и дальше в целе-средственном пространстве, но достичь конечной точки все равно невозможно. Заслуга Древних же была в том, что они поняли, почему так происходит. И ответ в том, что за последней точкой начинается территория «бесцельности», в которую здоровому человеку, как существу исключительно целеориентированному (позже эта характеристика получит иное название – рациональному) дорога закрыта. Или, скорее, для человека ее просто не существует. Он не может ступить на нее находясь в статусе человека, а если на ней кто и находится, то уверенно можно сказать, что это – не человек. Какие существа обитают на этих дорогах? Можно только представлять, а представлять можно все что угодно. Мы же представим, что там обитает все подмножество животных – быть может, это будет кому-то интересно. Но нельзя было оставлять вопрос вот в таком открытом состоянии. Древние хорошо понимали это. И они начали возведение того, что стоит в конце дороги целе-средственных связей, но что, как сказано ранее, никогда нельзя было достичь. Уж если дорога для нас бесконечна, и не будет спокойствия нашим ногам, то пусть человек успокоит хотя бы свой взор. Со времен гора была построена. Далекая, недостижимая, и порой еле заметная, но каждый в глубине души (а позже, и сознания) знал, что она существует. Притом, человек приобретал это знание достаточно рано, ровно в тот момент, когда он начинал свое рациональное путешествие. Можно выразиться и так: путешествие начиналось именно по причине приобретения знания. В горе срослись начало и конец. И это получилось изумительно.
Следует только удивиться, как же древнегреческие придумщики не решились использовать эту гору в своих мифологиях. Они, несомненно, были готовы к цветам такого повествования, значит причина не в этом. Быть может Олимп занял все их небо, не желая разделять свою обитель не с кем больше. Все Божества тянулись к этой знаменитой горе. Все, кроме одного. У этого Божества действительно не было дома, но не в том смысле, что оно бездомное. Похоже, Древние Греки восприняли это подсознательное сообщение слишком буквально — и гора и наше Божество так и остались в клетке иррационального инобытия.
***
Как же можно видеть пустыню со всех сторон? Ведь пустыня со всех сторон одинаковая. Добавляет ли «со всех сторон» что-либо нового к пустыне, помимо этих трех слов? На третий день путешествия Божество все еще размышляло над словами старика. Оно смиренно шло по змеиной спине, ведомое желанием достичь далекой цели. На четвертый день достигло оно нового пятна – богатого храма с замечательной кафедрой. На той каждый вечер вел свои речи знаменитый человек, собирая вокруг себя множество молодых умов, жаждущих напитать себя советами о том, как им действовать, чтобы избавиться от нескончаемых страданий, до краев наполняющих их жизни. «Мы скоро услышим, что все относительно» – звучало в этот момент с кафедры – «Я первый, и уже говорю вам об этом. Скоро мы будем свободнее» — уверенно добавлял оратор – «наши демоны-кукловоды явятся нам, и мы изгоним их, как изгоняют тени ярким фонарем. Скоро мы станем умнее» — уверенно добавлял оратор – «и будем жить в умном мире, с умными домами и умными соседями. Никто не посмеет говорить нам, что лучше и что хуже. Только мы сможем решать это, и мы с гордостью будем нести этот венок на своих головах. Со временем презренные «лучше-хуже» пропадут. «Что значит хуже!?» будут вопрошать люди будущего. Я первый, я уже вопрошаю. Возвысьтесь же вы, молодые умы, на высоты относительности. Там начинается наше будущее. Слушайте меня и никого больше, ведь я единственный кто достиг абсолютного отрицания, поскольку я отрицаю даже самого бога. Я уверен, я обладаю знанием. Оно ведет меня к большему, к крепости моей уверенности – нашему будущему. Мы пойдем до конца и вызовем к жизни ужасное, ввергающее в страх чудовище, в относительности мы приобретем уверенность, отпугивая всё отжившее себя, загоняя его во мрак прошлого. Там мы его похороним, и никому не позволим кормиться мертвецами. Мы не будем страшиться вопросов – наша книга будет иметь все ответы. Больше не нужны будут врачам врачи, стражам стражи, нищим еще более нищие. Мы избавим человека от терзаний скорби и противоречий».
Божеству нравилась речь оратора, в ней не было тени сомнения. Ведь оно, обуреваемое таковыми, чувствовало себя в центре пересечения ветров, где невозможно стоять прямо, и нужно было нескончаемо ловчиться, то уворачиваясь, то цепляясь за острую траву. То место не знало отдыха. От этого оно казалось неприглядно сложным. Лишь один вопрос успело задать Божество знаменитому оратору: кто займет место наших демонов-кукловодов? – ведь известно, что оно не может быть пустым. Но вместо ответа оратор хмуро попросил Божество покинуть оазис. Так Божество двинулось дальше.
***
Рождение божества следует назвать, по крайней мере, странным. Некогда полные любви, сейчас, взгляды создателей не содержали в себе ничего кроме ненависти. Казалось бы, сами потоки ветра, родившиеся в момент стремительного движения взглядов друг от друга, и стали той самой силой, повернувшей шопенгауэрский рычаг воли к жизни. В единственном немецкий философ ошибался: этот рычаг работает не только от любви, хотя кому, как не ему, с его мрачным имиджем, в пору разрабатывать эту почву. Грязь земли оставила свое позорное знамение на младенце и теперь повсюду тянулась за своим любимым созданием. Однако со временем божество одержало верх над, казалось бы, неисправимым, роковым изъяном своей природы: позорное знамение превратилось в своего рода уникальность — особенную черту, «изюминку» божества. Следы из бесформенной грязи превратились в узнаваемые земляные рисунки, логотип божественной благодати.
И боги, и демоны, бесчисленным множеством произведенные человеком, прекрасно осознавали природу своей питательной почвы. Никто из них не строил иллюзий о том, откуда они произошли, но в дальнейшем каждый прикладывал огромные усилия, чтобы забыть об этом. Персонаж Л. – своего рода герой из человеческого мира, сумевший расширить свои представления о биомассе намного дальше, нежели это сделали его современники. «Вы питаетесь мертвыми» — упрекали его. Но он мог справедливо ответить: «Бросьте же вы! Смерть – лучшая почва для роста». С позиции этики, его точка зрения, действительно, не состоятельна, однако с позиции витального миропорядка, она безупречна. Все мировые пантеоны мира разделяли такое положение дел, хотя некоторые залезали высоко на горы, создавая прочную картину, в которой источник их существования – небо. Но это лицемерие. Только земля, пропитанная бесчисленным количеством смертей, духовно сотканная из нитей распада и небытия, способна стать источником их существования. Божества обязаны этой смерти всем, что у них есть. Демоны же, хоть и являются своего рода мастерами лицемерия, не склонны к подобному самообману, и каждый миг они готовы декларировать свою неразрывную связь со смертью.
Правила безопасности, опасные воздушные полеты и автомобильные поездки, социальная безопасность и руководства по эксплуатации были еще впереди, но уже тогда было понятно: смерть предыдущих будет слагать и делать безопаснее жизнь последующих. Наше Божество было неискоренимо связано с таким императивом на своем генетическом уровне, которые был заложен в него в момент рождения. Смерть постоянно соприкасалась с телом Божества. Кто-то, кто смотрел на вещи поверхностно, мог бы наречь нашего героя Божеством смерти, однако прочтение Божеств прямолинейно никогда не позволит дойти до сколь значимого результата. Божество действительно никогда не теряло связи со смертью. По этой причине, зачастую, другие Божества смотрели на него с непониманием, с которым младенец смотрит на яркую палитру эмоциональных проявлений взрослого. Демоны же признавали в Божестве своего, но сторонились его чистых намерений. В действительности, рисунки, остававшиеся на земле, были той самой живительной почвой, которая поддавалась интенсивному гниению, но не как символу жизненного распада, а наоборот, как символу безустанной жизненной активности и витальной динамики.
