Вольфганг Гигерих (род. в 1942 г. в Висбадене, Германия) – философ, психоаналитик юнгианского направления. Много лет занимался клинической практикой. Автор работ по глубинной психологии. В своих философских воззрениях испытал влияние идей Хайдеггера и Гегеля. Публикуемый текст представляет собой главу книги В. Гигериха «Атомная бомба как действительность нашей души», первого тома «Психоанализа атомной бомбы» (Psychoanalyse der Atombombe, 1988), перевод которой готовится к изданию на русском языке.
После длительной обращенности-спиной к смыслу и идеалу действительно произошедшего, мы видим себя снова поставленными перед необходимостью утвердиться в действительности, и вместе с этим познать ее изнутри, как психический образ. Однако этому противостоит мощное препятствие, которое мы должны сначала распознать, прежде чем нам удастся проникнуть к сущностному образу времени. Обращенность-спиной как будто материализовалась или воплотилась. Она больше не позиция или положение человека по отношению к…, а проявление фактического характер объективного мира в целом. Она предъявлена тем фактом, что нам дана не одна, а две различные действительности.
Например, атомная бомба, в соответствии со своей онтологической сущностью, кажется физико-технической вещью. За то, как она конструируется, ремонтируется, приводится в действие или разряжается, отвечают техники. И напротив, по общепринятому мнению, психология, например, имеет дело лишь с тем, из каких вытесненных комплексов современного человечества эта техническая вещь вообще могла быть изобретена и изготовлена, какие воздействия она оказывает на душевную жизнь и как, с одной стороны, обходиться с нашими образами врага, и нашими страхами перед уничтожением, с другой. Хотя техническая вещь имеет своей причиной психические мотивы людей и, со своей стороны, тоже воздействует на психику, но сама она не есть нечто психическое. Только мой страх перед атомной бомбой имеет психический характер, но не она сама. Атомная бомба вызывает во мне страх, но вследствие этого все еще не является частью психической действительности, а остается снаружи как чисто внешняя физическая действительность. Психология находится снаружи по отношению к атомной бомбе, а атомная бомба – по отношению к душе.
Если теперь, в свою очередь, мы рассмотрим психологически это состояние деления действительности на две, одну – физико-техническую, которая неизбежно является не-психической, и другую – психическую, по отношению к которой физические вещи находятся снаружи, то это очень сомнительное состояние, состояние расщепленного сознания, состояние невротической диссоциации. Для упорядочивания совокупной действительности в распоряжении сознания современного человека находятся две раздельные ячейки для одного и того же предмета. Один аспект феномена (страхи и надежды, которые он пробуждает, моральная ответственность, которую он налагает, и т. п.) помещается всегда в одну ячейку, а другой («внешний») аспект того же феномена всегда в другую, так что оба аспекта действительно никогда не встречаются. Хотя наша картина мира и каузальные влияния содержания обеих ячеек выстраиваются по модели действия и противодействия, но мой страх перед атомной бомбой и сама эта атомная бомба остаются в своем бытии сами по себе в собственных ячейках.
Тотчас же возникает возражение, что едва ли речь идет о двух ячейках, которые мы держим отдельно друг от друга, а скорее о том, что нам фактически дано две действительности. Просто страх – это нечто внутреннее, психическое, субъективное во мне, а бомба – нечто техническое там снаружи. На это я бы хотел ответить: разумеется, в действительности так и есть, но, и это является решающим, так есть только для людей христианского Запада и, собственно, впервые только в современности. Никогда ранее и нигде более на Земле действительность не делилась таким образом на две части. Ни в Китае, ни у примитивных народов, ни в Древней Греции, если брать только три различных примера. Если примитивный человек рассматривал свой резной фетиш, то последний не был исключительно физической вещью, сделанной людьми, которая так или иначе могла воздействовать на душу, и это воздействие не было чистым внутри-психическим воздействием, а реальный «внешний» фетиш был одушевленным и живым. У греков не было противопоставления физики и психологии, а психические феномены, как и боги, вместе со всеми другими феноменами относились к фюзису и были предметом физики, конечно не в современном, математическом или даже механистическом смысле, а в смысле «поэтической» физики, поскольку и психическое, и божественное относилось к одному и тому же.
