В архиве А. А. Блока в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук сохранился примечательный артефакт: рукопись небольшого объема в виде сброшюрованных тетрадных листов, на лицевой стороне обложки выведено простым карандашом:
Влад. Княжнин.
Похищение
(Петербургские октавы).
Работа над поэмой, начатая еще в 1911 г., была окончена, согласно авторской датировке, в воскресный день 28 ноября 1921 г. или, как указывает не принимающий революционных нововведений автор, – 11 декабря (по старому стилю). Весьма вероятно, что именно в тот же день – день рождения Александра Блока, ставший первым памятным днем после кончины поэта, последовавшей 7 августа, она была передана его близким, скорее всего, его матери А. А. Кублицкой-Пиоттух: рукопись поэмы представлена в «семейной части» блоковского архива[1].
В. Н. Княжнин (Ивойлов). Фото. Конец 1930-х гг. Частное собрание
Имя Владимира Николаевича Ивойлова (1883–1941 или 1942), избравшего литературный псевдоним Владимир Княжнин, почти неизвестно широкому кругу читателей. Правда, любители поэзии могли обратить внимание на оригинальные строфы «Стихов о Петрограде» – цикла, неизменно включавшегося в поэтические антологии, посвященные городу на Неве. Коренной петербуржец, воспевший красоту старого Петербурга в строках неоклассических стихов и внесший свою лепту в создание «петербургского текста»; историк литературы, наделенный неподдельной страстью к архивному документу, первооткрыватель творчества Аполлона Григорьева, составитель и редактор объемного свода биографических материалов об этом «последнем романтике»; добрый приятель Александра Блока и один из первых его биографов; библиофил, собиратель старинных раритетов, энтузиаст развивающейся фотографии… По обстоятельствам ли исторического времени или по авторскому разумению, но готовившийся к выпуску и анонсировавшийся начиная с 1918 г. в издательстве «Алконост» поэтический сборник, предисловие к которому намеревался писать Александр Блок (в записной книжке 19 июля 1918 г. отмечено: «В 7 часов – Княжнин (предисловие к сборнику его стихов)»)[2], так и не вышел в свет, и до сих пор стихи, этюды, историко-литературные и критические эссе Княжнина, разбросанные по страницам многочисленных периодических изданий начала XX века, не собраны в отдельное издание. Обремененность интеллигентским чувством «высокого долга» и тоской по «большому человеку»», темперамент полемиста и спорщика, щепетильность и вместе с тем житейская хитроватость – таким вырисовывается облик этого человек и в его собственных письмах к тем адресатам, с которыми он был в дружески-доверительных отношениях (к Блоку, чете Чулковых, Вс. Мейерхольду), и в мемуарных и эпистолярных свидетельствах современников – Вл. Пяста, Алексея Ремизова, Надежды Павлович…
Основные вехи творческой биографии Княжнина постепенно реконструируются на основе архивных и источниковедческих разысканий[3]. Наконец, удалось познакомиться с проживающими в Москве потомками В. Н. Княжнина-Ивойлова – внучкой Ольгой Александровной Короткой и Натальей Михайловной Халтуриной, вдовой его внука Владимира Николаевича Халтурина. Они сообщили ряд важных сведений о семье литератора, ознакомили с некоторыми документами и любезно предоставили для публикации единственную сохранившуюся фотографию Княжнина в зрелом возрасте[4].
Детские годы нашего героя прошли в центре города, на Фонтанке: «Дом сорок третий (детство в нем)…» – топографически точную отметку оставит он позже в стихотворении «Фонтанка». Именно такой адрес дает справочник «Весь Петербург» за 1900 год: по нему проживала жена отставного подпоручика Ирина Ивановна Ивойлова с сыном. Это между Аничковым и Чернышевым мостом (ныне – мост Ломоносова). В 1902 г.
