Людмила Шишкина-Ярмоленко
****
Поток научной информации сегодня имеет лавинообразный характер. Каждая область исследования представлена множеством ответвлений, захватывающих соседние области. Возьмём хотя бы веер дисциплин, пограничных лингвистике. Как это ни странно, развитие психолингвистики, социолингвистики, антропологической лингвистики, этнолингвистики и этнографии речи, коммуникативной и когнитивной лингвистик породило ситуацию, когда и предметные области, и задачи этих научных направлений заметно пересекаются. Но есть ли у нас уверенность в том, что возрастающее количество промежуточных дисциплин когда-нибудь перейдёт в качество нашего знания о языке?
Более того, у многих исследователей возникает закономерный вопрос: «А был ли (есть ли) мальчик-то?». Уверенных в его существовании становится всё меньше. Недаром одна за другой появляются книги о гибели языка, а последние могикане пытаются собрать разрозненные знания воедино с помощью комплексного, интегративного и даже системного подходов. В их череде, безусловно, проявляется всё более сложная организация объекта. Но языка ли? Или нашего рационального представления о нём? Ведь во множестве современных методологических штудий система прочно отождествляется с целостностью, а системогенез – с генезисом моделируемой реальности. И это – тупик? Отнюдь! Лишь свидетельство о направленности, но принципиальной нелинейности пути человеческого познания.
Немного истории.
Ещё Гераклит считал, что природа устроена согласно истинному рассуждению, Логосу. Следовательно, и познать её возможно лишь через Логос. Уже у стоиков появилась достаточно разработанная грамматика текста. Выделенные части речи воспринимались ими как формы развёртывания Логоса в языке. Следовательно, структура речи/текста оказывалась отражением структуры мироздания. Эту-то ситуацию и абсолютизировали как философия, так и лингвистическая наука, полагавшие текст и его грамматику единственной реальностью языка.
Но в разные времена под Логосом понимали речь, слово, значение, понятие. И пытались, конструируя всё новые и новые смыслы, выстроить адекватный реальности семантический образ мира. Но семантика – поле без границ. Бесконечность ассоциаций чревата шизофренией. Ассоциативная разработка вширь, плетение многослойной сети, сворачивающейся в кокон, закукливает мысль, закрывает её связи с миром и обрекает на мёртвое воспроизведение формы. Мысль как структурированный резонанс с Целым, как проводник жизненной энергии утрачивается.
Но на рубеже 18-го и 19-го веков Вильгельм фон Гумбольдт (1), развивая идею внутренней формы языка, отличной от грамматики речи/текста, заложил основы нового, небанального, восприятия языка как ежемгновенной деятельности по порождению речи. Внутренняя форма, скрытая от прямого наблюдения, фактически, не оставляющая следов в речи как результате своей деятельности, оказывается самой сутью языка, его творческой лабораторией, конструирующей на знаковом уровне архетипы окружающей человека реальности.
Именно благодаря реконструкции внутренней формы языка становится возможным, по Гумбольдту, понять его природу и природу человека, увидеть род человеческий в его поступательном развитии и постигнуть своеобразие каждого народа. Эти цели и были поставлены им перед сравнительной антропологией, постулирующей язык как инструмент познания.
Однако качественное отличие языка от речи/текста трудно осознавалось лингвистами. Пытаясь объективировать свою интуицию языка (langue), Ф. де Соссюр (2) слишком решительно противопоставил его речи (parole), но при этом перенёс на «язык как систему» характеристики последней: принцип линейности означающего и принцип произвольности языкового (читай: речевого) знака. Поляризация языка и речи, синхронии и диахронии, статики и динамики привела к тому, что собственно языковой процесс порождения речи предстал как комбинаторика в пространстве и времени, как фиксирование временных последовательностей исходного набора единиц. А поляризация формы и содержания обернулась контаминацией языковой семантики и понятийной.
Предложенное Н. Хомским (3) разделение языка на глубинные и поверхностные структуры, несмотря на верность идеи, лишь усугубило ситуацию, придавая ложную значимость понятийным полям введением их вглубь языковой системы без соответствующего инструмента форматирования смыслов. Уже к концу ХХ века становится ясно, что генезис языка и речевого акта мы подменили динамикой функционирования. Прагматика торжествовала, опираясь на поддержку синтактики и наряжая языковую семантику в костюмы коннотативных смыслов.
Сегодняшний дискурс о языке отличается удивительным свойством: собственно языка в нём нет. Это дискурс об отсутствующем объекте в ситуации, когда никто об этом отсутствии не подозревает. Обсуждение, в основном, разворачивается в инверсированном по сравнению с традиционным пространстве табуирования, где актуализирована формула: «Мы говорим – язык, подразумеваем – речь» (сравним: медведь вместо исконного *ursus. Возможно, сбылось чаемое Р. Бартом (4): мы успешно обманули язык, чтобы избавиться от его репрессивной роли, и теперь «свободно» рассуждаем о письме, о тексте, о речи и даже о врождённой способности говорить. Коммуникация (заветное слово!) оказывается темой самоё себя и всё собой подме/иня/ает.