***
Этой ночью, в окружении шипящих камней, Божество вело беседу со стеклянной луной. Здесь, внутри защищенной ночью империи, было достаточно безопасно, чтобы осмелиться на сомнения. Что значит «абсолютное отрицание»? Было решено, что в конце этого сложного пути должен стоять некто, обладающий безграничными, сверхчеловеческими чертами. Выражаясь точнее, этот некто вообще не должен стоять на пути, а должен находиться как бы вне его, смотреть на него как на простую геометрическую форму, не участвуя в излюбленных человеком психологических играх «прошлое-настоящее-будущее». Справедливая мысль. Однако, в этом случае, декларируется одна важная особенность, а именно соотнесенность явления с чем-то внешним. Тем самым устанавливается рабская зависимость объекта от нечто чуждого его природе. В этом нет справедливости, и даже уважения. Не является ли почтенной данью трюк, замыкающий объект на самом себе? Тем самым утверждается идея Абсолюта, сердце которой должно быть в полной независимости от внешнего. И тогда, заключает Божество, абсолютный предел отрицания должен заключаться в отрицании отрицания.
Камни, как показалось, одобрительно зашипели. Здесь и сейчас, в объеме лунного эфира, Божество рисовало новое пятно. Земля ног приняла отчетливую форму. Змея прогнулась под тяжестью нового оазиса.
За что «лучше» или «хуже» удостаиваются человеческого презрения? Божество глубоко тронули эти слова. Оно, ведомое трясущимся языком, ясно представляло себе, что для него лучше, а что хуже. «Если мне нужно идти вперед, не лучше ли мне идти вперед, и не хуже ли мне идти назад?» — думало Божество. «Что значит хуже?» — раздавался шепот в голове у Божества. Ведь может случиться так, что подобное призрение выступает как знамение того, что не видит еще человек, куда лежит его дорога, и какую гору обвила своим языком его пустынная змея. И может быть, лучше или хуже – это полслова, приобретающие свою законченность лишь в крепких объятьях самого близкого питомца. И когда нет у нас второй части и хочется нам растрогать своей музыкой звезды, у нас получается собачий вальс.
На утро Божество двинулось дальше.
Сейчас, с высоты пройденного пути, стало очевидно: считая свой оазис первым, Божество сильно заблуждалось. Как жаль, что не тем утром это стало понятно.
В полуденный зной Божество остановилось на отдых. Костер, разместившийся между камней, сжигал песок и отгонял пустынную жару от Божества. Через некоторое время появилась компания. С бесцеремонностью мертвеца к костру подсел незнакомец и сразу же заговорил. Его речь была длинная: он говорил о небе и земле, о прошлом и будущем, об успехе и неудачах. И вот что главное было в его речах. Совсем скоро наступит время, когда все перевернется с ног на голову. Но сделано это будет тихо, спокойно и сладко, и никто не заметит изменений. Прыжки на голове и бледные от бескровия ноги будут обычным порядком вещей. Погода будет непредсказуема, при этом предсказание станет главным двигателем человека, а случайные пророки станут главными его учителями, его главными героями. Их будут слушать и читать, подражая им, жаждая встать с ними рядом. Людей научат жадно поедать то, что им дают, обещая дать правила честной игры, победа в которой приведет их к вершине пока неизвестной им горы. Мир будет перевернут и те, кто стоял внизу окажутся наверху, а те, кто пришел наверх… они не падут вниз, но жизнь их станет беспокойной. Опыт будет стоять рядом со случайностью, умение — рядом с бездарностью, глубина – рядом с поверхностью, ответственность – рядом с безответственностью, лишь с ошибками будут стоять все те же ошибки.
Божество слышало незнакомца. Оно знало, что это его время. Об этом знал и незнакомец. Он продолжал. «Все сложнее будет твои путь. Ты дашь людям лампу, и они пойдут в самые темные страны, в самые опасные путешествия, в самые неизведанные уголки. Единственное же, к чему они придут – понимание, что лампа им больше не поможет. Уж лучше бы они стояли на своем месте, и хранили иллюзию своего знания. Их лампа будет гореть, но ничего не будет освещать – так широки будут своды пещер. Ее свет откроет лишь то, что ее света стало недостаточно. Это будет ужасное открытие. И как только об этом узнают, сбегутся голоса: «Брось. Брось свою лампу». Человек с лампой – не легкая ль это добыча для демонов ночи? Бродить в темноте войдет в привычку. Будет безразлично, кто прав, а кто – нет, кто знает, а кто только говорит, что знает. Людей, как и раньше, все также будут водить – это их жизненная потребность -, но теперь сами водящие не будут понимать – куда. «Бросьте свои лампы и живите там, докуда дотянутся ваши руки». Чьи же это слова? Кто умеет так сладко петь? Во тьме многое неразличимо. Гроб здесь похож на музыкальную шкатулку, и развращает он также хорошо, как звучащая музыка.
На последнем слове костер погас. Надо двигаться дальше. Божество чувствует приближение времени, о котором говорил незнакомец.
***
Древний человек призвал к себе на помощь великое множество моделей, среди которых свое почтенное место заняли модели детерминации и случайности. Древний человек отдал должное своей социальной природе, нарекая себя на бесконечные блуждания в поисках истинного общежития. Древний человек даже осмелился отделить законы природы от законов человека, что стало причиной множества раздоров – ведь не было понятно, к кому относилось написанное слово «прекраснейшей». Одного лишь шага не хватило ему для того, чтобы завершить свои скитания и возвести нерушимый храм, сложенный из кирпичей случайностей. Так будем же снисходительны ко времени и, избегая нудного гуссерлевского доказательства, вынесем за скобки несколько веков, разделивших подходящий момент от его исторически неподходящего реакционного содержания. Откликаясь на требование духа истории, выделим по-современному строгое понятие — «культурная истина», и далее постараемся объяснить его.
Предмет культурной истины – человек, ее методология – случайность, ее единственный способ общения – надежды, а ее успех непредсказуем.
Призовем нам в помощь художественную, в гегелевском понимании, S-образную коллизию. Представим себе двух независимых, уникальных, противоположных людей. Столкнем их звезды между собой и понаблюдаем, как в разные стороны, на разные расстояния рассыпается множество искр. Подождем, пока искры погаснут – именно в таком погасшем виде, в дали от протоптанных дорог, мы встречаем малые истины, которые оказываются беспомощны сами по себе – им нужна сила, чтобы снова загореться и начать свой рассказ. Чем дальше, тем становится сложнее: грядут столкновения миллионов звезд, осколки которых будут ждать веками, пока некий герои их не найдет. Другие же и вовсе останутся лежать на забытых, не популярных землях, и в конце концов станут безразличными. Будет множество разговоров – попыток зажечь осколки, но лишь малая их часть будет нести искренность для искр – единственное их топливо. Некоторые люди наберутся мужества говорить о погасших звездах – там, в глубине земли, куда в конце своего пути опускаются безжизненные осколки, в этих радиочастотных гробах, это обычная практика. Но это практика мертвых форм.
Количество факторов, слагающих существо культурной истины, действительно очень велико. Подобная сложность рождает свою собственную эпистемологическую модель (притом отчасти релятивистскую). И несмотря на то, что Божество для этой модели пока так и не было найдено, исторически она нашла широкое применение, и соответственно, весьма эффективным образом пустила свои корни на почве подсознания, получив свое твердое определение – случайность.
Надежда же не представляет собой ничего опасного до тех пора, пока она не вступает в область культурного. Здесь к ней приходит столь большая значимость, что она становится едва ли не главным героем сцены. Она приобретает статус провозвестника истины. Она заводит знакомства с людьми и обладает властью давать им имена. Она так часто носит светлые одежды, что тонкая струйка цветочного аромата может выдать ее приближение за много километров, и это безошибочный прогноз. Длительное, близкое соседство с идеалом, и даже временная его подмена, делает из надежды необычайно значимую фигуру. И наконец, однажды в двери постучались. Мы открыли и увидели человека без лица, одна лишь форма. Казалось, что он нам знаком, но мы ошиблись: мы еще никогда не видели мертвецов. В руках он держал договор, который мы моментально подписали. И с этого момента надежда приобрела статус языка культурной истины.