В. Н. Ивойлов окончил Шестую Санкт-Петербургскую гимназию, располагавшуюся там же, у Чернышева моста[5]. Затем – учеба на юридическом факультете университета (1902–1911), с параллельным (с 1907 г.) посещением занятий на историко-филологическом… Достаточно рано проявилась страсть к сочинительству, о чем свидетельствуют сохранившиеся в личном архиве литератора «пробы пера» – опыты в стихах и прозе[6]. «От гимназических еще дней получил жадное устремление к книге», – отметит Княжнин позже в кратком, написанном по случаю curriculum vitae[7]. Первое литературное знакомство – с Георгием Чулковым, секретарем символистского журнала «Новый путь», состоялось в 1904 г. Но целенаправленно в круг писателей-символистов Княжнин входит только в 1909 г., о чем десятилетия спустя вспоминал в письме к Н. Г. Чулковой от 22 марта 1940 г.: «…я познакомился с ним <Г. И. Чулковым> (отчасти и с Вами) летом 1904 года и тогда же он дал мне читать “1-ю симфонию” А. Белого, с которой и началось мое сближение с символистами. Едучи на “империале” конки я дочитывал эту книжку, при свете уличных фонарей, от фонаря к фонарю. Прочитал, так сказать, единым духом. Потом я возобновил прервавшиеся сношения в январе 1909 года, когда был у вас дважды или трижды на ул. Глинки, вход с Екатерининского, против Никольского собора[8]. Квартира принадлежала Лансере, Е. Е. Здесь Георгий Иванович писал мне рекомендательные письма Блоку и Вячеславу Ивановичу <Иванову>. Были сильные морозы. Я ужинал с Вами и Георгием Ивановичем, познакомили вы меня и с Лансере»[9].
В упомянутом письме к Вяч. Иванову от 18 января 1909 г. Чулков так представлял начинающего поэта: «Пожалуйста, обратите внимание на Владимира Николаевича Ивойлова. Он жаждет мэтра. Вас любит и ценит Вас. Его стихи достойны Вашего внимания»[10]. Через некоторое время он напомнит о себе письмом, изобилующем цитатами из «новых» поэтов: «голубая тюрьма» отсылает к одной из первых символистских деклараций – статье В. Брюсова «Ключи тайн», где процитирован фетовский троп, а также к статье А. Блока «О лирике»; сравнение Петербурга с «маревом полярным» – к стихотворению Вяч. Иванова «Сибилла», «Epirrhema» взята из его же первого поэтического сборника «Кормчие звезды»; мотив города-тюрьмы – устойчивый мотив символистской поэзии (ср., например, у Ф. Сологуба: «Узкие мглистые дали. / Камни везде, и дома. / Как мне уйти от печали? / Город мне – точно тюрьма», 1898), так же, как темы севера и духовного одиночества.
10 II 1909 г.
М<илостивый> Г<осударь>
Вячеслав Иванович,
Я тот студент, что был у Вас недели 2 ½ назад с письмом от Георгия Ивановича Чулкова и оставил Вам свои стихи.
Я вернулся из Финляндии и осмеливаюсь напомнить о себе.
Знаю, что, б<ыть> м<ожет>, Вам некогда и Вы, по справедливости, забыли и мои стихи и меня.
Но уж слишком я люблю литературу (пусть одностороннею – не взаимною любовью!), хочу учиться, работать, быть ближе к ней, чтобы останавливаться перед препятствиями.
Трудно жить одному, открывать открытые Америки. Думаю, к одинокому применимы сказанные, правда, по другому поводу, Ваши слова. У одинокого
«Лишь немногих кликов отзвук, уловлен, поет в ушах…
Вызвать чары горних звуков ищет он бессильной лирой,
Но небес не воскрешает косных струн неверный звон».
Мистерии поэта. Epirrhema.
Живущему в серых стенах Петербурга, в этом «мареве полярном» хочется живого слова еще более страстно, чем человеку южных стран. Границы мира здесь тесные и уж не в «голубую тюрьму» бытия заключены мы, а в серую, печальную, в дантовский Inferno.
По правде человеческой – я должен увидеть Вас и услышать суд над собою.
Пусть в последний даже раз; всегда совершается то, чему суждено.
Готов прийти к Вам в любой час и день.
Известите письменно.
Живу я: Пески, Одесская 1. 19. Влад. Ник. Ивойлов.