Так мы преодолели структурализм со всеми его недостатками. Просто отказавшись от языка, откачнулись в поляризованное нами (и вновь абсолютизированное!) бытие речи.
Обозначилась пропасть, которую рано или поздно всё-таки придётся преодолевать. Недаром в последние годы ХХ века зазвучал лозунг: «Вперёд, к Гумбольдту!».
Пересмотр традиции всегда полезное дело. Как бы случайно обнаруживаются глубины научно-философских концепций предыдущих периодов, не востребованные на экстенсивном этапе развития науки. Вспомним хотя бы Лейбница (5) с его мечтой об универсальной характеристике, в которой одновременно содержалось бы искусство суждения и искусство открытия, и знаки которой представляли бы то же, что арифметические знаки в отношении чисел, а алгебраические – в отношении абстрактно взятых величин. А ведь Бог, по мнению Лейбница, даруя человеческому роду эти две науки, по-видимому, желал нам напомнить, что в нашем разуме скрывается тайна, значительно более важная, и эти две науки только тени её.
Доверяя В. фон Гумбольдту, мы можем предполагать: тайной нашего разума и является, по-видимому, внутренняя форма языка, доступная сознанию лишь в виде интуиции, когда всё уже понятно, но ещё не выражено в словах.
На это указывают и представления о языке западных философов и лингвистов М. Хайдеггера, Г. Гийома, М. Фуко, и традиция вскрытия имманентных структур русского языка в работах А.А. Потебни, Г.П. Павского, К.С. Аксакова и Н.П. Некрасова, и идея археологии языка, разработанная в трудах Н.Я. Марра и И.И. Мещанинова, и, наконец, исследования Ленинградской группы лингвистов в 60-е и 70-е годы XX века (6).
Следовательно, реконструкция внутренней формы, создание максимально достоверного образа языка способны приблизить нас к пониманию сущности мира и человека. И здесь открываются перспективы развития современной лингвистической антропологии, концентрирующей в своём предмете многие аспекты философии, лингвистики, логики и других наук.
Но если философ, прежде всего, выстраивает текст, адекватный понятийному содержанию своей интуиции, логик озабочен вскрытием истинных связей смыслов готового текста, а лингвист шлифует общие представления о его структуре, то в пределах лингвистической антропологии совершается закономерный переход от речи/текста к проявлению структуры языковой интуиции, к архитектонике языкотворческой деятельности человека.
О позиции исследователя. В лингвистической антропологии первой по значимости оказывается задача осознания исследователем своей позиции по отношению к материалу. В этом плане работа лингвиста вроде бы отличается счастливой особенностью: ему гарантирована позиция включённого наблюдения в силу того, что язык включён в него и он включён в язык, результаты языковой деятельности представлены в изобилии как в динамике (речевой поток), так и в статике (тексты) и сама языковая система при всей её мощности состоит из нескольких десятков исходных единиц.
Но и при этом осознание естественной позиции человека как субъекта познания – не такое простое дело. Фактически, это всегда результат серьёзной работы исследователя над собой на всех уровнях личности, включая духовный. Из предыдущего ясно, что осознание позиции включённого наблюдения способствует формированию достойного, по выражению Гумбольдта, взгляда на объект и, следовательно, обеспечивает этическую доминанту исследовательского подхода. Только в этом случае становится возможным отделить субъективизм восприятия, выражающийся чаще всего в преждевременных оценках и определениях, в ранней формализации результатов, от качеств и отношений, присущих материалу, и прийти, наконец, к описанию, адекватно отражающему целостность объекта.
Поиск новой целостности – характерная черта современного состояния в науке. В эпоху античности семь свободных искусств исчерпывали сакральную сферу отношений человека и космоса и дополняли друг друга до целого в мистериальном действе. Постепенная рационализация описания на основе формальной логики текста привела к абсолютизации проекционного знания и замещению целостного образа мира его научной картиной. При этом инверсировалась доминанта выстраивания наших представлений о мире: принцип «от целого к части» сменился на принцип «от части к целому», обусловленный бурным развитием индивидуального сознания.
Смена обратной перспективы на прямую обеспечила многофокусное конструирование реальности и сформировала когнитивную дистанцию, или виртуальное пространство культуры, в пределах которой индивид получил право на ошибку и возможность её осознания. Однако, по тонкому наблюдению Ю.С. Степанова (7), «целое» как финал интеллектуальных усилий человека и целое космологических мифов традиционного общества и мировых религий, безусловно, соотносятся с разными синонимами русской философской традиции: единством и единым. Следуя Н. Кузанскому (8), мы должны увидеть и качественно разные логики постижения в этих случаях: контрастную для единства и неконтрастную для единого.