Договор послужил началом войны за право обладания культурной истиной. Победа в ней давала почетный статус пророка, почетного всезнайки и авторитета – всего того, на что человек издавна смотрит с вожделением. Парадокс же состоял в том, что, подписав договор и возведя его содержание на высокий регламентный уровень, мы лишили надежду жизни. Всеобщее признание почти убило ее, и в жарких ювелирно-отточенных спорах она заняла свое худое, но, как мы ей сказали, почетное место. И Мир погрузился бы во тьму, если бы не несколько детей, которых жар не способен принудить отворачиваться и щурить свои глаза. Они все еще видят надежду или, другими словами, слышат истину, которая говорит с ними знакомым языком надежды.
Являются ли дети потомками знаменитого Прометея — этого благородного, затравленного обожателя людей? По крайней мере можно сделать такое предположение. Его божественная мудрость заключается в том, что он, не являясь глубоким теоретиком и вообще долго не думая, совершил искренний экзистенциальный акт — признал обладание истиной болезнью. Искоренить подобную болезнь, однако, невозможно. Поэтому в исторической перспективе ход Прометея видится довольно удачным: он решил понадеяться на природу человека, движимую нескончаемым любопытством, и вселить в него надежду, притом слепую. Прометей отрезал человеку ноги, но, по всей видимости, позволил ему продолжать свою жизнь. Отныне человек стал слепым, однако эта неприятность ничтожна в сравнении с тем, что предстояло пережить богам. Прометей стал первым и последним верующим Богом. Объектом же веры для него стал человек. Еще задолго до Возрождения и еще более значимого в этом смысле Нового Времени, античный герои начал выводить человека из сна.
Сделаем еще одну догадку, которая в свете наших последних исследований, выглядит весьма правдоподобной. На своей картине Гюстав Моро изобразил Прометея, спрятавшего руки за спиной. Этот герой не стеснялся своего положения: оковы на руках — результат великого акта, значимость которого не могли осознать даже окружающие его небесные родственники. Прометею нечего было скрывать на этот счет. Но быть может история нашего Божества, этой божественной болезни, обрывается как раз сейчас. Быть может вселение слепых надежд несоизмеримо более гуманно, нежели дать возможность иметь карманного божонка, который якобы может дать ответы на все вопросы. В духе Прометея выступить против такого пассивного существа, не дав ему проникнуть в гены его любимцев. Это вторая стадия лечения болезни, после которой Прометею приходится прятать свои руки. До идолов дотрагиваться нельзя — позолота пристает к пальцам, однако Прометей и не думал вести себя столь деликатно.
Истинность описанного выше события доказывается в рамках методологии случайности — основного инструмента, которым человек мыслящий бережно обрабатывает свой культурный пласт. Случайность — это не модель, при которой любое событие может равноправно произойти в пространстве-времени. Эта дохайдеггеровская формулировка не имеет ничего общего с культурной истиной. Случайность — это, в первую очередь, истина, облаченная в бытовую одежду . Отсюда рождается некоторое презрение к ней — она, как самый надоедливый сосед, много болтает. Но, в сущности, это ее единственный способ выжить. И если наука ставит себе задачу в самое ближайшее время умертвить подобные недоразумения, культурное сознание находит в себе силы уживаться с этим. Обе стороны от этого только выигрывают. В сущности, случайность и истина — это два слова, обозначающих одно и то же. В силу того, что истина не может явиться человеку не при каких обстоятельствах, а лишь отправляет на встречу своего официального и неуловимого представителя — идеал, случайность выступает здесь как бесконечная кафковская приемная: разговоров значительно больше, нежели увиденного; однако говорят, что за этой приемной есть еще одна, а за ней — канцелярия со своей приемной; кто-то рассказывал, что ему показалось, что он видел тень одного из работающих там людей; но он не уверен. Тень косвенно доказывает нам, что все же источник существует. Доказывает в первую очередь тем, что, если прикрыть его, хоть даже и частично, распространяемый им «свет» ослабнет или вовсе пропадет.
Итак, согласимся с утверждением, что произойдет случайный случай и случай произойдет случайно — совершенно не одно и то же.
***
«Божественная распродажа сегодня! Прямо здесь, прямо сейчас! Словно на небе!». Длинный путь привел Божество к крупному фонтану настоящей жизни, с каменными, высокими, до самых облаков, зданиями, тонкими, как намеки танцоров, широкими, как паучьи объятья, изящными, как манеры романтика. На каждом из них значилось чье-то имя – создателя и героя, знаменитости и легенды, почетного гражданина. Каждый день жители фонтана омывали эти плиты слезами радости, горести, справедливости и несправедливости, слезами несбывшейся мечты. Здесь, прямо у подножия зданий любили люди проводить свое время, ведь земля под ногами была особо тверда и притоптана.
Божество подошло к людям, сидящим на вечнозеленых газонах, в нескончаемом блаженстве наслаждающихся тенью каменных гигантов. «Есть ли у вас, любезная аудитория, стакан воды для путника, идущего по спине своей змеи?» Ему отвечали: «Зачем тебе вода, незнакомец? Зачем нам вода, незнакомец? Мы пьем и питаемся своими слезами, подаренными нам нашими Богами. Уже триста лет мы не пьем воды Природы. Мы покинули храм, в котором звучит неприятная нам музыка, и получили силу и свободу. А ты? Ты все еще не нашло выхода из своего заточения?» «Нет – сказало Божество в ответ – я еще не нашло выхода. Я еще в пути». «Тогда возрадуйся, незнакомец, здесь твой путь кончается. Посмотри на эти памятники. Посмотри на имена. Теперь ты под их опекой, и закончились твои беспокойства. Взрасти любовь к ним, и в ответ ты получишь конец своих проклятых странствий по вечным горбам. Здесь, на твердой земле, посеяны наши сердца, словно пщеничьи семена. Солнце питает величественные плиты, а мы нежимся под их мягкой отцовской тенью. Твой путь окончен, присоединяйся к нам». «Вы очень любезны – ответило Божество – никогда еще не видел я таких любезный людей, как вы». А после этого зазвучала музыка, и стала петь аудитория:
Тому, кто вырос на костях —
не нужен смысл в новостях.
Божество посмотрело себе под ноги и спросило, отчего их земля столь плотна, и отчего никто не пожелал взрыхлить ее и напитать воздухом. И аудитория отвечала: «Нельзя построить кумира на мягкой земле – на ней нужно обязательно топтаться. Чего стоит ходячий кумир? Ходячий мертвец и лжец, не более. Лежащим и спокойным должен быть он, ибо проронил он уже все слова, что должен был, и сотворил он уже все дела, что должен был. И плечи свои он уже расправил. Следует освободить его от подвигов. Хватит. Он уже герои. Дадим отдохнуть ему, прижав грудь его своей любовью и цветами».
Приятны были слова людей для Божества. Вот уже скрылась опоясанная языком змеи гора его мечтаний за высокими плитами памятников здешним кумирам. «Я почти решился» — сказало Божество – «одно лишь последнее дело следует мне сделать – хочу войти внутрь здания». «Зачем тебе это?» – засмеялась аудитория – «никто не заходит внутрь наших храмов. Среди людей последних поколений не было ни одного желающего это сделать. Высоко все мы держим голову, и спину ровно, и плечи широко. И воля наша стройна, и не обращена она на памятники наши, что дают нам тень лучезарную».
Хорошо говорили они. Но Божество двинулось дальше. Что таилось в темных и сырых подвалах зданий, какие силы играли там в прятки – вопросы для интеллектуальных детских игр. Божество уже слышало их и хорошо знало ответы. Свежий воздух снизошёл на него, как показалось, впервые за долгое время. Это ветер с вершины его идеала напоминает ему, что он движется в нужном направлении.