Если мы говорим, что психэ и фюзис существуют фактически как два сапога, то это не значит, что такое разделение было бы безусловной естественной истиной, а значит, что это историческая истина и подчиняется она психо-историческим условиям. Мы должны с помощью критической рефлексии осознать историческую относительность этой, для нас само самой разумеющейся, истины. Это так, поскольку наше сознание уже давно расколото на две ячейки нашим собственным мышлением и восприятием, и мы, западноевропейское человечество, пребываем в невротическом состоянии. Возможно, такое экстремальное развитие, приведшее к атомной бомбе, существует только потому, что техника отделена от души, и душа, как исключительно внутреннее, была и остается отделенной от внешней действительности, так что внешнее можно понимать как освободившееся от всех связей развитие.
В противопоставлении и сопоставлении души и техники, субъекта и объективной действительности, как в фактическом развитии, так и в господствующем мировоззрении, укоренена та несоприкасаемость современного человека, о которой мы уже говорили. Обе действительности прочно отделены друг от друга. И тот факт, что наша традиция видит две отдельные действительности, – это не результат голого восприятия и не невинная, хоть возможно и ошибочная, констатация. Наоборот, в этой теоретической концепции ощущается (онтологический) аффект: воля, которая хочет подавлять, ненависть, которая проклинает. Для того, чтобы отчетливей разглядеть эту ненависть, мы должны извлечь на свет архетипические корни разделения действительности надвое.
В раннехристианские эпохи в качестве способа мышления существовало представление, что женщина не имеет души. Mulier non habet animam. Сегодня вряд ли кто-нибудь всерьез захочет оспаривать наличие души у женщины. Мы даже находим такие мысли возмутительными. При этом мы упускаем из виду то, что, несмотря на наше возмущение, мы говорим сегодня точно то же самое, только по отношению ко всему внешнем миру. Мы говорим: внешняя действительность non habet animam, техника не имеет души, технические вещи бездушны, и прежде всего атомная бомба. Только человек имеет душу и может быть одушевленным. Между тезисом «У женщины нет души» и тезисом «Техника бездушна» существует не только случайное и формальное соответствие, но и существенная взаимосвязь. Оба являются выражением одной и той же основной установки, одной и той же интеллектуальной традиции. За обоими стоит архетипическая фантазия, что значит здесь образец мышления, который заранее предопределяет принципиальный ход или структуру нашего мышления до каждого отдельного мыслительного акта и любого его особого содержательного наполнения. Архетипическую фантазию, которая здесь проявляется, в широком смысле можно назвать манихейской. Речь идет о видении мира, пронизанном фундаментальной, неразрешимой оппозицией. На одной стороне – высокий мир духа, света и добра, на другой – низкий мир материи, тела, женского, полностью испорченный, абсолютно злой.
Теоретически, выражение аффекта ненависти не требуется для того, чтобы различить эти два мира. Но при этом становится совершенно отчетливым, что материальная действительность выставляется на поругание, если слышны понятия «испорченное» и «злое». Хотя и для греческой философии материя была mè ón, онтологически неполноценной, правда без тени осуждения. Это представление с необходимостью следует из определенного основного представления о Бытии, о Бытии как неизменном присутствии. Вот тут-то и скрыто непреднамеренное поругание действительности, находящее свое полное выражение в манихейском мышлении.
