Ольга Борисовна Сокурова (СПб) – доктор культурологии, кандидат искусствоведения, литературовед. Родилась в 1948 году в Тбилиси. Член Союза театральных деятелей России, доцент кафедры истории западноевропейской и русской культуры исторического факультета СПбГУ. Автор трёх монографий: «Несокрушимый камень Церкви» (о Патриаршем местоблюстителе митрополите Петре Крутицком),1998; «Большая проза и русский театр», 2003-04(переиздание); ”Cлово в истории русской духовности и культуры”, 2013; а также статей по различным областям знаний: богословия, философии, литературоведения, отечественной истории и культуры. Писала сценарии и тексты для научно-популярных фильмов «В поисках Санкт-Петербурга», «Крепость неодолимая», «Умозрение в красках», «Собор», отмеченных конкурсными призами и наградами. Неоднократно выступала в христианских просветительских программах на радио и телевидении.
Хотелось бы в этих размышлениях не заниматься профессиональным анализом стихов, но передать, по возможности, впечатление о тайной глубине личности Олега Охапкина, насколько эта глубина мне открылась.
То, что наше поколение в 1970-е годы пришло к вере, представляется истинным чудом. Это произошло, как говорится, «методом от противного». Мы уверовали во Христа вопреки идеологическому прессингу, вопреки хрущёвским бесноватым гонениям против Церкви, вопреки продолжавшимся и в последующие времена ссылкам за веру и чтение религиозной литературы, вопреки диаматам и истматам. Это неожиданное для нас самих чудо было, по существу, неизбежно – таков был о нас и о России Промысел Божий.
Многие тогда только-только начинали воцерковляться. Жизнь Церкви представляла для большинства новый и чужой мир – слишком значительным был «прерыв» православной церковной традиции в силу происшедших исторических катаклизмов. Но что касается Олега, то такого «прерыва» в его внутреннем мире не было: крещёный в младенчестве, он жил и воспитывался в среде глубоко верующих женщин. Это были, наряду с матерью, его бабушка и его крёстная, которую он называл «Кока» и «тёть Дуся». Они были людьми ещё той, старой дореволюционной духовной закалки, хранительницами и носительницами строгих устоев церковного благочестия.
В самом Олеге также чувствовалась столь редкая в наше время органическая прививка к прежней, дореволюционной России. Он имел в душе этот глубокий и прочный духовно-исторический пласт, на который опирался. Свидетельством тому являются, например, его неопубликованные стихи, посвящённые мученической кончине семи членов Царской семьи, написанные в то время, когда мало кто вспоминал о них и задумывался об их судьбоносной для России Жертве.
Перед портретом семи замученных
Когда гляжу на памятный портрет
Погибшего священного семейства,
Таинственный родной и вечный свет
Мне говорит: «Пусть лиц их с нами нет,
Но образ победил само злодейство».
И кто трагичней этого отца,
Не знавшего от Родины пощады,
Кто отдал честь законного венца,
Склонив главу пред замыслом Творца,
Не получив от нас и гроб дощатый.
Он ради сына отдал всё, что мог,
И с сыном на руках шагнул в бессмертье,
И честь ему вернул Всечестный Бог,
Венчав его на муку, и в чертог
Украшенный введя незримой тверди.
Там об руку с Царицей навсегда,
Он с четырьмя великими княжнами,
С наследником глядит ещё сюда,
И жертвует нам земли, города,
И сердцем пребывает вечно с нами.
Он дал нам выбор, к Богу отойдя,
И указал дорогу покаянья.
И мы, отца доселе не найдя,
Блуждаем, как мятежное дитя,
И нищее сбираем подаянье.
И наша нищета нам говорит:
«Вернёмся в дом, пока ещё не поздно,
А то и самый кров тогда сгорит,
Как пришлый тать набег свой повторит
И разорит наш дом с презреньем грозным».
Пусть дом наш пуст. Его мы населим.
Но прежде возвратимся хоть к порогу.
И лишь тогда сердца возвеселим,
Как помянём священной той Семьи
Возвышенную память, о семи
Замученных молясь Отцу и Богу. (21. 01. 1980)
Это стихотворение изнутри свидетельствует о сердце Олега – горячо сострадающем и покаянном. В отличие от многих русских людей, он не был блудным сыном по отношению к Богу и православному Царю, но предпочитал пребывать вместе со своим народом, разделив его грех и заботясь о его судьбе, призывая всех нас к возвращению в Отчий Дом и спасительному возрождению «возвышенной памяти» о семи замученных Страстотерпцах. Он был, как видим, не только лириком – у него было державное мышление, а это значит, что перед нами – большой человек и поэт.
В отличие от многих из нас, неофитов, Олег был очень хорошо осведомлён о литургической жизни. И он оказался моим наставником в этом отношении. Например, он говорил мне, что ни в коем случае нельзя уходить из храма до последнего отпуста, чтобы не расплескать, не растерять ту благодать, которую ты получаешь во время службы. Накануне каждого из больших церковных праздников он составлял для меня подробные записки с исторической справкой о происхождении праздника, изъяснением его духовного смысла и тропарём в его честь.