***
Истина подобна птице Фениксу: испачкав ноги в ее пепле и разнеся их по округе, убийцы лишь сделали ей большое одолжение, и вскоре то, что казалось мертвецки черным, превратиться в яркую, питательную форму. Непредсказуемость же этого творческого акта является знамением некоего потустороннего измерения, необъяснимого, что нам приходится прибегать к сложному выражению мистика, которое и можно описать, как только через самое себя с помощью слова мистическая. Подобное замыкание мистики на мистическом отнюдь не является основанием для причисления этого понятия исключительно в ряды пост-практик (хотя в нем подобные практики получают особое наслаждение в неклассическом смысле). Указанная замкнутость являет нам некую автономную, представленную саму в себе сферу, которая не позволяет дергать ее по малейшим прихотям внешнего (по сути, совершенно индифферентного ей) существа. Для обращения к этой сфере существует иной способ, который, как уже стало понятно, инициируется самой этой сферой по ее, лишь одной ей известным, законам. Этот механизм и называется случайностью или, шире, трансцендентальной непредсказуемостью.
Переходя на уровень физического, а точнее — метафизического с уровня социального, пусть даже метасоциального -, отметим следующее. Трансцендентальная непредсказуемость состоит с окружающими нас объектами (как первой, так и второй природы) в исключительно сущностных взаимоотношениях. В каждом из них видна еле уловимая пульсация неких малопонятных нам сил, видны бесчисленные попытки высвобождения мистической энергии, которая, набрав некую неизвестную сумму, критическую массу, может явить нам то, что является ее потенцией, а иначе – ее Истиной. И важно понимать, что исследовательская предметность работающих сил несравнимо меньше (а фактически и вовсе пропадает), по сравнению с исследовательской предметностью самих потенций. Важнейший момент процесса реализации (перехода из потенциального в реальное) – прибавление «последнего атома» (для метафизического) и «последней капли» (для социального) к уже набранной сумме – момент, когда оболочка прорывается и, кажется, можно взглянуть внутрь мистической сферы, за счет мощного искажения пространства на мгновение высвободится из цепкой хватки пространственной прямой и очутиться вне ее, наблюдая и то, что есть, и то, что может быть. Это грандиозный момент взаимообщения двух сфер – некое внерелигиозное, онтологическое таинство, акт, сотканный сплошь из нитей загадочности.
За ним следует акт потенциации (перехода из реального в потенциальное) – успокоение предшествующего онтологического бурления и схлопывание потустороннего мира до обыденного неизвестного. Это очередной и последний мистический момент, когда некое существо ныряет обратно в сферу своего нам неизвестного, оставляя нас разбираться с малыми истинами своей активности.
По существу, наше Божество и есть та последняя единица, чье появление запускает извечный вышеописанный процесс. И поскольку глупо ожидать, что потусторонняя сфера позволит какое-либо даже не существенное внешнее вмешательство в свою жизнь, Божество есть не что иное, как дитя этой сферы и ее единственный представитель. Этим Божество коренным образом отличается от иных Божеств, выступающих на балу человеческого бессознательного (словно у себя дома, кстати говоря). Ведь наше Божество не является небожителем (в классическом его понимании). Оно и spiritualis artifex, и spiritualis difficile est artifex, но и spiritualis operarius . Поэтому оно и ниже остального пантеона, но в чем-то и выше. По крайней мере античные Боги были лишь заведующими, «главными по», и, в конечном счете, имели огромные проблемы с коммуникациями. Если и должно было наше Божество иметь отношение к горе, чтобы не выделяться среди остальных и, в конце концов, избежать участи многих предателей, то это не должна быть гора Олимп. Это должна быть гора имени Божества, его личная резиденция, в которой нет той олимпийской тесноты, которая, по большому счету, была ключевым фактором в столь частом низвержении Богов с нее.
Открытым остается вопрос, до какой степени наше Божество сведуще в механизмах работы потусторонней сферы потенции, или, более предметно, в каких отношениях оно находится со всей этой истиной и случайностью, вроде бы просто предстающими пред ним, словно неизбежные, неуправляемые, вневолевые факты? Ведь именно такими словами (случайность и истина) мы одарили его в самом начале нашего исследования. Могут ли быть случайными события, положенные в сущностную основу предмета, декларированного, как нечто постоянное, более того, трансцендентальное и даже божественное, и святое? Однозначно, да. Это неотделимая характеристика, самое сердце, эстетическое ядро, которые являются нам через сознание того, что знание нашего Божества случайно, и в то же время истинно.
***
***
Вот такая удивительная прихоть бессознательного, трагическая участь (в классическом аристотелевском смысле), и ироническая природа (в романтическом шлегелевском смысле) Божества – быть подчиненным сфере, божественным символом и даже сущностью которой оно является. Вполне справедливым, в духе пост-традиций, было бы назвать наше Божество – Божеством безысходного сердца, добавив ему чуточку человеческого и антиномичного. Но, как и истина, так и человеческая судьба в целом, в первую очередь, конечно же, сложены позитивистски.
Итак, словом «случайность» человек назвал истину. На общем маскараде, который только и является нам в нашей действительности, притом активным и ключевым персонажем которого являемся мы сами (что порождает бесконечное количество индивидуальных маскарадов, а по сути, вообще исключает слово «общий», поскольку не существует ни одного одинакового), это самый экономный вариант. До настоящего момента все попытки вскрыть личину наряженных актеров хоть и носили положительные результаты, в сущности, оказывались пирровой победой. С пораженческим пафосом, истина все также ускользает от нас (особенно в сфере социального) за тысячами 15-дюймовых канцелярских дверей, поиск ключа от каждой из которых может потребовать целую жизнь, даже при помощи доброй команды прославленных психоаналитиков и аналитиков от психологии.
И коль скоро Истина (здесь) не выстраивает никаких канонов, наше Божество постигла бы та же участь, какая постигла большинство Божеств в средние века – оно было бы отброшено в сторону, чтобы там, на задних рядах, терпеливо, ей противоестественными и, порой, извращенными хирургическими операциями трансформировать себя в нечто, что имеет шанс вернуться в более позднее время – когда переоценка всех ценностей уже завершит свое триумфальное шествие, а ревнивый раб, стоящий за ее спиной состарится и умрет. Тогда придет время нам познакомить (без лишней ницшеанской суеты, испытывающей эстетическое возбуждение от отвращения, эстетическое отвращение) наше Божество с другим, тем, кто все еще держит свои позиции – Иисусом Христом. И это будет интересная встреча.
Встреча двух божеств может проходить на двух сценах: с присутствием человека или без него. Соответственно, эта встреча будет носить или более человеческий характер, или более божественный. Начнем с первого и попытаемся дать его характеристики.
Первое, что необходимо сказать – на этом уровне человек обладает определенной силой вмешивать в божественные дела (традиционный многовековой феномен теургии – хорошее тому доказательство). Они берут на себя часть обязанностей, и в принципе не могли не потребовать каких-то привилегий для себя в виде, например, возможности открывать духовно-нравственные божественные потоки, создавать объективные феномены (в ярком виде выраженные в средневековых, в частности, Византийских, иконах), говорить от имени Бога, видеть то, что никто больше не мог видеть – многообразные божественные образы, символы и знаки. Развертывание подобных отношений, поскольку оно проходило в эпоху расцвета классического (в широком понимании слова), было по-человечески классическим – нарастали злоупотребления, снижалась компетентность, расцветали сектантство, игра в Бога, «зло во имя добра» и др. Но самое главное – средневековое сознание начало проникаться ревностью к Иисусу Христу. Со временем подобных средневековых ревнивцев стало действительно много. Что приводит к тому, что критически настроенный человек начинает борьбу против подобного уклада, ища нечто, что исключает подобные изъяны, казалось бы, содержащиеся в самой природе взаимоотношений. Что он находит – сейчас известно каждому – самого себя, и далее свой разум, свое рациональное и позднее иррациональное .