Как мне кажется, манихейский образец мышления живет сегодня с неугасающей силой, если он, полностью в измененном образе, продолжает нас удерживать. Мы больше не проецируем эту оппозицию на основополагающие мифическо-метафизические силы духа и материи. С метафизическим мы больше не можем ничего предпринять; оно нас больше не трогает, с тех пор, как Личность №1 отвернулась от второго субъекта, тогда как прежде из-за метафизических различий велись войны. Наше мышление охотней держится осязаемого. Но это не означает, что метафизические оппозиции духа и материи просто исчезли. Теперь они погружены в среду конкретно-земного. Поэтому сегодня место духа и материи воспринимается конкретней и более по-земному, – с одной стороны, природа, с другой, техника, с таким парадоксальным результатом, что природа, принадлежащая материальной действительности, представляет противоположность материи. Эта парадоксальность не случайна. Это снова выражение того, что дух стал тяжелым и находится более не сверху, а снизу, так что отныне оба полюса должны образовываться в пределах одной области, которая прежде сама была полюсом материального в исходной оппозиции.
Природа, естественное, а также психологически спонтанное – все это для нас добрый, светлый мир. Естественное занимает сегодня внутри положение того, что прежде было принципом духа, поскольку выступает в качестве первозданной чистоты – и именно в последнюю очередь (правда, без разницы, сознательно или бессознательно) как неподдельное творение бога, пронизанное его духом. Объективно-психически природа больше не есть Мать-земля, женское божество, грязь и кровь, порождение и поглощение. В действительности, но только очень скрытно, она носит сегодня характер логоса и является идеальной сущностью, идеей и идеалом первозданного, чистого, истинного мира до грехопадения, каким тот был увиден бесконечным божественным разумом. Она должна быть такой с тех пор, как стала творением христианского бога, который есть абсолютный дух. Кроме того, природа означает для нас чувство природы, переживание природы, т. е. является для нас одушевленной, потому что в первую очередь душа для нас – это чувство.
Техника, и в особенности атомная бомба, это наоборот та область, которая в наше время удовлетворяет второй половине архетипического образца мышления и которая должна нести стигматы испорченного, злого мира материи, тела, темного и женского. Техника виновата в разрушении окружающей среды и рационализации жизни, и особенно атомная бомба служит выражением наших грехов, самого зла. В нашем восприятии между природой и изобретением техники лежит фундаментальное грехопадение.
Курьезным образом архетипическая фантазия о светлом и испорченном мире сегодня оперирует оппозицией патриархата и матриархата, односторонней мужской рациональностью и женскими ценностями. На первый взгляд кажется, как будто то, что проклинается в манихействе, здесь снова почитается и спасается от проклятия, а именно, нижний падший мир телесного и женского, в то время как прежний верхний мир одностороннего рационально-мужского духа низвергается и ставится под сомнение. Но несложно заметить, что распространенная сегодня оппозиция патриархального и матриархального – это новый вариант манихейского мышления, новый вариант, который вдобавок имеет еще и то преимущество, что, будучи замаскированной противоположностью самому себе, может легче удерживаться в бессознательном. Ведь если выступать за зеленую планету, натуральные продукты, спонтанность, самобытность, телесные практики и против «патриархальной производительности», то отрицание манихейской ориентации на духовное и пренебрежение земным покажется очевидным.
Но это только так кажется. Во-первых, не имеет никакого значения, какой из полюсов этого дуализма наверху, а какой внизу. Даже если оппозиция здесь и перевернута, достаточно уже того, что тут господствует та же самая дуалистическая схема, включающая проклятие одного полюса и восхваление другого. Во-вторых, произошло не обращение, а переименование. Как и прежде, дух означает добро, а материя – зло, только неожиданным образом дух сегодня обнаруживается в так называемом матриархальном мире, в мифах и символике, в неиспорченном мире первобытных культур, в «женских» ценностях связанности с природой и спонтанности, в акцентировании чувств и близости к телу, тогда как впавший в зло мир материи и женского сегодня парадоксальным образом обозначается понятием «патриархальный». Потому что из «патриархальности» происходят наука и техника, а техника, как уже было сказано, имеет образ, в котором нам сегодня дана мифическая идея темной женской материи.