Мы познакомились с Олегом в начале 1980-х годов в доме известного скульптора Жанны Бровиной, но на мистической глубине я увидела его во время ночной Пасхальной службы в Духовной Академии. Мы оказались рядом возле Тихвинской иконы Божьей Матери, и именно тогда я почувствовала большую глубину и, можно сказать, энергетическую силу молитвы Олега. Думаю, что многие его стихи рождались из молитвенного состояния и, по существу, они сами являлись молитвами.
Он был как-то очень возвышен и строг к себе в то время нашего знакомства и жил чрезвычайно интенсивной духовной жизнью. Он много постился в то время. Пост Олег начинал вечером накануне.
У него был очень красивый бас, и когда мы познакомились, Олег служил певчим в хоре Князь-Владимирского собора. Правда, через некоторое время ему пришлось оттуда уйти. Были какие-то разговоры между певчими, постоянные отвлечения, и он говорил, что это мешает ему сосредоточиться и по-настоящему молиться. Кроме того, регент был грубым человеком. А у Олега была необыкновенно чуткая душа – душа поэта. По собственным словам, он не любил киновию («общежительство») и стремился к уединению и сосредоточенной тишине.
Идеальным временем для молитвы и стихов была ночь. Ночные бдения были способом существования Олега на протяжении, я думаю, очень долгих лет. Олег был мистически очень одарён. Иногда, по собственным признаниям, он ставил над собой рискованные эксперименты, вплоть до того, что однажды испытал состояние мистической смерти. Он мог выходить из себя и наблюдать свою внутреннюю жизнь как бы со стороны. Однако потом, по собственному признанию, он опоминался и старался встать на срединный «царский путь», избегая крайностей. В то время, когда я его знала, его главной духовной работой над собой было всяческое смирение и абсолютно полное вручение себя Воле Божией. Именно отсюда происходило обретение внутренней свободы, совсем не известной мирским людям. Той свободы, которой он чрезвычайно дорожил и пытался и меня ввести в её заповедную область.
Мы с ним носили одно имя: он – Олег, я – Ольга. Имя княжеское, благородное. Олег подарил мне образок своего святого покровителя, благоверного князя Олега Брянского, и описание его жития. Все посвящения мне он осенял изображением Креста, и с одной стороны Креста писал своё имя Олег, а с другой стороны – Ольге.
В его облике того времени было что-то от древнерусского витязя. Он носил бороду, был как-то выпрямлен, и в нём было что-то очень сильное, мужественнное, благородное, – при всей его ранимости. Он был способен (это я могу сказать уже по опыту всей прожитой жизни) к удивительной высоте отношений. Он был настолько чуток, что читал душу человека и проникал в такие её глубины, которые были недоступны очень многим, в том числе и близким людям. Он вообще словно читал, на протяжении наших отношений, какую-то книгу, которая писалась на небесах. В то же время он очень боялся высокопарности. И по собственному признанию, однажды в гневе изорвал письмо, которое получилось, с его точки зрения, выспренним и неестественным.
При высоте и глубине переживаемых состояний он умел быть очень простым, открытым и предельно искренним. В нём нередко проявлялось что-то детское – это был не только князь Олег, но и мальчик Олежек. Он подарил мне несколько детских фотографий, а кроме того, прислал открытку с изображением Крюкова канала и того дома, где он родился под перезвон колоколов.
Итак, в нём самом жил ребёнок, и он бесконечно любил детей. Очень скучал о своей дочери Маше, переживал за неё чрезвычайно. Он говорил, что нежно любит девочек и понимает их гораздо лучше, чем мальчиков. Я рада, что у него родилась от второго брака чудесная дочка Ксения. Он действительно девочек тонко понимал, может быть, и оттого, что детство его прошло преимущественно в женском окружении. И при этом, он был, я повторюсь, человеком очень мужественного, я бы сказала, воинского склада.
Среди людей, особо значимых для него и для его судьбы, Олег выделял, как я уже упоминала, крёстную Евдокию (тётю Дуню), которую он называл своей воспитательницей. Он очень любил Митю Шагина. Чрезвычайно дорожил своими отношениями с гениальным учёным Николаем Александровичем Козыревым и много рассказывал о нём. Эти отношения могли бы стать предметом отдельного исследования. Также заслуживает внимания и изучения многолетняя дружба Олега Охапкина с Иосифом Бродским, которому он посвятил выдающуюся, на мой взгляд, поэму «Крысолов». Она ещё не опубликована и могла бы стать значимой частью так называемого Петербургского текста. О едином текстовом пространстве петербургской культуры с преемственностью тем, проблем, героев впервые заговорил выдающийся учёный Владимир Николаевич Топоров. Сегодня среди гуманитариев общепризнано, что такой гипертекст действительно существует. Поэма «Крысолов» и многие стихи Олега Охапкина – важнейший, относящийся уже к нашей эпохе, фрагмент Петербургского текста. Здесь передан и дух города, и дух той эпохи, в которую уместилось знакомство и расставание навсегда двух поэтов, и ветер разных времён, и песня флейты:
Осенью это было.
