Христианство – единственная вера, требующая свободы, а не только берущая её как предпосылку. «Стойте в свободе» (Гал. 1,5). Вы уже свободны. Вы уже освобождены.
Что такое стоять в свободе? Слова столь же простые, сколь и загадочные. Конечно, «свобода», греческая ἐλευθερία того же корня, что русское «люди» или германское freiheit. Свобода это людскость, единственная возможность быть вместе с другими. Когда человек не свободен он не находится в мире с собой, и поэтому не может встретиться с лицом Другого. Для него нет иконы, есть доска. Для него нет нет искусства, есть исполнение готовых правил. Для него нет науки, а есть только горестный опыт. Свободный человек всегда люден и многолюден. Свобода появляется там, где вдруг собралось множество людей; и узнали друг друга даже люди, которым казалось, что у них нет ничего общего.
«В» – предлог, конечно, библейское ב, известный по библейским выражениям: «верить в Бога», или «в начале было Слово». В библейском языке отношения не условно-пространственны, но благодатно-инструментальны. «Верить в Бога» – означает верить благодаря Богу, признавая себя инструментом Бога, обретая себя в Боге и вместе с Богом становясь на его сторону.
«В начале сотворил Бог»: начало и есть то, чем оправдано существование вещей, и чем оправдана наша свобода, над нами одна она лишь начальствует.
«В начале было Слово»: в ипостаси Слова всё обретает смысл, и потому это начало становится свободным, разговорчивым, говорящим, длящим и мыслящим.
Тогда «стойте в свободе» можно перевести как «становитесь на сторону Бога» всегда свободного. Становитесь и стойте там, где только и можно выстоять.
Стойте – будьте стойкими как статуя, и больше чем статуя, как икона Бога живого, раз вы встретились с Богом, с которым не встречались прежде статуи и их почитатели. Древние греки называли осанку признаком свободного человека. Сократ в «Теэтете» Платона замечает, что раб всегда неуклюж, а свободный человек шествует ровной походкой, подражая легкокрылым богам. Стойкость, Блоковская, мучительная стойкость, о которой говорил Олег Охапкин в «Блоковской анкете» – это рубеж нашей борьбы за свободу, нашей стойкости.
Почему Блок? Блок – такой же поэт основной для русской философии, как, например, в Германии Гёльдерлин для Хайдеггера, или во Франции Малармэ для Лакана и Деррида. Это не поэт, употребивший готовые формы бытия-поэтом. У Блока могли быть какие угодно штампы из прежней традиции от Пушкина до романса, но свою стойкость он не заимствовал ни откуда.
Когда Олег Охапкин в «Блоковской анкете» говорит о том, что Блок – поэт мытарств, прошедший все свои мытарства на земле, нужно понимать, что мытарства, переправа, как у древних греков переправа Харона, или переправы через ангельские заставы в видении Феодоры – не просто какие-то мучительные этапы взросления или моменты раскаяния. Это возможность выстоять, причём выстоять когда этой поддержки нет, или она есть на расстоянии голоса. Я всё время вспоминаю известную картину Беллини «Аллегория чистилища», где мы видим реку Харона, Лету, забвение, и Фиваиду, как памятную всем. Монахи жили на расстоянии голоса, чтобы можно было позвать на помощь. И стойкость монахов вовсе не в том, что они обязательно упорствуют, ведут духовную брань или находятся в напряжении. Это стойкость свободных людей, чья воля держится на голосе, на Божьем призыве и возможности позвать ближнего на помощь в случае беды.
Именно это я всё время вижу и в поэзии Олега Охапкина. Это действительно поэзия, исполнившая завет Хлебникова, поселившего пятигорских отшельников на гребне звука и на записи голоса, на горизонте гор как на грамофонной записи, рубеж как расстояние. Голос – важная тема философии ХХ века. По Хайдеггеру – зов Бытия, или по Деррида начальный голос — этоלהקשיב לישראל («Услышь, Израиль…»), который Моисей произносит не потому, что Бог ему просто поручил это сказать, как люди поручают друг другу, а потому, что для самого Бога Моисей стал тайновидцем, а для Моисея эта речь единственный способ остаться стойким и свободным в Откровении Божьем.