Для Ревности, коль скоро это исключительно человеческий феномен, здесь сложилась наиблагоприятнейшая почва, связанная с одной уникальной в мировом масштабе особенностью Христа – он любил всех, и делал это внеусловно, вне зависимости от обстоятельств (что, кстати, позволило появиться такому нравственно-духовно-практическому течению, как непротивление, которое, как часто бывает, появившееся как некоторая крайность, постепенно выровнялось и приобрело законченность позже – в виде непротивления именно насилием, используя иные рычаги противления). Но не может быть человек быть уравненным, в том числе и в своей доле в любви Иисуса. Эта особенность, несколько парадоксальным образом, наиболее остро прорывалась у тех, кто был близок к Церкви. В общем, назначь мы встречу двух Божеств и уведоми об этом еще и человека, мы неминуемо столкнулись бы с тем, что человек всеми успешно наработанными за долгое время теургическими способами стремился бы не подпускать их друг к другу, вставал бы между ними, объявлял бы себя ключевым медиатором и вообще вел бы себя ревниво.
Второй случай – безусловная встреча двух Божеств. Очевидно, никакое другое слово не объяснит ее наиболее емко, нежели слово «Божественная». И поскольку эта сфера совершенно независима и не может быть объяснена никак иначе, нежели через саму себя, все что мы можем сообщить о встрече – не в коей мере не относиться к ее сущности, а только лишь к догадкам, рационально-внерациональным, субъективно-субстанциональным ощущениям от нее. Впрочем, в объеме этой сферы, несомненно, уже присутствуют силы, готовые идти на встречу исследователю.
***
Оставляя позади кладбище карманных кумиров, Божество продолжило свой путь. Впереди была гора, позади – оазисы побед и поражений. Они, как яркие черные маяки в бескрайне-ослепительной пустыне напоминали Божеству, что оно все еще живо. Оказавшись на горе в забвенном уголке пустыни, Божество встретило человека. Между ними завязался разговор, и вот каким он был.
«Вы тяжело дышите, незнакомец. Возьмите воды, это придаст вам силы. Здесь, в пустыне, нужно постоянно питаться из источника, а иначе нам грозит смерть» — обратилось Божество к человеку. «Угрозы смерти меня не страшат» — отвечал человек – «как когда-то взошла моя звезда, так когда-то и погаснет она. На одно лишь надеюсь я, что свет от нее будет еще долго согревать тех, кто верил мне». «Я – молодое Божество, и цель моя – в далекой горе, объятой языком надежд. Ты можешь увидеть ее, если посмотришь вперед». «Да, я вижу» — ответил человек, повернув взгляд в сторону – у меня тоже есть моя гора. И я — Божество, правда, молодым меня уже не называют. Я был таковым, но сейчас я умираю. Ты знаешь, как умирают Божества? Для нас редка самостоятельная смерть, чаще нас убивают». «И что произойдет с теми, кого ты оставил?».
«Этот вопрос я слышу часто. Богооставленность – вот как это назвали. Но я никого не оставил. Ведь известно, что Бога убить просто – достаточно произнести нужные слова в нужное время, но человека убить невозможно, именно таким его сотворили. Бог во мне когда-то будет мертв, но я-человек буду жить дальше, ожидая своего возрождения. Я буду таиться в душе каждого крохотной искрой — это будет моим домом, без которого я угасну. Быть может, ты найдешь меня и у себя на горе. Я никого не оставлю, хоть так и будут говорить. Но я нашел способ жить вечно. И он оказался не божественным, а человеческим. В судьбоносный момент, когда человек откроет новое и заново старое, когда он ужаснется от увиденного – того, что я старался скрыть от него до момента, когда он будет готов, когда сам фундамент человеко-здания пошатнется, я-Бог уважительно отойду в сторону – ведь сила человека заслуживает уважения. Я останусь человеком – это будет моей второстепенной ролью. И я буду любить сильнее, ведь в смутные времена появится много сильных ориентиров, с которыми мне предстоит соседствовать. Они поглотят меня и хуже – будут готовы извратить, если я проявлю слабость. Но мы найдем общий язык с ними, как я всегда делал до этого. Моя любовь распространится и на них тоже.
До этого момента лишь человечество подвергалось испытаниям. Их испытывали силой, духом, верой. Теперь пришло время нам, Богам, встать на место человека и ощутить себя заброшенными. Наша сила иссекает, мы уже не столь властны над человеком, как прежде. Его же сила растет, он оказывается властен над многим, в том числе и над нами. Человек узнал дух божественности. Не это ли мы пытались показать ему? Человек сблизился с духом божественности. Не этого ли мы хотели от него? Человек вступил на территорию божественности. Многие из нас этого не ожидали. И теперь мы удивлены тому, что сами помогли появиться богу-человеку. Он будет объединять и разобщать, вести и уводить, говорить и молчать, слышать и слушать. Сила его будет сравнима с нашей, движение – быстрое, жизнь – короткая. Он наденет нам очки, чтобы отличаться от нас своим чистым взглядом. «Бог в розовых очках». Так будет называть он нас. Он не побоится увидеть все. Он будет бросать кости и смотреть, как собаки разгрызают их. И ему будет весело от этого.
Там, на горе своих надежд я возвел здание, и в нем я буду не учить, а учиться. Я буду надеяться на то, что человек готов к самому себе, что мы хорошо его подготовили; что его упоение не ослепит и не поглотит его душу, что в ней останется место для нас; что в каждой стороне, куда бы он не посмотрел, он видел гору, а змея не уползла у него из под ног; что опрокинутый мир остался миром, и человек устоял, хоть бы и на голове; что брошенная кость была не только развлечением, но и возможностью увидеть, каким способом собака ее разгрызает; что раскрепостившись, человек не останется нагим перед бесконечным звездопадом космического хаоса. Я буду учиться новому, и в первую очередь, тому, как жить, когда Правда растеклась из центра по сторонам. Когда она, своим плотным, густым веществом самовольным образом заполняет тонкие, неглубокие желобки, причудливо и изворотливо разбросанные по всей поверхности земного диска. В ситуации, когда утерян контроль над Правдой, и серьезность перестанет быть ее верным помощником, превращаясь в насмешливый костыль, я буду учиться говорить иначе, нежели делал это раньше. Я познакомлю свой дух с другим – духом времени, и буду ждать, пока он найдет время заговорить со мной».
Разговор прервало появление свежего песчаного ветра и человек сказал: «Ты чувствуешь это? Даже здесь, в забвенном уголке пустыни, я могу дышать свежим пророческим воздухом. Это начало моего нового пути, призрачное знамение грядущих перемен, в которых мне уготована важная роль. А ты, Божество, что находится на твоей горе?». «Пока я этого не знаю, ведь я никогда там не был. Уже некоторое время я иду вперед — я это знаю, когда оборачиваюсь и вижу бесконечный пятнистый хвост пройденного пути. Я точно могу сказать, где я был и чего достиг, но я не способен сказать ничего конечного о том, куда двигаюсь, за исключением одного абстрактного слова. Когда-то я увидел гору, и это было началом моего пути. Она же – и его конец. Моя гора – это мой компас, с которым я сверяюсь каждую ночь, когда жгучее, громкое пламя солнца на небе утихает, и мне доступны слова моего собственного я. Порой я так засматриваюсь на гору, что забываю смотреть вниз, под ноги, оступаюсь и падаю. Здесь, лежа лицом в песке, ко мне приходит какое-то необъяснимое спокойствие, а вместе с ним – удовлетворенность от чувства завершенности. Здесь, лежа лицом в песке, я думаю, что вот он — этот самый миг, когда я могу найти себя, в этих четких, доступных песчинках, в способности одним пальцем сооружать горы и выкапывать ямы. Здесь я могу закопаться, и никто меня не найдет. Спрятавшись от небесного солнца, я буду греться от него так, как надо мне, а если захочу, выгляну из песка и возьму то, что мне надо. Здесь, в песке, мне все понятно, и мне неважно, что там внутри – сырость и холод – ведь поверхность его любезно согрета и комфортно тепла. Но в этот миг я начинаю слышать голос горы, который взывает откуда-то изнутри меня. Я знаю, что мне не скрыться в песке от этого голоса, знаю, что шум даже самого громкого солнца, самой яркой звезды не заглушит его. Я слушаю голос и поднимаю голову. Я говорю «прощай» моему теплому песку, последний раз вдыхаю его приятный запах, окидываю его последним взглядом в надежде, что запомню расположение каждой песчинки. Я смотрю вперед, и изнутри меня безудержной волной накатывает беспокойство и напряженность. Это слово «прожить» мучительно трансформируется в слово «пережить», и я это чувствую. Мне сложно подняться, сложно устремить свой взгляд вверх, и сложно привыкнуть, ведь гора не такая четкая, как четок песок под ногами, и не чувствую я ее, как чувствую песок под ногами. Я делаю шаг за шагом вперед, оставляя следы, на которые, быть может, когда-нибудь еще посмотрю.
