Поэзия состоит из «основного слова» и того, что лежит за пределами речи и языка. Основное слово (то есть употреблённое) может выявить из небытия невысказанное (то, что лежит за пределами), и сделать его видимым, осязаемым. Основное слово может оставить нетронутым то, что ещё не присвоилось, не стало названным, не обналичило себя, не обнаружило – которое ещё другое, чужое, оно абстрактно, не названо и не воипостазировано. Постулат Другого в этом случае не предполагает постулат ценности. Но есть иное отношение в концепции Другого, оно выражено в экзистенциальной философии М. Бубера и Э. Левинаса, где отношения с Другим всегда взаимны, потому что Другой ипостасен и конкретен.
В поэзии Ольги Кирилловой-Титовой конкретность Другого не определена и безличностна. Этот чужой Другой – условный и враждебный, столкновение с ним опасно и неизбежно: «С поверхности пенку схлебнёшь стилизаций махровых // и в хлябь через мост, подбирая порядки Другого». Взаимодействие с чужим Другим осложнено невозможностью принять его и почувствовать: «чужой провалился словно / на целый бездонный вдох / челом в её взгляд лиловый». Изолировать себя от чужести Другого затруднительно, потому что его – чужого – много, он заполняет не только профанное пространство, но проник в сакральное: «смиренно входить во храм /и красть чужие молитвы», «чужие с благих мощей сцеловывать поцелуи».
Однако не является ли такое преодоление чужого Другого способом приближения к себе, чтобы «себя, как стрелу, запустить в наивысшее»?
Понимаю, что преамбула о чужом Другом несколько тяжеловесна для начала разговора, однако полагаю, что стратегия «первого удара» откроет возможность напрямую приблизиться к поэтике, о которой сложно говорить, используя законы формальной логики.
Ольга Кириллова-Титова – поэт чувственного ума: «жизнь вся в уме, в вакууме, и ничего вне». Однако вакуум здесь весьма относителен, как и кажущаяся однородность небес Сикстинской мадонны – приглядевшись, можно различить, что воздух на картине живой, и множество ангельских ликов заполняют его. Так и «вакуум» поэта является его питательной средой, потому что вмещает в себя множество реальностей, чужих и своих. «И в каменных плитах небес отраженья высоки, / а мама пишет: поменьше думай о Блоке».
Чёрт мой, чёрный Питер
Географическую карту поэзии Ольги Кирилловой-Титовой можно представить в виде треугольника: Петербург – Кембридж/Лондон – Киев. Петербург для поэта – особый город в этом треугольнике: непарадный, мятежный, сакральный, метафизический – сродни паломничеству в мекку и сошествию в подземное царство.
Ну, здравствуй, чёрт мой, Чёрный Питер,
Беззубых рам Весёлый Роджер.
Подставил, выставил, не вытер
В аду обугленную рожу.
В скобках заметим, что слова ад, адский, адов в различных коннотациях часто проговариваются Ольгой Кирилловой-Титовой: «На улице Ада в окне расцвели ангелочки»; ад для поэта – как котёл страстей, в котором язык приобретает сквозную перспективу («языковая анфилада: // en – feel – Ада); нечто огне-очистительное, дерзкое («Гори, гори, гори / в своем, в своем Аду. // Не всяким тридцать три / в двенадцатом году»).
Петербург для поэта – пространство мифологическое (где «проспект весь в кушетках Эдиповых», и «Аполлон каждый вечер встречает Диониса / и ведёт его спаивать в ≪Этажи≫), напряжённое, неразрывно связанное с литературными именами и коллизиями («Фемида, потворствуй! Фортуна – способствуй! / А кой, беби, твой факультет? – Философский! / Мелком на асфальте: «Уже завтра Счастье». / Гори ж, Эсмеральда! Пылай же, Настасья!»). Как римский глашатай, поэт обращается к «городу и миру», и через это обращение обнаруживает свою зависимость, «безуминку», кровную сопричастность.
Грядешь из парадной ты – Urbi et Orbi,
И влипнешь в проспект, как в историю morbi:
Гостинка, Александринка,
В чугунном кругу Катеринка.
Я– из дому с башней, безбашенно-просто,
Проспект мне – пустынным, простынным погостом:
Дурдинка, дурдомка,
Канала кровавая кромка.
А там, где недаром за каждым ангаром,
Проспекты совпали перпендикуляром –
Суставом, системой, саркомой,
И в точке спряженья мы – дома.