Техника «материальна», поскольку по общему убеждению она бездушна, ее сердце в холодильниках, телевизорах, автомобилях и прочих технических гаджетах. Она материальна, поскольку как часть капиталистической формы экономики с ее рекламой и жаждой прироста служит одержимости прибылью и подчинена мамоне. Но если она материальна, то архетипически относится к области матери, Великой матери, хоть и произведена эмпирически мужчинами, и предпослана рациональным мышлением и несет с собой рационализацию в производстве. Собственно «матриархальное», а именно подчиненный Великой матери мир, сегодня это не мир зеленой планеты, вегетации, даже если мы по-прежнему еще этого не замечаем, а сама Великая мать не есть более госпожа над биологически понимаемыми животными. Она покинула природу и пределы тела. Сегодня Великая мать господствует над технологиями и экономическим «ростом». Не случайно в английском языке фабрики и прочие индустриальные объекты называются «plants», как будто речь идет о плантациях и зеленых насаждениях, а между словом «produce», обозначающим производство фруктов и овощей, и словом «products», используемом для индустриального производства, почти нет различий. Архетипическая фантазия, которая здесь хозяйничает и дает нам сведения о психологическом месте индустрии в целом, очевидна: это место – сфера богини вегетации, госпожи земли.
То, что сфера техники действительно есть сегодняшняя форма женско-почвенно-телесного, становится впервые отчетливым тогда, когда она получает в полном объеме манихейское проклятие телесного как испорченности и зла. Как прежде женщина обвинялась в проецируемых на нее телесности и чувственных наслаждениях, и обозначалась как vas iniquitatum, греховный сосуд, так сейчас то же самое имеет место у нас для техники, которая есть источник черной субстанциональности и абсолютного зла, а именно, отравляющих веществ, смога, ядовитых отходов, ядерного излучения и прочих возможных заражений. Это буквальное обретение действительности, прежде данной как идеально-мифическая, абсолютно злой материи. Дело обстоит так, как будто идея испорченной материи не может успокоиться до тех пор, пока абсолютно вредоносное не найдет фактически и буквально свое объективно-вещественное представление, с тем чтобы место злой материи было занято зримым и осязаемым символом.
Однако если в наше время технике вообще приписывается патриархальное эффективное мышление, если сегодня у всех на устах и движет умами идея гипертрофированной патриархальности и недопустимого пренебрежения матриархальностью, то на основании этого общего согласия можно признать, что с помощью этой идеи все же можно усвоить некую простую истину. Но для архетипической, а это значит, критической психологии все выглядит иначе. То, что клише о женско-мужской или патриархально-матриархальной оппозиции стало таким расхожим и широко распространенным, уже само по себе психологически подозрительно. Это порождает впечатление, что архетипическое коллективное представление, мифическая идея, а именно, манихейское видение мира – завладело сознанием и затуманило свободный, непосредственный взгляд на сам феномен. Кажется, что наше мышление захвачено и поставлено на службу этой мифической схеме, так что мы вынуждены снова и снова тащить по наезженной колее всевозможные исторические и современные феномены и пользоваться для этого нашим современным мифом. Власть над нами этого архетипического образца мышления требует прояснения.
Как это часто случается, требуется взгляд поэта, чтобы разглядеть за передним планом мифический образ и так распознать в технике новую форму женского (не в биологическом, а в мифическо-психологическом смысле!), распознать, что в технических продуктах воплотился сегодняшний образ анимы. Только один пример. Фламандско-французский писатель Гюисманс в романе 1884 года «Наоборот» говорит словами своего героя по имени дез Эссент, что природа отжила свое и превратилась в старую кумушку.
«А кстати, если взять самое, как считается, изысканное ее творение, признанное всеми как самое что ни есть совершенное и оригинальное, – женщину; так разве же человек, в свой черед, не создал существо, хотя и одушевленное искусственным образом, но равное ей по изяществу, и разве вообще сравнится какая-либо другая, во грехе зачатая и в муках рожденная, с блеском и прелестью двух красавиц машин – локомотивов Северной железной дороги!