Я буду ждать тебя там, наверху. В конце концов, некогда ты был постоянным жителем горы, и жил там так долго и ярко, как никто другой. Быть может сейчас твое место кто-то занял, но, я надеюсь, что не на долго. И тебе следует подружится с тем новым, поскольку только так может существовать человек» — добавило Божество перед уходом.
***
Надежда – метафизический язык веры, более предметное ее содержание, находящаяся в похожем отношении, в каком находятся цель и миссия. Вера же предстает как Истина, по крайней мере, человеческого, социокультурного пласта бытия. Что можно сказать и о последнем элементе этого ряда – Любви, которая дополняет и существенно расширяет понятие Истины своим самодостаточным внепредметным знанием. Любовь, хоть и не всегда на долго, предстает перед человеком в качестве последнего шага Истины. Она дарует чувство завершенности трансцендентных поисков, чарует своим комфортным очагом, в котором все в достатке и все истинно.
Все трое образуют знаменитую христианскую (ближе — православную) троицу безусловных добродетелей, которым, впрочем, была уготована не легкая судьба. По определенным причинам римский интеллект решил отказать трем указанным сестрам в чисто человеческой природе (что в корне им противно), и выслать их из социо-культурного ареала в иной – животно-растительный, где им уже было уготовано три дороги, и где они потеряли бы всякую ценность, как и любое другое человеческое существо (позднее человечество встретится с таким эффектом и назовет его «дети маугли»). В классическом для мифологии ключе, в ход пошли обещания богатств, а затем угрозы, и далее — пытки. Вероятно, во время пыток, которые не смогли погубить маленьких девочек, они лишились глаз, оставшись навсегда (и в жизни, и вне ее) слепыми. Однако эта их сущностная черта не сохранилась в художественных образах, отчасти по причине, что не начался еще тот тихий переворот, обозначенный М. Грюневальдом, и средневековое эстетического сознание могло принять это за недостатки, недопустимость которых пока еще канонична. Но в то же время мы понимаем, что слепота для веры, надежды и любви отнюдь не является чем-то ущербным, как раз наоборот – это закономерная их характеристика, дающая им возможность трансцендировать за пределы эмпирической реальности, навязывающей скорее поверхностное, нежели сущностное, в определенной степени ограничивающей способности чувственно воспринимаемой оболочкой. Конечно, разговор трех сестер не об этом. Это разговор слепых, но разговор о внутреннем, глубинном, общечеловеческом, о слепой вере, слепой надежде и слепой любви. Их слепота – это необходимая слепота подлунного мира, отбрасывающее все наносное, скопившееся здесь. Но они совсем не слепы в терминологии мира небесного, где действуют иные перцепционные законы, где объект схватывается напрямую посредством души. Правда, с любовью здесь дело все же обстоит несколько иначе, поскольку она так или иначе чуть больше завязана на эмпирическом, нежели ее сестры. Поучаствовав во внеэмпирическом схватывании двух объектов, любовь вынуждена выйти за пределы своего непосредственного места пребывания, спуститься в земное царство, и познакомиться с постоянным жителем человеческого общества — коллизиями. В этом смысл архитипичного выражения «Любовь слепа».
Особый интерес в этом христианском эпизоде имеет мать трех сестер, воспитанница, духовный наставник, непоколебимый защитник своей веры и своих последователей – София. Для западноевропейского человека эпохи многочисленных модернов заключено явное противоречие в том, что мудрость, как олицетворение сил в том числе и сознательных, выступает в родительском отношении с силами, чья основная особенность заключается отнюдь не в работе разума. Более того, мудрость обязана быть до определенной степени зрячей – именно это отличает ее от, интуиции, чьи козыри покоятся исключительно на внутреннем, и могут благородно вступать в конфликт с внешним. Для современной традиции вышеописанная ситуация представляет эстетическую категорию абсурда, несомненно, носящую негативную окраску. Но все встает на свои места, если заглянуть за ширму современного представления об этой категории, обратившись к раннехристианскому толкованию, в котором абсурд – знамение сложного, комплексного явления, сотканного из трансцендентальных, а от этого не всегда доступных для земного и ограниченного понимания, нитей. Абсурдное – всего лишь слово, которым человек пытается объяснить то, что для него необъяснимо ввиду сверхчеловеческой природы объясняемого явления. На этом зиждется большое количество религиозных феноменов, и нам следует более вдумчиво относиться к этому слову.
Наше Божество, как нам кажется, имеет полное право стать участником обсуждаемого эпизода, поскольку, как мы указывали ранее, также имеет родственные связи как с верой и надеждой, так и с любовью. Мученическая природа также не противна Истине, поскольку именно так она приобретает свои очерченные формы. Помимо этого, Истина, как нам представляется, также стала жертвой пыток и, в конечном счете, была расчленена на множество частей, судьба которых в том, что они уже не могут вернуться к догреховному, слитному, унитарному состоянию, а их формирование в субстанцию Идеала – нечто иное, как фикция, противоестественный человеческий трюк. Мы позволим себе дополнить рисунок еще одним символом – старшей сестрой Идеалом, которая станет проводником между, казалось бы, внешне противоречивыми силами рационально-внерациональной мудрости, с одной стороны, и сугубо внутренними верой, надеждой и любовью, с другой. Здесь Мудрость (Премудрость) стоит попечительно над Идеалом по той причине, что традиционно ее объятия настолько широки, что в определенном смысле приравниваются к мироустройству. Но, помимо этого, чисто формального признака, есть и нечто другое, более существенное. Один прославленный деятель аналитической психологии указывает на теневую сторону нашего Божества, называя его «надсмотрщиком и тюремщиком, чем-то вроде метафизической полиции», а сам процесс идеализации – тиранической уловкой. В этом смысле местообитанием Идеала была бы не освещенная солнцем гора, но наоборот – тень от этой горы, ведь именно из тени можно править так, чтобы было наименее заметно. Но Мудрость, подобно божественному свету (божественность традиционно присуща Мудрости), придает Идеалу столь высокий статус, высвечивая в нем то, что и должно быть представлено человеку, а именно сверхволевое начало пути и его окончание, его вечный двигатель и его непрерывный, бесконечный импульс. А Вера и Надежда с Любовью готовы объяснить ему все тонкости этого пути.
***
Есть Боги, которых любят. Есть Боги, которых обожают. Есть Боги, которых боятся. А есть Боги, которых человек забыл навсегда. Это Боги обливионисты. Казалось бы, здесь заключено невозможное: божественность — не какая-то безделушка, которая подвластна сугубо человеческой способности быть забытой, и положение Богов не может зависеть от дел земных.
Божество продолжает свой путь. Солнце светит прямо с верхушки горы, не позволяя теням внушать сомнения в правильности положенного пути. Очередной оазис – обиталище существ – находится впереди. К нему направляется Божество.
