Олег Охапкин в новом «Новом Средневековье» ХХI века — оправданная и ожидаемая тема. Почти сто лет прошло с написания Николаем Бердяевым своей провидческой книге-эссе с одноимённым названием и история, похоже, входит в новый цикл, когда абстрактный гуманизм и безрелигиозность более не овеяны духом свободы. Прагматика общества накопления и потребления подталкивает людей к объединению, качественно иному коллективизму — соборности не только внутри своей культуры, или культур. Осознание себя частью всего живого мира, ойкумены, возвращает в рациональное мышление понятие Творения, а значит и Творца. О такой новой гражданственности писал Олег Охапкин уже в 1970-е годы, много опередив своё время. В прошлом году вышла книга Олега Охапкина «Гражданская лирика» с предисловием Александра Маркова.
Гражданская лирика обычно отождествляется с поэзией социальной, запечатлевающей реалии своего времени. Главный пафос гражданской лирики — сострадание к униженным, обличение лжи и несправедливости. В лучших образцах русской поэзии от Жуковского до Блока, социальная несправедливость трактуется однозначно, — как моральное зло и нравственное падение тех, кто эту несправедливость порождает. Есть такой пафос и в гражданской лирике Олега Охапкина («0т ямщика до первого поэта …», «Продмаг. Очередина. Спёртый дух…» и др.). Наряду с этим, есть у него тексты, пронизанные горькой иронией, иные даже шутовски злые, провокативные. В языковом отношении эти тексты характеризует сочетание несочетаемого: возвышенной церковнославянской лексики и лексики стилистически сниженной (просторечья, ругательства), а также сложный синтаксис. Аналогом этого языка в пластических искусствах может служить гаргульи готических храмов — проявление народной, творческой стихии в целостной системе «богословия в камне» того времени.
Шокирующим выглядит совмещение высокого и низкого, священного и светского только в секулярном сознании. В огромный исторический период, условно называемый Средними веками, не было отделения священного от житейского. Целостный взгляд на мир предполагал определённую иерархию, где всему было своё место (отсюда понятие — уместность).
Но если к моменту своей повсеместной победы в середине XIX века секуляризм имел чёткие гуманистические очертания и воинственный антиклерикальный пафос, то в современном мире он имеет совсем другие характеристики. Как точно было замечено о.Александром Шмеманом, сегодня «секулярист» может быть вполне «религиозным человеком». Это означает, что по «образу жизни» человек не чужд церковной жизни в её формальном проявлении, но его «философия жизни» подразумевает такую иерархию ценностей, в которой за религией остаётся только её полезность (среди прочих полезностей). Вероучение о Боговоплощении, Смерти и Воскресении Христа никак не влияет на реальную жизнь религиозного секуляриста. Вот именно это повсеместно наблюдаемое явление и порождает юродивый смех обличительных текстов Олега Охапкина.
Его вера зиждилась на длящемся в истории Событии Богоявления, а логика поступков формировалась в перспективе реальной Смерти и надежды на Воскресение. Вполне естественно, что в свете подобной аскетики обостряется зрение и слух, утончается мировосприятие. Грехи мира и свои собственные видятся со всей угрожающей серьёзностью, но обличить их способен только смех. Форма обличения рождается из народной смеховой культуры, которая по мысли Михаила Бахтина, знает страшное только в форме смешного. Этому множество примеров в публикуемых ниже текстах.
Важна и ещё одна мысль, высказанная Александром Панченко о душевно здоровых, интеллигентных юродивых на Руси. Их добровольный подвиг из разряда «сверхзаконных», то есть не предусмотренных иноческими уставами. «Ругаясь миру» они презревают все общественные приличия. Эта их привилегия обеспечена предельной аскетикой. Нечто подобное мы встречаем и в жизни Олега Охапкина. Его стихи, в определённом смысле, редкий пример восстановления традиции, без всякого намёка на игру (как у обэриутов или постмодернистов) и стилизацию (как у Витора Сосноры или Александра Миронова). Однако есть в этой теме ряд принципиально важных моментов, требующих проговаривания ради установления истинного положения вещей. Один из них касается лингвистического анализа нижепубликуемых текстов, цель которого обнаружить средства связи в языке, доказывающие факт восстановления традиции. И второй момент — богословский, определяющий саму эту традицию. Иначе говоря, сегодня мы стоим перед очевидным фактом того, что христианская традиция нуждается в определении более, чем в конце негативистского девятнадцатого века. Формальное приятие церковности, её «приличность», в некоторых своих проявлениях прямо противоречит евангельскому Духу и смыслу. Поэтому, как и в старь, дерзость юродивых речей действует очищающе.