Одна машина – госпожа Крэмптон, прелестная звонкоголосая блондинка, длинная, тонкая, в сияющем медном корсете и с кошачьей грацией; белокурая щеголиха так и потрясает вас, когда, напрягая стальные мускулы и поводя боками в горячей испарине, приводит в движение огромные колесные круги и несется, вся порыв, во главе скорого поезда и ветра!
А другая – госпожа Энгерт, дородная, величественная смуглянка с глухим, хриплым зовом, коренастая, грузная, в чугунном платье; свирепая кобылица с растрепанной гривой черного дыма, о шести низких парных колесах; так и задрожит под ней земля, когда с первобытной мощью, натужно, медленно она потащит за собой тяжелый хвост товарных вагонов!
А вот природа, хоть и создала своих хрупких блондинок и крепких брюнеток, до подобной легкой грации и дикой мощи не возвысилась! И можно с полным правом сказать: человек творит в своем роде не хуже Творца, в которого верит»[1].
Поэт видит в технике не просто патриархально-рациональное. Нет, для его поэтического и феноменологического глаза локомотивы – это женщина, дикое животное, и он далек от того, чтобы шельмовать эту женщину и отказывать ей в наличии души в соответствии со старым девизом «mulier non habet animam» или с привычной сегодня его редакцией: «Техника бездушна». Более того, он дает здесь картину самой анимы в двух, из всего их большого числа, возможных образах. Он говорит не за, и не против техники, а просто показывает нам ее внутренний образ, ее психическую сущность, именно то, как она нам явлена, если мы смотрим сердцем и душой и наше мышление не сковано шельмующим ее мифом.
То, что животные утратили свою нуминозность, а эта нуминозность теперь перешла на технические устройства и машины, мы слышали уже от К. Г. Юнга. Юнг также сказал: «Нет ничего бездушного, ибо, похоже, сам дух есть Внутреннее вещей»[2]. Очевидно, что Юнг не разделяет мир по-манихейски на два отдельных мира (материю – дух), для него оба – лишь различные способы рассмотрения и познания одного и того же. Вероятно, мы можем сказать, что «дух», как Внутреннее вещей, это то, что познается «Вторым субъектом», «сердцем», «душой» – органами внутреннего познания. Так мы оказываемся в позиции, которая не является ни идеалистической, ни материалистической, а объединяя обе, остается по эту сторону оппозиции. В этой позиции Юнга встречаются – как мы бы могли попробовать выразиться – Маркс и идеализм Гегеля (то, как Маркс его превратно понимал), благодаря чему материализм Маркса перестает быть буквально материальным и марксистским, а так называемый идеализм Гегеля перестает быть буквально идеальным и абсолютным в подчеркнутом смысле этого слова. Результат налицо: действительная психология, в этой связи благодаря которой мы могли бы критически, в смысле кантовского критицизма, понять саморефлексирующий «анимизм».
Похожая на Гюисманса и Юнга точка зрения звучит в изложении личного опыта одного аналитика. Давид Хольт пишет: «Для меня машины, особенно в машинном отделении на судах, всегда были важны… Мой отец неким образом был обручен со своими кораблями, совсем не так, как с моей матерью. В моих грезах было не просто отделить ту активность, которую он порождал в теле моей матери, от машинных отделений его судов. Внутреннее пространство кита было для меня машинным отделением судна, однажды мне приснилась птица, наподобие голубя, которая была душой турбины. Наши машины на самом деле говорили с нами. Они – свидетели духа, который завладел особым способом объективности. Поскольку они безмолвны, это свидетельство остается немым до тех пор, пока мы, его создатели, не найдем слова, которые дадут ответ на вопрос, почему они существуют»[3].