Оно попадает на праздник. Архаические танцы и пещерные песни, демонический огонь и неприкрытая страсть, естественная красота и рваные одежды – кажется, здесь правит вседозволенность. Кто эти люди? Один из низ отдыхает, к нему обращается Божество.
«Знаешь ли ты, что происходит с Богами, которых отбросил человек? Догадываешься ли ты, что Боги, как и люди, должны жить в обществе себе подобных, соблюдая правила общежития? Мы бессмертны и всемогущи, но кто будет обращать на это внимание, когда таковыми являются все? Забытые Боги выпадают из культуры, отстают от ее развития, волочатся за ней, как нищие за золотой каретой у подножия великого замка. Здесь, в этом оазисе, отброшенные в сторону, мы остановились в развитии. Мы больше не поспеваем за человеком, а значит мы больше не живем. Сказки об исключительном божественном закончились, человеческое оказалось не менее исключительным. Здесь те, кто не учел этого, кто продолжал двигаться в одном направлении, считая его единственно возможным. Мы – боги, которых ненавидят. Мы противны человеческой природе. Мы – указание на ее слабость, ненавистные учителя и советчики. Мы приземляем, а не возвышаем. И теперь мы одиноки. Мы одиноки, как когда-то были одиноки люди — еще до того, как они нашли нас — богов. Мы одиноки также, как одиноки люди и сейчас, в окружении бесчисленного количества богов. Мы – одинокие боги эпохи обливионизма, боги-обливионисты, создаем свой стиль и свой подчерк, как это делает человек.
Я – древнегреческий бог меры – надоел всем настолько, что по ту сторону ты не увидишь ни одного упоминания обо мне. Я стал ненавистен человеку, и он отделил меня от моей природы, отбросив опустевшее тело в сторону с магистрали истории. Мера – эта океанская жемчужина – вела себя излишне самоуверенно. Раз за разом, произнося свои речи, она встречала озлобленные взгляды существ, которых заставляли оголять свои изъяны. От меня отворачивались, упрекали меня в клевете и преувеличении. Я вызывал неудобство и угрызения совести, и в конце концов человек избавился от меня. Душа же моя стала служить ему всем своим блеском, поднявшись в устах его до невероятных, поистине божественных высот, став верным проводником в нескончаемых земных блужданиях.
Посмотри в ту сторону. Видишь, там еще одно божество, расположилось у костра. Схожим образом его исключили из списка тех, кому строят храмы и посвящают картины. Это бог ненависти – самый человечный бог из всех существующих. Никто не может рассказать о человеке лучше, чем он. Он восхищает меня тем, что, несмотря на заточение и свое забвенное положение, памятниками его архитектуры земная поверхность заполнена до краев.
Бог совести – еще один вечный обитатель нашего оазиса. Его же сила заключена в том, что, телом находясь здесь, ему все еще удается доносить свой голос через плотное пространство и самодовольное время до человеческих ушей. И поверь, ему не надо кричать, чтобы сделать это. Наоборот, его слова звучат шепотом».
Это отличное место и дружелюбный приют для всех, кто был отброшен в сторону могущественной человеческой рекой. Быть может Божество еще заглянет сюда в момент, когда его гора скроется за дымом от пороха.
***
Принимая ветхозаветную традицию почитания единого Бога, новый завет уже не так остро обозначает такое небоустройство. Добавляя здесь знаменитую и во многом ключевую особенность Иисуса Христа и его учения – беспредельную любовь, стирающую даже такое извечное деление как друг и враг – можно сделать предположение, что мироутверждающая, по-фроммовски плодотворная, по-швейцерски искренняя и светлая вера в другое (любое) божество – не станет камнем преткновения и поводом отвернуться от человека. Самомемесис, подражание подражанию, как акт воли, направленный на познание себя (в самом себе видеть каждого) и познание общества (в каждом видеть самого себя), выступает определенным ключом для претворения в действие знаменитых заповедей Христа, особенно связанных с запретом осуждения и указанием на то, как необходимо поступать, а именно так, как если бы подражание человека самому себе было возведено в Абсолют. Это магическая связка вырывает человека из бесконечной зацикленности, перемешанной с ревностным вожделением на одном единственном Боге. Богов становится много, и это не является проблемой. Это вполне закономерно, если принять модель, когда позитивистски понятый «пробел», должен обязательно заполняться чем-либо, в данном случае – верой. Придавая пробелу божественный метаобраз, человек, по сути, передает управление неким фидэгенетическим (основанный на вере) силам, которые в свою очередь удачно приобретают антропогенное (или близкое к нему) очертание. В этом случае многобожие выступает естественным состоянием человека, и, кажется, Христос догадывался об этом. Он лишь учил тому, чтобы человек смог опознать лживого нарушителя пустоты на основе плодотворности, которая в свою очередь зиждется на действии, что позволяет назвать христианство религией действия. В конце концов, если один хочет, чтобы ему дали возможность душой и сердцем, а главное — самостоятельно, выбирать, чем ему наполнять себя, он должен и другому дать такую возможность. Но, к сожалению, в некоторых случаях само начало христианства было направлено по-иному, ложному вектору, в первую очередь, по причине внехристианских факторов, которые, по сути, поставили христианство в рабское положение, в угоду своим социально-политическим задачам.
Наше обливионистское Божество – не лжепророк. Упоминания о нем разбросаны по всей мифологии, как то в архетипически-трогательной истории Психеи и Эрота.
Прекрасная Психея, в архетипичной (извечной) борьбе со своей красотой, победой в которой выступает ее личность, приходит к некому спасительному, но страшному образу, обитающему во дворце. Далее оказывается, что за чудовищным образом стоит не менее прекрасный афродитов сын – Эрот. С этого момента и до того не легкая жизнь Психеи становится еще более насыщенной событиями, пусть и в виде испытаний. Здесь Эрот выступает для Психеи в качестве идеала, и в этом смысле он интересен в рамках нашего исследования. Говоря просто, Эрот – бог любви. Но любви, как внешней (плотской), так и внутренней (истинной). Первая его роль нас мало интересует, поскольку в ней он выступает как игривый, сладкоистомный, пухлый мальчик-ребенок, который своими порой инфантильными поступками не дает людям жить своей жизнью, при этом еще и скрывая под своей гладкой личиной свою темную природу. Именно бабочка-Психея позволяет Эроту раскрыть себя во второй, с нашей позиции, более существенной роли, — идеала, Любви и истины.
Как мы упоминали ранее, любовь – одна из трех сил, имеющих прямое отношение к Идеалу — связывает их истинность. Эрот, зажигает свои факел — факел любви — как яркий ориентир для ищущих. Его крылья позволяют ему взлететь на самую высокую гору (не на Олимп, конечно), откуда он, как бессмертный маяк будет освещать песчаную пустыню. В этом ему поможет его родословная, он как никто другой разбирается и в ночных, и в дневных делах. Идеальный кандидат на роль Истины, которого не напугает даже самая темная ночь – ведь он ее уроженец и сумеет найти общий язык с ней. Заслуга Эрота в том, что он самой своей природой обогащает Идеал хаосом, расширяя его с момента, когда раскрытый, разверженный мир представлял собой Абсолютную истину и Абсолютную ложь.
Наше Божество могло бы быть учителем Эрота, ведь оно способно объяснить истинность искренней любви метафизическим или даже божественным языком веры и надежды. Наше Божество могло бы быть и учеником Эрота…
***
Божество движется дальше, уже несколько дней соленая пыль скапливается у него в ноздрях – зловещее море стало его верным товарищем, а прибрежная полоса нашептывает ему свои секреты. Близится долгожданный сезон отдыха с милым лицом знаменитого курорта – места полного жизни, еды и солнца – святыня для тех, кто ставит знак равенства между этими тремя слишком человеческими благами. Пройти мимо невозможно, хоть гора уже и близка. Чем ближе к ней, тем оазисы больше и богаче. А этот, похоже, превосходит все остальные в несколько раз. Здесь, в тени человеческой гордости и сладострастия, наше Божество находит минуту покоя. И что же удивительно, в то же самое время здесь нежится один наш знакомый – уже ранее встречавшийся человек. Лежал он в траве и внимательно смотрел на свое окружение, словно ожидая какого-то события. И вот он – божественно-электрический импульс. Человек едва заметно задрожал – верное знамение возбуждения. Затем, резко совладав с собой, он покровительственно начал свою речь. Адресатом же, как и источником импульса, выступил работник, занимающийся обслугой отдыхающих.