Несмотря на то, что Ольга Кириллова-Титова в основном живёт в Киеве, её можно назвать петербургским поэтом – настолько она здесь органична, естественна, взрощена и изощрена, что как будто она сама, говоря её же строкой, есть «невское девство весны». Поэзия Ольги Кирилловой-Титовой похожа на коническое свечение эллипса: если источник света поместить в фокус внутри этой геометрической фигуры, то все отражённые лучи сосредоточатся в другом фокусе. Так в её стихах зеркалит «главпочтамт, нулевая верста Российской империи»,«разодранное чрево Шкапухи» (имеется в виду улица Шкапина), «першпектива» проспекта Лермонтова», Васильевский остров, «где кем-то утерян портрет Калиостро», Обводный канал, приближаясь к которому, «свеча разгорается мощно и ровно». О Петербурге – акафистом: ≪Радуйтесь, пьяненькие! Радуйтесь, соромники! // Радуйся, боже Кириллов! Радуйся, Ра…≫
«Сентябревать xотя бы в Англии»
Топонимика английских стихов Ольги Кирилловой-Титовой (т.е. написанных в Англии и об Англии) также многообразна и сопряжена с культовыми именами английской литературы – Уильямом Шекспиром («лежали дни с температурой / туберкулёзного Отелло»); Джоном Фаулзом (стихотворный цикл «Памяти Джона Фаулза») и его героями («Между прочим, офис, / где работает мисс Сара Вудраф/ находится на Эссекской (тьфу ты) / улице номер сорок восемь». Общая тональность «английских» стихов ближе к байронической, дендистской: «Нет ничего в мире скучней / чем безудержно шляться по Тринити в свой выходной». В стихах этого периода английская модальность выражается в остроумном упоминании изображения королевы Елизаветы на фунте стерлингов: «Биг Бен в размытых каплях неба, / проверь карман дырявый, левый, / Не завалялось бы чегой-то / навроде лика королевы»; гипермаркета Сейнсбериз: «Вот уже кончается рис. / Надо бы в Сейнсбериз», Галереи Тейт и «непроникновенного беспризорника Лондона».
Но даже в зелёной Англии, где, перефразируя Джона Фаулза, каждый встречный выпрыгивает на тебя словно Робин Гуд, поэта настигает не упомянутый только что герой легенд, но «Белый, Андрей – Не Бугаев, Борис»), а в характерном пейзаже с ивами виднеются «вотерхаузовы нимфы / в матросских маяковских клёшах».
Поэзия Ольги Кирилловой-Титовой английского периода похожа на живопись прерафаэлитов – собственно, автор и не скрывает свою сердечную привязанность: «моя комната вся уставлена ирисами/ вся заклеена тобой / и прерафаэлитами». Или: «О, не вздыхайте, право, в самом деле, о неутешном Данте Габриэле». Драматическая красота прерафаэлитов, их утонченный эстетизм, словно застывший в совершенстве покоя; романтизм, ведущий начало от Китса и Кольриджа, мистический эрос – со всем этим «внутренним синтаксисом» сопряжена поэзия Ольги Кирилловой.
«Се град агентов, декадентов и криминальных элементов»
поэзия нео-нуара
Привязанность к прерафаэлитам с одной стороны и к декадансу с другой выводит к более широкому обобщению о близости поэзии Ольги Кирилловой-Титовой к эстетике нуара, который проявляется и в случае с прерафаэлитами, и в условиях декаданса. А если ещё точнее, то мы имеем дело с нео-нуаром, о чём свидетельствует орнаментальный, напряжённый способ письма; сюжетная неопределённость; экспрессия, зачастую уходящая в грубоватость или цинизм; открытая сексуальность («атомов матки распад в метастазах болотного мёда», «негою архангела закровавлен бархат», «под сизым облаком / лучистое УЗИ / золотокрылого ребёнка», «плесень ветвей сквозь туман проболотилась трупная словно бы»).
И заезжий заезженный музыкант
С каждым кругом иглы прибавлял процент
Нерешительности – от мечты сгореть
В энтом энтомологическом пламени до
Золотого решения отныне и впредь
Адекватней фиксировать либидо.
В качестве афродизия, специального снадобья, позволяющего «фиксировать либидо», в поэзии Ольги Кирилловой-Титовой выступает сам способ мышления – такая изощренная «мозговая игра», которая, как рулетка, раскручивает сексуальность интеллектуальную.