Откровение, Заповеди – это не то, что мы передаём друг другу, требуем или выясняем отношения. Это то, что явлено стойким в свободе людскости. Когда люди начинают договариваться, перестают стоять, наклоняются друг к другу, появляется Золотой телец, потому что всякий сговор имеет свою цену. И Моисей тогда в гневе разбивает Заповеди.
Но для Моисея, как это пояснял Деррида в своей лекции, Заповеди не просто запись, а единственный свободный голос, отвечающий на голос Божий. Эти каменные плиты, стоящие, стойкие – единственно возможная записи голоса, гораздо более достоверная, чем магнитофон, граммофон или видеозапись. Для меня стихи Олега Охапкина – такое же развёртывание Откровений: и откровений старой поэзии, прежде всего стойкого Блока, который знал свои рубежи, и откровение пушкинское, и откровение допушкинское.
Премия Державина была вручена Олегу Охапкину на важнейшем рубеже стойкости. И как раз думая о том, что же такое Бронзовый век, сразу вспоминаешь, что скульптура Фальконе бронзовая, но названа «Медным всадником». Почему? Для Пушкина, как алхимика, нужно было выяснить алхимию власти и алхимию поэзии и разложить бронзу памятника на олово прозы и медь поэзии – ту медь стихии, медь трубы, медь Апокалипсиса, медь трубы Архангела перед которой не устоит ни царь, ни народ. Об этом пушкинский сюжетный гимн.
Бронзовый век возвращает нас к другой мысли. Вещь может быть важна, как обретшая свою собственную свободу. Как Хайдеггер говорил, например, о Чаше, которая свободна потому, что её одобряет и Земля и Небо. Так Бердяев говорил о том, что свободен Дух до тех пор, пока он расплавлен. Сплав нельзя остужать, как не должен остывать дух, но именуя сплав «бронзой», как велит философия имени, мы ощущаем играющий в сосуде имени огонь Духа. Равномерность холодных отношений, безымянных, корыстна, а бронза уже не медный колокол истории, но огненный расплав мысли. Для меня Охапкин – свидетель такого существования начальных сплавов, начальной бронзы прежде ее застывания в культурных формах: когда свобода соединяется со Свободой, когда сердце нагревается как сосуд незримого имени, когда стойкость состоит в этой самой людскости сплава, и речь узнаёт одна другую прежде чем найдет себе цену.
Слишком много было в литературе оценивающего, объективирующего взгляда. Бронза – звонкий сплав, который не гулок, не оценен ярлыком, который сразу идёт в работу, а не остаётся для любования. Из такой бронзы и возникают ряды образов, стойкие все подряд в своей работе. Пока такая бронза звучит, пока мы видим фигуры, созданные из этой бронзы, блоковские фигуры, и блоковская муза стоит и мучается в своём Чистилище, – до тех пор жива духовная поэзия. Скажем вновь, Блок – это рубеж не только веков – XIX и XX, не только наследия Золотого и Серебряного века, но это и бронзовый рубеж скачущего Медного Всадника, за который отступать некуда; и не спрячешься за принудительность исчисления лет, а только выстоишь в свободе званных избранных.
Блоковский миф, пусть его так называют – вовсе не миф. Так же, как миф «Сайгона» – тоже не миф. Это рассказ о том, как именно можно, просто делясь друг с другом, сохранять то самое горение Духа, пишущего не грозные буквы, но вспыхивающего искрами букв: Блок, Россия, Сайгон, Свобода, знак Креста. Что такое Крест, как не идеально разбегающееся во все стороны пламя? Воздадим благодарность поэту. Сергий Булгаков говорил, что ему не нравится название драмы Блока «Роза и Крест», слишком уж галантна роза перед Крестной мукой. Но можно понять розу как уязвлённость сердца, как первую рану, которая заставляет сразу резко выпрямиться, встать. Когда молитва уязвляет душу, становится понятно, что эта роза просто расцветает на Кресте.
На заставке: Джованни Беллини. Священная аллегория (или «Аллегория чистилища»). 1499.
© А.В.Марков, 2018
© НП «Русская культура», 2018