«Сын мой» — начал он, и притом сказать, вполне мог начать так, поскольку был довольно стар, несмотря на адресата, который также вполне не блистал молодостью – «слушай меня. Пред глазами моими стоишь ты, и вижу, что тяжело ты живешь. Вся жизнь твоя пропитана черной смолой трудностей и трещин. Прямо сейчас ты, искалеченный и обделённый, занят своей юродивой, откровенно рабской работой. Притом занят ответственно с чувством высшего долга, словно пес пред дверью хозяина, считающий себя залогом его безопасности куда более значимым, нежели закрытая дверь. Твое тело повреждено. Одна сторона его сильно ослабела и стала неспособной. Посмотри на свою руку, хоть и делал ты это несчетное количество раз. Посмотри еще раз. Как же она неестественно и убого изогнута. Нечеловеческая, искаженная недугом рука. Она тебе никогда не поможет. Не помогала и раньше. Рабски изворачивался ты дабы воспользоваться одной рукой, когда нужно было две. И сейчас висит она на тебе словно то, что не нужно. Бессмысленная часть твоего тела. То же самое и с ногой. Как же она ущербна по сравнению со здоровой. Ты хромаешь, истирая обувь в считанные дни, хоть обувь со второй ноги все еще как новая. Как же уживаешься ты с этим? Сколько хорошей обуви ты не носил? Или, быть может, ты покупаешь только одну из пары и постоянно, словно бездомный, ходишь в разной? Что за далекая участь. Столь же умело, как и постыдно приспособился ты управляться одной рукой и одной ногой, совершая ими словно здоровые движения. «А как иначе?» — скажешь ты. Это твоя земная жизнь. Но более всего раба и мученика выдает в тебе твоя кожа и ее цвет. Сколько лет, мужественный мой сын, ты провел на солнце? Свидетелем какой только нещадной работы было оно. Для многих райское, тебе оно изрядно надоело. Я знаю, так было столько, сколько ты себя помнишь. Нет для тебя покоя в этом мире. Я застал тебя в эту минуту, в этот момент, и общаюсь с тобой. Но сколько же ему подобных остались в забвении у тебя за спиной? Миллионы, окутанные в одежды кротости и убогости. Все они – твои, тяжесть и страдания, вызывающие один осознанный вопрос «За что?». Я здесь для того, чтобы ответить на него, мои милый друг. И ответ прост, если правильно задать вопрос. Нет для тебя в этой жизни спокойствия. Не было и не будет ничего, кроме мимолетных улыбок, контрастно напоминающих, в каком вязком болоте ты существуешь. А улыбки – неискренние, ты это хорошо усвоил, но не можешь отказаться от этой лжи, ведь пока не успела она родиться в лице, остается ровно одно мгновение, когда улыбка механистична и бессодержательна. Ради этого момента ты и готов терпеть остальные тысячи моментов, утверждающих твое ничтожество. Нет для тебя в этой жизни достатка. Униженным ты будешь здесь и жалким.
За что этот мир так бессмысленно жесток к тебе? А жестокость? Не говорит ли она о бессмысленности мира? Задай вопрос, и я отвечу: друг мой, этот мир жесток, но имеет смысл, если знать, что он не единственный. Вот он ключ к спасению! Вот то, что утешит тебя, и не чувствуй одиночества, ведь таких как ты, еще очень много – твоих братьев и сестер. За пределами этого мира – не мертвая пустота, хоть на том и настаивают ученые. Там – мир иной, тихая гавань для кораблей, переживших долгий путь по взбешенной воде. Там ждет тебя последнее пристанище, в котором ты забудешь все, что находится вне его – так благородно оно будет. Все испытания твои, наконец, получат достойное вознаграждение, и возрадуешься ты, что прошел их, хоть и казались они подчас невыносимы. Отныне и на века останешься ты в уютных материнских объятьях, как когда-то очень давно, когда ты только ступил на свой путь. Тяжесть спадет, и ты вновь почувствуешь себя ребенком».
Завораживающие слова, по крайней мере, для многих. Но, как оказалось, не для адресата. Хоть и внимательно он слушал, хоть и было в услышанном много блага, не мог проникнуться он. Мельчайшая искра в глаза его быстро потухла так, что никто ее не заметил . Работник ответил, а скорее бросил: «Не мешайте мне работать». Хромая, он пошел дальше, добавив, как полагается людям его должности, лишь: «Хорошего отдыха».
***
Наступает долгожданная, обещанная эпоха, когда совершенно неожиданным образом сбываются предсказания пророков, когда снова шире и шире открываются двери в подсознание или, если посмотреть с другого угла, продолжительно существовавшая и аккуратно выстраиваемая фундаментальность сознания испещрена трещинами. Воображали ли себе те, кто Говорил, что их слова станут явью именно так, а не иначе? И после этого, готовы ли они держать за них ответ, не забрать их обратно, не отказываться от них? Человеческий мир перевернется, и неожиданно, на верху окажутся те, кто еще недавно беспросветно волочили свои дела у земли. Последние займут место первых, а первые будут отодвинуты на место последних. Тихий человек получит возможность проявить свои зачатки, свою предрасположенность, свою судьбу, а тысячи других будут наблюдать за ним и оценивать, и возносить его на такие высоты, ключом к которым ранее не могло стать даже огромное, сверхчеловеческое, «классическое» усердие. Скромные взойдут на сцену и там будут привыкать к постоянному свету, становиться увереннее. Окруженные благами, будут жить они в довольстве – ведь наконец, настало их время, пришел их Мир – рай на земле -, и теперь верно служит и оберегает он их интересы, давая душам полноценно раскрываться. Постепенно отойдет в сторону то поколение, которое еще жило иначе, и появится то, которое знает только Новую жизнь. Упиваясь ею, еще только ждут его неведомые приключения, разбитые зеркала, опрокинутые кувшины с вином и бесконечные ошибки, бесконечные уроки, с какими неминуемо встречается дитя в процессе своего взрослого становления. Как многократно было раньше, пройдет оно свой собственный путь от младенчества до старости и смерти, на последнем издыхании задавшись вопросом «А что будет после меня?» или «Для чего все это было?». Сама психофизиология человека подвергнется глобальному пересмотру: такие составляющие фундаментальной формулы психического настроения, как самооценка, притязания, достижение, способности и возможности, удачи и неудачи, успех и безуспешность подвергнутся перераспределению своего веса, что повлечет к изменению жизненного содержания таких понятий, как фрустрация, стресс, аффект. Процесс «обезклассичевания» дотянется и до них.
Наступит эпоха «новой мифологии», и из недр подсознания польются новые символы, новые демоны и новые божества. И на телах их уже будут расти волосы, и будут они больше похожи на нас – людей, с характерными нам чертами как физическими, так и психическими. Среди них скромное место займет наше Божество – оно, как и многие другие, эффективно применит свои способности в совершенно новом окружении, если будет достаточно гибким, чувствительным и способным авангардистски пересмотреть собственные принципы. Это будет знакомая фигура, но без деталей, в недостижимом, но не отвратимом отдалении. Лучше всех эта картина, кажется, удалась бы представителям постимпрессионизма: множество точек и линий – ключевые элементы истории – примечательные сами по себе, достойные детального рассмотрения с близкого расстояния, образуют нечто целостное и, должно быть, гармоничное, хоть и в неклассическом смысле. И это нечто в каждом конкретном случае, в каждой конкретной картине – не что иное, как конкретный человек и его личная, неповторимая, беспрецедентная жизнь.