От Трюффо до Killstation
Если проводить параллель с кинематографом, то первое ,что приходит на ум – романтические фильмы Трюффо и Хичкока, с их недосказанностью и цитатностью, «красивой» тревогой и напряжённым графическим рисунком. Кстати говоря, связь с кинематографом в поэзии Ольги Кирилловой-Титовой очевидна, её стихи насыщены намёками и прямыми отсылами к фильмам А.Балабанова (автор использует слово «балабаниада»), Томаса Альфредсона («И стынут от ужаса тихого /кровавые снеговики»), Ю.Кары и В.Бортко. Вот фрагмент:
Сцена, из-за которой якобы запретили фильм Юрия Кары в 1994 году.
Воланд рисует на песке огненный лик Иешуа.
Заставляет Ивана его затоптать.
Воланд — инкарнация Иешуа в нашем мире.
Из библиотеки Мошкова, из рунета эти главы «Романа о Дьяволе» в черновой редакции
нынче изъяты.
Под этим фрагментом — тысяча ольгинско-латунских комментариев против фильма, тысячи
на всех зеркалах всех четырех серий на ютубе.
Не Бортко же их пишет.
Бортко, понятно теперь, просто заставили снять мертвую старческую заказуху.
Надо скачать, пропадет.
Но только (см.выше) компьютер сопрут!
Нам пока рано читать их сценарий,
который непрерывно экранизируют,
в котором пьют кровь из наших голов».
Неожиданно последняя строка ассоциативно выводит память в совершенно другой регистр, к современной музыке, а именно к калифорнийскому рэперу новой волны, который выступает под псевдонимом Killstation (Nolan Santana), и витч-хаусной группе Icepeak, чьи готические культурно-социальные хорроры также вполне вписываются в формат нео-нуара.
В заголовок статьи вынесена строчка Ольги Кирилловой-Титовой, в которой упоминается ванадий, химический элемент за номером 23 в таблице Менделеева. Этот так называемый «рассеянный элемент», который не встречается в природе в свободном виде, а накапливается в качестве примеси в железных рудах, в вулканических или осадочных породах. Если к последнему высказыванию отнестись метафорически, и в качестве железной руды, вулканической или осадочной породы иметь в виду классическую русскую поэзию, то можно обнаружить, что «базальтом», из которого выходят стихотворения Ольги Кирилловой является, к примеру, поэзия Бориса Пастернака или Николая Заболоцкого.
Так к интонации пастернаковского «Августа» («Как обещало, не обманывая, / возникло солнце утром рано»), восходят строки Ольги Кирилловой-Титовой «С охапкою, лилейно-ирисовой / туда, где в лае несмолкаемом // затерян обелиск озирисов».
К программному стихотворению Николая Заболоцкого «Очарована, околдована» отсылает ироничный посыл «Заторможена, отморожена, / и уже кроме шуток печальная /не хотящая даже мороженого / всё такая тащусь по Крещатику».
Неявно в стихах Ольги Кирилловой-Титовой можно обнаружить влияние поэзии петербургского поэта Александра Миронова: «Дымом день проеден. Осень Патриарха» (ритмически эта строка отсылает к стихотворению Александра Миронова «Осень Андрогина».
А вот перекличка с голосом одного из кумиров эстетов и андеграунда 90-х. Читаем у Ольги Кирилловой-Титовой: «Небо становится ближе с каждым днём». Слышим у Бориса Гребенщикова: «Небо становится ближе, каждый из нас знает, что у нас есть время опоздать, и опоздать ещё».
Ванадий – металл пластичный, со множеством разнообразных оттенков в зависимости от того, где накапливается. Такое «заимствование» и соприсутствие нисколько его не портит, а наоборот, прибавляет ценность и придаёт статус одного из самых дорогих металлов.
Ольгу Кириллову-Титову можно причислить к поэтам «филологической школы». Здесь мы имеем в виду не столь известное объединение, куда входили ленинградские поэты М.Еремин, Л.Лосев, В.Уфлянд и др, а так называемую «поэзию филологов», которой свойственен особый код литературно-академического бэкграунда, улавливаемый в настройке интонации и смысловых аллюзиях. В поэтическом мире к «поэзии филологов» часто относятся снисходительно, как бы придавая этому явлению «фору вторичности». Однако на мой взгляд, «филологическая школа» имеет самоценность сродни «тайному сообществу» вроде пифагорейцев, объединявших местных аристократов. Такая поэзия сложна и изысканна, её культурный код уплотнён сокровенным знанием, где поэт понимает, что употребление «основного слова» открывает возможность выхода за пределы языка, что Другой и Чужой находятся в пропорции, как любовь и «семиотическая болезнь». Для кого-то поэзия Ольги Кирилловой-Титовой покажется странной, избыточной, непонятной, потому что это поэзия «для подготовленных»; при всей соотнесенности с нео-нуаром, она витальна, существует сама по себе и автор, как лёгкая вольная птица, чувствует себя вполне независимой от мнения чужого Другого: «Видимо, мне / По фиг вполне, / если за не- / нормальную примете».