ТЕКСТЫ: Письмо к православным, В час ареста, Речь паломникам в Киев, Вдали от моря, «Не уж-то азиат?», «Свистящий и режущий, режь и свисти…», Наваждение.
ПИСЬМО К ПРАВОСЛАВНЫМ
Не желая трястись от незрячего страха,
Наблюдая по людям последствия краха
Бессловесной, за сим и жестокой веры,
Крепких слов предпринять я задумал меры.
Буде горечь в них отстоялась втуне,
Я со всеми б к имперской прибег латыни,
Но бесстрашно Слова служа святыне,
Верю, зык мой твёрже дверной латуни.
Что с того, что двери начальства крепки
И досье «на имя» зажато в скрепки!
Именуясь русским в сердцах поэтом,
Дух мой в слове русском окреп. На этом
И стою. Итак, достояв доселе,
В простоте пускаюсь вослед Емеле
На печи, считая диван мой печью,
Ибо греет бок мне, вступаю с речью.
Но едва ли щучье тому веленье
И моё пустое, как есть, хотенье.
Я шучу не с тем, чтобы скрыть волненье,
Но уж точно с тем, что диктует пенье.
Говорят, поэт, состоя при музах,
Как ни мал, до возраста ходит в мужах.
А уж мне, дубине, кому под тридцать,
И подавно след по-мужски сердиться.
Вот и выбрал я этот слог брутальный
Из того, что есть в арсенале. Так-то!
И пока за мной не пришли из жакта,
Не замедлю грянуть сервиз хрустальный.
Подымая, что там бокал, осколок
Стаканища, ибо я нищ, и с полок
Самодельных нечего рушить больше,
Говорю, что жизнь у меня, как в Польше.
Оттого и вынужден я, писатель,
Ни за грош томиться в столе. Диван мой —
Это, разве, печь, где, как швед, горю я,
А в столе — Пегаса златая сбруя.
Со времён письма отца Кантемира
Сыновья достигли прогресса. Лира
Над столом заменою интерьера
В виде ржавой подковы молчит, холера.
Знать, читатель наш, оставаясь хамом,
Предпочёл газету, покончив с хламом
Наших писем. Что там писать, когда-то
Потеряв и почту, и адресата.
Вот и я о том. Но душа тоскует.
Ярославна всё, говорят, кукует.
Не о том печешься, воитель княже!
Нету смысла в храбром твоём вояже.
Не кресты, я зрю, с колоколен сняты,
Колокольцы, чай, на крестах распяты —
Скоморошья музыка страшной веры.
Как посмотришь, хари кругом, химеры.
Но и с тем сживясь по мере горя,
Я пришёл к тому, что родная харя
Балалайке тем уж сродни, что-то же,
Что она на экспорт пошла, похоже.
Буде что понимаю хотя бы мало,
Скоро каждый лоб, стуча, что кресало,
О другие лбы, клеймо засветит,
Ибо, что делать, туда и метит.
Православные, сядьте в свои сортиры!
Почитайте злые на нас сатиры!
Неужели Гоголь пойдёт нам прахом?
Невозможно смеху дружить со страхом.
Закругляясь, впрочем, скажу от сердца:
Мало нам под хвост подсыпали перца.
Вот и мне поэтому не до смеха.
Сам себя и глажу, чать, против меха.
1972
В ЧАС АРЕСТА
В час, когда нас ворует никчёмная власть,
В час ареста, хо-хо, божественный юмор
Сохраним, христиане, позволим напасть
Человеку с мечом, он давно уже умер.
И когда в час ареста мы юмор мечу
Предпочтём, то свобода как раз по плечу
Нам придётся, и Время пойдёт, как часы,
Исчисляя печаль, что кладём на весы.
В час, когда нас возьмут, арестованный Бог
Отказался от власти, жестокий подвох
Предваряя, сказал предающему: — Друг!
Для чего ты пришёл? Этим словом испуг
Предваряя никчёмной в массовке толпы,
Чьи мечи, полагаю, надежно тупы,
Предварил не без юмора всё, что потом:
Человека толпы с перекошенным ртом.
В час ареста позвольте им действовать так,
Человекомечам: из широких штанин
Дубликатом бесценного груза елдак
Доставать сколько влезет. Из них гражданин
В чём-то штатском. Он хочет чего-то. Итак,
Христиане, позвольте им этот пустяк.