И Хиллман писал: «Понимание техники искажено нашей механистической идеей технического. Техника предстает как подавленное, бессознательное, как сфера мертвого. Но образцы техники не безмолвны, они – не покорные рабы, не машины, рожденные другими машинами, не мертвое, рожденное мертвым и презрительно зачисленное в состав бросовой культуры. Они суть особые образы анимации, своеобразные локализации Hyle, мировой анима-души…»[4]. Не относя это непосредственно к технике, Макс Мюллер уже сто лет тому назад сказал наиболее ясное слово: «Нет сомнения, что сейчас ровно столько же мифологии, как и во времена Гомера, только мы ее не замечаем, поскольку живем в ее тени и поскольку мы все страшимся полного дневного света истины»[5]. Это страх, который удерживает нас от мифологического видения, страх не перед сумрачным суеверием (которое хочет внушить нам страх только затем, чтобы он не был очевидным страхом), а страх перед полным дневным светом истины!
Правда, признание технической действительности не может оставаться в виде мифологизации, которая, как мы это видели у Гюисманса, лишь только замещает одну манифестацию мифического (естественное) другой (искусственное), твердо придерживаясь при этом мифической формы. Как мы покажем далее[6], форма тоже должна фундаментально измениться, иначе мы просто начнем возвращаться к прошлому. Тем не менее, то, что выявил Гюисманс, чрезвычайно полезно для обучения видению. Это не «только» некая «поэтическая метафора», которая берет начало в поэтической свободе, но и полностью строгое, со-ответствующее действительности, наблюдение. Единственное отличие от привычного поверхностного рассмотрения техники состоит только в том, что здесь взгляд достиг внутреннего психического образа и не предал душу мира в тот момент, когда стало трудно от того, что произошло перемещение анимы с хорошо известного нам места ее бытия к чуждому нам месту, от природы к технике.
Перевод с немецкого Александра Рейхберга
Примечания
[1] Joris-Karl Huysmans, Gegen den Strich [A rebours, dt] в переводе Hans Jacob, Potsdam (Kiepenheuer), 1921, s. 40 и 41. Я благодарен любезности Джеймса Хиллмана, указавшего на это место. В предложении «человек творит в своем роде не хуже Творца…» я заменил французское слово «l’homme» словом «человек» вместо использованного Якобом слова «мужчина», поскольку здесь речь идет не о женско-мужской оппозиции, а об оппозиции самого по себе наличествующего натурального и рукотворного искусственного.
Прим. перев.: здесь использован перевод с языка оригинала на русский: Жорис-Карл (Шарль Мари Жорж) Гюисманс, Наоборот, перевод с фр. Е. Л. Кассировой под ред. В. М. Толмачева. Примечательно, что то исправление, которое В. Гигерих вносит в немецкий текст, в русском переводе сразу нашло адекватное, с т. з. Гигериха, выражение.
[2] C. G. Jung, Visions Seminar, Т.1, Zürich (Spring Publ.), 1976, p. 164. (Перевод с англ. А. Секацкого).
[3] David Holt, Riddley Walker und Greenham Common. GORGO 10 (1986), p. 25–52, здесь p. 30.
[4] James Hillman, The Imagination of Air and the Collapse of Alchemy, Eranos 50 – 1981, p. 273–333, здесь p. 327. (Перевод с англ. А. Секацкого).
[5] Max Müller, Über die Philosophie der Mythologie (переиздание в качестве приложения к немецкому изданию: M. Müller, Einleitung in die vergleichende Religionswissenschaft, 2. Aufl., Straßburg, 1876). Цитируется по книге: Ernst Cassirer, Wesen und Wirken des Symbolbegriffs, Darmstadt (Wiss. Buchges), 1969. S. 76. Курсив В. Гигериха.
[6] См. раздел «Инициация в онтологическую дифференцию».
© Вольфганг Гигерих, 1988
© Александр Рейхберг, перевод, 2018
© НП «Русская культура», 2018