Ольга Кириллова-Титова. Родилась в 1979 году. Живёт в Киеве и Санкт-Петербурге. Доктор культурологии, кандидат философских наук, доцент. Магистр философии Кембриджского университета (Великобритания). Автор культурологической монографии «Серп холодной луны: реконструкции моделей чувственности» (СПб: Алетейя, 2010). Участница XI фестиваля новых поэтов в Санкт-Петербурге (2014), I фестиваля поэтов Серебряного века в Музее-квартире Александра Блока (2016).
Белые ночи
И вдоль, и бледнолик, и близко, и ни блика
В зрачках разлитых – не перечь и не порочь!
Всего лишь взмах ресниц от трепета до крика —
Такого, что невмочь — и дичь, и ключ, и ночь.
Копеечный разврат с витрин оскалил зубы —
Ночёвка и насквозь — два зайца бедноты.
Чердак играет вальс в драконовские трубы —
Извёстка и асфальт –– два запаxа мечты.
Взмах белолебедин: всё в Ледах будто ледник.
Ампир, амбар, ангар – и гнусь, и гниль, и глушь
В экранной белизне, постельной и последней,
Зрачков разлитых тушь – и ветошь, тишь, и сушь.
Сколь солнце ни лови — в залив по щелям убегает…
Но бледноглазые ряды нальются в янтари…
И здесь любовь — перга, купюры, прах, пергамент,
Иль в ней — в Неве — сгори — умри — не от одной зари.
1999-2018
Дом Ефремова, Лиговка-Обводный,
в полосе отчуждения, меж двух кладбищ
В желтом доме с башенкой, меж двух кладбищ,
в треугольном отчуждении железнодорожного моста, проспекта и фабричной заброшки,
высокие потолки увеличивают рост,
как на византийских иконах – одиннадцать раз, а не семь или восемь умещается голова,
которая, вытягиваясь, истаивает дымком, скуриваясь,
и огромное пространство комнаты, выдыхает себя, как дым, в слишком тесную для него
грудную клетку оливкового двора.
Фигурка выходит из парадной, короткая, как теневой фитилёк,
удлиняясь всё больше, чем ближе к каналу, нагорая, чёрным пламенем.
Ресторан ≪Бакинский бульвар≫, где нет непостреленных стекол.
Ресторан ≪Место встречи≫. Ресторан ≪КлассикЪ≫ (интимное, с шестнадцати лет обращение).
И от классика на Волковом до железной дороги и бомжовой палатки протянута Расстанная.
К Обводному свеча разгорается мощно и ровно.
На Обводном свечи храмовых крестов – но ни разу не светлей от количества церквей.
2011-2014
Из цикла «Сверх оно»
Вполне полуженщиной она стала уже в Петербурге.
Неподвижно глядя на обелиск, ёлочно раззолоченный,
я медленно слизываю кончиками пальцев с ее зеленольвиной лапы
прикосновения твоей руки,
строго математически осознавая себя в двух рукопожатиях от твоей плоти.
Василий Васильич вновь пропил вицмундир у Египетского моста,
и плачет, растафариански раскачиваясь, солёной сгущённой слезой:
≪Радуйтесь, пьяненькие! Радуйтесь, соромники!
Радуйся, боже Кириллов! Радуйся, Ра…≫
(здесь эпилепсия ставит пунктуацию в имени бога).
На неровном граните – блокадно обглоданный голубь с откушенной половиной.
≪Теперь ты≫, – успевает прохрипеть Осирис.
Скучно – судоходный канал Фонтанка!
судоходный
суходольный
сдохни скука
скудно скучно
Умирающий — значит: догоняющий тщетное солнце на зимних фасадах.
Рядом Обводный, ≪ЛенаЭроПроект≫ в першпективе Лермонтова.
Тучи разодраны силами судьбы, последней частью симфонии Малера, всё той же.
В разодранном чреве Шкапухи – зародыш нового быта.
На заставке: Эгон Шиле. Девочка, лежащая на животе (1915)
© Ж. Сизова, 2020
© НП «Русская культура», 2020