В час ареста не в форме зануда главреж.
Гражданин кобурою играет, поди…
Что ж, картонная стража моя, заходи!
197?
РЕЧЬ ПАЛОМНИКАМ В КИЕВ
Лицемерия власть ныне
Даёт право попранной святыне
Сбор денег делать многий.
В Киеве скажет любой двуногий
Как пройти до святой Софии.
То-то! Ныне дела лихие
Доходны как никогда стали.
И не то, чтобы хамы наш храм засрали,
Очевидно вполне, расчистка фресок
В эпилоге чистки рядов классов —
То же самое лицемерье. Мерзок
Такой оборот, ибо храм Спасов
Не нуждается в большей славе,
Чем та, которою нас в державе
Крестили во имя Отца и Сына
И Духа Святого. Итак, малина
Разворована бысть. Бог в помощь!
Но Левиафана страшна немощь.
Гниющая туша уж тем заразна,
Что рыло воротит всяк дыханья
Имущий прелесть — соблазн оргазма
В миг удушья, в момент чиханья.
Будь здоров, комсомолец! Храму
Нужен звук от души идущий.
Иначе плату за вход в яму —
В пещеры киевских чудотворцев,
Равно под своды Софии пьющий
Росс назовёт налогом. Ларцев
Потайных с замком пудовым
Не имеем. Порядком новым
Премного довольны. Чихнуть пускают
В места святые, даже таскают,
Дабы поднять культуру в массах,
Благо, билеты найдутся в кассах.
И всё-таки маху дают. Леность
Благословенных веками сводов,
Как бы весточка с воли в крепость,
Превышает статью доходов.
Форма жизни есть форма тела.
Чем стройней — моложе вроде.
Исключенье души в уроде
Подозрительно. Всё ж для дела
Нашей жизни пригодна форма
Богова, как говорит Писанье.
Храм же даётся не для прокорма
Закона, скорее, как обрезанье
Его на веки веков. Точка.
Форма закона — всё та же вздрочка
Нашего быта. Знает всуе
Всяк понаслышке об аллелуйе.
Но величия не охватят
Разумы, что за вход платят
Медью бряцающей. Лепта свыше —
Наша расплата за крест на крыше —
Лицемерье охраны святынь места
Славы пращуров — лицемерье жеста.
Но власть Господня — лёгкое бремя.
Его дуновенье — века, время.
Потяжеле татар иго.
Но власть от Бога всегда, ибо
По заслугам даётся. Жестокой эре —
Лицемерье — флаг по жестокой вере,
Дабы то, что выбрал народ в битве,
Научило его не хвальбе — молитве.
1970
ВДАЛИ ОТ МОРЯ
Вдали от моря, в центре Московии,
Не у моря погоды — ностальгии
Тоскливо дожидаясь, грежу морем,
От детства мазан Петербурга миром.
Передо мной стоят в июльском зное
За толщей дней мечты об аналое.
Исаия, ликуй! — пою сквозь слёзы,
Кобенясь, точно ария Мендозы.
Сказать по чести, я уже помолвлен,
Тем самым фраериться обусловлен,
И по ночам, бушуя Филомелой,
Душа во мне шумит второй капеллой.
Итак, что говорить, я счастлив тем уж
Что за меня Москва выходит замуж,
И, шляясь по бульварам от безделья,
Тристаново цежу сквозь зубы зелье.
Но, между прочим, сочиняя эпос,
Никак не разрешу витальный ребус.
Ну, что решать, казалось бы, Тристану?
Ан нет, гляжу мажорного стакану.
Эх, Московия! Далеко от моря.
Столичная толпа, нутром гуторя,
Снует в слепой кишке метро, сминая
Саму себя, в кредитках, как Даная.
Но если б Зевс поял её!.. Куда там!
Солдаткою по улочкам горбатым,
Узывно шевеля бесстыдным задом,
Мошну кобла в чаду ласкает взглядом.
Вот и женись на ней! Да что прибытку!
Сама берёт, греби её в кибитку,
Не то что за себя — за всю округу
Отечества, гляди, сопьёшься с кругу.
Эх, далеко от моря, хоть просторна
Невестушка! Зато премного вздорна.
За что люблю — за те холмы блудницы,
На коих крест всея Руси столицы.
Её-то и беру, ну, скажем, в жены.
У нас обоих глотки, знать, лужёны,
Что перекрыть прибой вдали пытаясь,
Ревём, как за стеной своей китаец.