Ветер ночами выл.
Чернела вода в каналах.
Дождь над водою лил.
Площади опустели.
Чей-то промокший плащ
Метался вдали над лужей.
Над городом длился плач <…>
Отрока тень увижу –
Мальчика на углу –
Тень у моста, где замок,
Поле и сад во мглу
Передо мной уходят.
Профиль не освещён.
И не понять сегодня,
Кто там, под тем плащом.
Не разобрать мне, кто там
В кепке за тем углом
Скрылся, куда я позже,
А ныне уже в былом
Жаркие те листочки
С рифмами принесу.
Не разобрать мне, кто там
В раннем прошёл часу.
То человек ли, тень ли,
Тьма ли вдали чудит,
Но под дождём я вижу
Странный забытый вид.
Тот силуэт мелькнувший…
Человек или тень?..
Что-то в нём есть такое,
Отчего по сей день
Не по себе мне, чуть я
Вспомню его черты.
Что-то в нём есть такое,
Чем бы пленилась ты,
Муза моя, и ныне –
В годы, когда уже
Реже вздыхает лира –
Эхо её в душе.
Что-то в нём есть от немца
Или голландца. Рыж.
Зеленоглаз немного.
Дождь поливает с крыш.
Не разобрать оттенка
Зеленоватых глаз.
Что-то в нём есть такое,
О чём и пойдёт рассказ.
Грусть ли, обида, горечь,
Злая ль слегка печаль,
Но что-то вошло мне в сердце
И в даль потянуло в даль –
Сюда, где уже за тридцать
Необратимых лет
Стою над Фонтанкой мутной,
Но друга со мною нет <…>
В поэме пересекаются, перекликаются разные временные пласты, связанные единым пространством. Отрочество, юные годы, время утрат, современность… И голос поэтической свирели Олега плачет о безвозвратно ушедших, пропавших вместе с эпохой, уведённых флейтой Крысолова:
В памяти нашей многих
Не досчитались мы,
Будто эпоха наша
Крысой глядит из тьмы.
С нею ушли не люди –
Тени забытых снов.
Чем же мы сами будем
В памяти наших слов?
Тьма над Фонтанкой мутной
У четырёх мостов.
Тьма у истока Мойки
Каплет в саду с листов.
Летою нашей утлой
Летний оплёснут сад.
Стикс, Ахерон с Коцитом
И Флегетон грустят.
Авлос фригийский плачет,
Будто Эолов альт.
Флейтою Крысолова
Ветер подмёл асфальт…
Олег с трагической силой показывает в поэме наступившее в городе в 1970-е годы время исхода. Исхода дорогих ему людей: кого в мир иной, а кого в иные страны – «иных уж нет, а те далече»:
Осенью это было.
Жаркий исчез отпад.
Многих друзей отныне
Наш не увидит сад.
Мало-помалу стихло.
Подмостки пусты теперь.
Кто умер, кто сам покончил,
Кто вышел в окно, как в дверь.
Нет их. А те далече.
Многих из них я знал.
Тех же, кого не видел,
Помнит ночной канал <…>
Судя по письмам, Олег порой пророчески предвидел близкий «исход» в вечность духовно близких людей. Так, в одном из писем он упоминает о таком предвидении, выявленном на встрече с добрым, мудрым и милостивым митрополитом Мелитоном: «На Успение служил митрополит Антоний. Он очень сдал и немного протянет. А наш милый Мелитончик, хоть и крепче, но уж одной стопою на небе. Я сон о нём видел <в прошлом году> Успенским постом. Он, видимо, прощался с паствой. На Тихвинскую 9 июля 81-го года я ему так и намекнул, что жить ему недолго, что я видел о нём… Он смекнул и подтвердил, что я правильно видел… что, видимо, у нас с ним параллельный опыт… Молитесь о нём, милая Оленька, тоже и о Владыке Антонии…»
Олег и в поэзии, и в проницательных, незабываемых рассказах о дорогих ему людях хранил исключительное «постоянство памяти». Ныне он сам нуждается в таком постоянстве с нашей стороны.
Я в своём выступлении более умолчала, чем рассказала о нём, и это неизбежно. Что-то очень дорогое в жизни, как всегда, остается «за текстом». Но мне хотелось обратить внимание на важнейшую, на мой взгляд, и наиболее высокую и существенно-потаённую сторону личности Олега: он был по-настоящему религиозным человеком, если говорить о религии как о связи. У него была неизменная и настоящая связь с иным, горним миром. И этой связью определялись многие его поступки, жизненные решения, отношения с людьми и творческие откровения. Вот именно это я, главным образом, и хотела передать.
Колокол песнь подхватит,
Кронами грянет сад.
Синью проглянут реки.
Солнце на небеса
К лету взойдёт, и купол
Весь зашумит от крыл
Ангельских, голубиных,
Кротких, бесплотных сил.
На заставке:Василий Поленов. Генисаретское озеро.
© Ольга Сокурова,2014
© Альманах «Охапкинские чтения» № 1, 2015
© НП «Русская культура», 2018