Многочисленные попытки формирования «единой научной картины мира», характерные для последнего этапа развития науки, свидетельствуют (как и многие другие признаки) об игнорировании метафоричности и противоречивости чаемого результата. Интенция артикулирования целого как единого объективируется, к сожалению, прописыванием «целого» как единства на основе формальной, контрастной, логики.
Реконструировать – фактически означает заново перебрать по слоям, восстановить в первичной последовательности. Подход к материалу с позиций реконструкции сосредотачивает исследователя на естественной истории самого объекта, отрицая косвенные определения. Роль субъективного фактора велика, но заключается она не в поиске неожиданной точки зрения (в прямом и переносном смысле), а в возможности индивидуального вживания в объект вне оценок и досужих мнений, в способности доверять материалу и собственному опыту, в науке трезвого видения жизни. Только в этом случае обобщение будет иметь неслучайный, качественный характер, а, следовательно, и прогностическую силу.
Метод внутренней реконструкции состоит в определении направления и этапов исследования и не предполагает использования обязательного набора методик: выбор и применение конкретных методик определяются принципом доверия материалу и спецификой последнего. Следовательно, сам метод обеспечивает возможность и необходимость изменений способов обработки и описания данных, что в результате приводит к описанию закономерных изменений объекта исследования. Практика подобных исследований подтверждает положение Гумбольдта о том, что истинное описание языка (как, впрочем, и всякого события) может быть только генетическим.
С этих позиций, особенно интересными оказываются рассуждения Э. Гуссерля о началах геометрии. Гуссерль говорит о том, что окончательно и подлинно реактивировать великие познавательные конструкции геометрии и так называемых дедуктивных наук возможно только через возвращение к первоочевидностям, то есть к моментам схватывания какого-то сущего в сознании его наличной самости посредством языка, так как язык коррелятивно связан с миром. Делание очевидной геометрии, по Гуссерлю, есть раскрытие её исторической традиции перманентного перевода устойчивых языковых конструкций, фиксирующих метод производства изначальных очевидностей, в ясность реактивирования очевидного смысла смутного языкового понимания.
Именно поэтому история философии, история частных наук в духе обычной истории фактов ничего не может понять в своей теме. Подлинная история философии и тем более частных наук «есть не что иное, как встречное возведение исторических смысловых образований, данных в настоящем, или, соответственно, их очевидностей – вдоль документированной сети исторических встречных отсылок – к скрытому измерению лежащих в их основе первоочевидностей» (9).
Перед нами потрясающее по своей точности описание метода внутренней реконструкции целого.
Переформулируя Гуссерля, мы вправе утверждать, что открыть исторический смысл изначальности, который придаст всему становлению науки устойчивый истинностный смысл, можно, обращаясь к сущностному в истории языка, то есть реконструируя его внутреннюю форму.
Следуя сказанному, необходимо предположить, что новый тип структурирования научного знания задаёт объединение не по предмету, а по позиции исследователя. Включённое наблюдение обеспечивает возможность внутренней реконструкции объекта исследования, а значит, и доступную степень объективации неконтрастной логики его порождения. В пределе это позволит сформировать достоверный образ Единого, который всё под собой содержит.
____________________________________________
1.В.фон Гумбольдт. Избранные труды по языкознанию. — М.: Прогресс, 1984.
2.Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию. — М.: «Прогресс», 1977.
3.Н. Хомский. Синтаксические структуры. // Новое в лингвистике. Вып. II. — М.: 1962.
4.Р. Барт. Лекция. // Он же. Избранные произведения. Семиотика. Поэтика. — М.: Издательская группы «Прогресс», «Универс», 1994. С 550.
5.Г.В. Лейбниц. Сочинения. В 4-х т. Т. 3. — М.: Мысль, 1984. С. 412 – 413.
6.М.Р. Мелкумян. Обоснование морфоносемики. Язык в отличие от речи. – СПб.: «Русская культура», 2018; Л.С. Шишкина-Ярмоленко. Язык и познание. Опыт лингвистической антропологии. – СПб.: Астерион, 2004.
7.Ю.С. Степанов В трёхмерном пространстве языка. Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. — М.: Наука, 1985. С. 51-57.
8.Н. Кузанский. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. — М.: Мысль, 1979.
9. Гуссерль Э. Начало геометрии. // Гуссерль. Дерида. Начало геометрии. — М., 1997. С.236-237.
На заставке: Жан Дельвиль. Школа молчания.1929.
© Л.С.Шишкина-Ярмоленко
© НП «Русская культура», 2018