Солёной речью становясь от шума
В потомках протопопа Аввакума,
Становимся, как в ледоставе реки,
И говорим: «Россия, лёд, навеки».
И леденеет сердце от тоски,
Настолько берега её близки.
1972
* * *
Не уж-то азиат?
Нет. Россиянин ты.
Тому свидетель мой
Отменной чистоты.
Тому свидетель нрав
Смиренный и крутой.
Себя перелистав,
Ты вспомнишь нечто. Стой!
Не европеец ты
За так себя листать.
Мы, русичи, просты
Друг друга опростать.
Хитёр характер наш.
Росс торговаться рад.
Тысячелетний стаж-
Крестьянский наш уклад.
Европа? То — уклон.
Монголы? Экий срам!
Не к немцу ль на поклон?
В Царьград, в Софию, в храм!
А то и на Восток,
За Обь — в Сибирь, в Сибирь!
Милиции свисток,
Байкал и Анадырь.
Да мало ль этих дыр!
Возьми хоть Сахалин.
А то Алдан, Таймыр
До самых украин.
А то и Колыма
Оттоль возврата нет.
Вселенская тюрьма,
Привет тебе, привет!
Да кто же ты? Бандит?
Бродяга или вор?—
Да русский я, пиит.
Не лаю на забор.
По мне закон — закон.
А беззаконие — склад
Характера. Погон
Не выношу. Vivat!
Азиец, славянин,
Отчасти финн, варяг,
Олег от имянин
И от богатства наг.
Так, от природы гол,
Как все вокруг, увы,
По матушке — сокол,
По отчеству — с Невы.
1969
* * *
Свистящий и режущий, режь и свисти,
Сжигай мою душу, февраль!
Пока я, как снег, не растаю в горсти,
Расти и врастай в меня, враль!
Прошей мою печень отравой вина
И жизнь мою сном оболги!
Душа твоя смертью моею пьяна.
Наращивай, сука, долги!
Крени меня, падло, в падучей тряси!
Не парусник я, чтобы дна
Бояться. Живой я. Не иже еси,
Но жизнь во мне только одна.
Одна. Да, одна. Оттого и зову
Тебя обобрать меня. Ну!
Бери, да и что там! Я пьян наяву,
До сна же едва ль дотяну.
Похмелье ль, могила ли там впереди
Иная ль какая печаль…
Я пьян, да и полно. Дионис в груди
И блядь на коленях, горчаль.
Прогорк я, отравлен. Вакханка визжит.
На сердце же льдина, тоска.
Любовь ли то плачет, окно ль дребезжит,
Но скрипка свистит у виска.
Ошибся. Транзистор. То — Григ… Он запел.
Я запил. Прости мне, Адель!
Немного я в жизни и в сердце имел,
Но вьюга моя колыбель.
И ныне я слышу: не Сольвейг зовёт,
Но дикая скрипка — метель.
И если мне сердце тот звук разорвёт,
Февраль разберёт мне постель.
В сугробе меня убаюкает он,
Качая курящийся снег,
И буду я слышать не хор похорон,
Но вьюгу, но ветра разбег.
Российская стужа, норд-ост-колотун
Убьёт меня гнилью и тьмой,
Зане я касался орфических струн,
И дух мой не сжился с тюрьмой.
Прими же меня в этот музыки строй
И в оргии душу мою
Орфической, отче Дионис, укрой
Поющей стихией, молю!
1971
НАВАЖДЕНИЕ
Колкий снег и тьма с полночи.
Русский Север: лёд и мрак,
Чёрный ветер, красный флаг…
Блок, закройте Ваши очи!
Эта музыка в ночи —
Полстолетия Россия
В лапах бешеного Вия.
Гоголь, зубками стучи!
Чорт! Неужто царство троллей?
Заблудились, милый Пэр!
Это ночь в СССР,
Это бесы плачут в поле.
Сколько их! … Куда летят?…
Нынче шабаш над Москвою.
Пушкин, дайте нам покою!
Не бесите чертенят!
Боже! Слушайте, Булгаков,
Хватит с нас дьяволиад!
Круг полярный, Дантов Ад…
Мрак повсюду одинаков.
Достоевский, пощади!
Вы как будто сговорились!
Ваши птички оперились —
Чорт маячит впереди…
Я хотел его в строфу —
Задымилась тут бумага,
А в башке такая брага,
Что заканчиваю… тьфу!…
1968
На заставке: смеющаяся гаргулья на одном из храмов Барселоны.
© Альманах «Охапкинские чтения» №2, 2018
© «Русская культура», 2020