Уважающий Вас
Влад. Ивойлов[11]
С этого времени Княжнин – среди постоянных посетителей «башни», активный участник Общества ревнителей художественного слова, а в июле 1909 г. уже сам «мэтр» рекомендует своего «молодого приятеля» в самых похвальных выражениях («человек вполне достойный уважения и сочувствия», «даровитый поэт», «образованный, деятельный и трудолюбивый») С. А. Венгерову, определив тем самым его профессиональную судьбу[12]. Теперь он – секретарь историка литературы Е. В. Аничкова, его помощник в работе над архивом Н. А. Добролюбова и изданием собрания его сочинений. Ее итог – совместная статья «Дела и дни Н. А. Добролюбова», опубликованная в юбилейном «добролюбовском» номере журнала «Современник» (1911. № 11), и ряд других публикаций, в частности, подготовленное начинающим филологом описание данного архива[13]. «…Направление деятельности Княжнина в сторону “текстологии” определилось с той поры», – замечал впоследствии Вл. Пяст, ближайший приятель из литературного круга[14]. В его мемуарах дан выразительный портрет нашего героя: «…глядевший исподлобья, завешенный сбитой и выбившейся копною черных волос Вл. Н. Княжнин, – которого я непременно притягивал ко всякому литературному начинанию, предчувствуя безошибочность его вкуса…»[15].
Свою репутацию эрудита, знатока книжных редкостей, любителя литературной стилизации Княжнин смог в полной мере продемонстрировать в одном из таких начинаний – журнале Доктора Дапертутто «Любовь к трем апельсинам» (1914–1916). Эстетическая платформа издания выражала театральные пристрастия Вс. Мейерхольда как режиссера (и издателя), в поисках нового театрального языка обратившегося к итальянской commedia del’arte, драматургии Карло Гоцци и переживавшего период увлечения трагическим гротеском Э. Т. А. Гофмана. Избранный псевдоним был демонстративной аллюзией: он отсылал к фантасмагорически-инфернальной новелле немецкого романтика «Приключение в ночь под Новый год», в которой маг и чудодей доктор Дапертутто похищает у добропорядочного бюргера его зеркальное отражение, обрекая тем самым на судьбу вечного изгоя. В журнале был предусмотрен специальный раздел под названием «Hoffmaniana», призванный осветить судьбу творчества немецкого романтика на русской почве. На роль автора и ведущего рубрики как нельзя более кстати подходил Княжнин с его склонностью к источниковедческим штудиям и любовью к историческим казусам. Здесь он опубликовал несколько историко-литературных экскурсов по данной теме (1914. Кн. 1, 2 и 3; 1915. Кн. 4-5-6-7), а также под псевдонимом Зерефер, придуманным Ремизовым, заметку «Бабушка “Вампуки – Невесты Африканской”» (1916. Кн. 2-3). Он же состоял членом редакционной коллегии журнала с момента его основания и до прекращения выпуска в неблагоприятной для издательского дела обстановке военного времени (в 1916 г. последним вышел сдвоенный номер 2-3).
На страницах журнала «Любовь к трем апельсинам» увидели свет лучшие образцы поэтического творчества Княжнина – «Стихи о Петербурге. 6-ое января» (1914. Кн. 2) и цикл из пяти стихотворений под названием «Стихи о Петрограде» (1914. Кн. 6-7). Общая для них тема – красота старого Петербурга, не так давно возвращенная в поле актуального восприятия художниками, группировавшимися вокруг журнала «Мир искусства» и называвшими себя «ретроспективными мечтателями». Начало этому настроению и культурному движению положила статья А. Н. Бенуа «Живописный Петербург» с ее пафосом «возрождения художественного отношения к заброшенному Петербургу». Она появилась в первом номере журнала «Мир искусства» за 1902 г., вышедшем в преддверии 200-летия Петербурга и ему посвященном. Богатый иллюстративный материал – фотографии, гравюры А. П. Остроумовой, акварели А. Н. Бенуа, Е. Е. Лансере, О. Э. Браза – зримо подтверждал мнение об уникальности архитектурных ансамблей города, построенного Петром[16].
В эту линию художественного ретроспективизма органично вписывались литературные ведуты Княжнина (ведута – топографически точное изображение городского пейзажа). Так, например, в четвертом стихотворении цикла – «Фонтанка» – воссоздана панорама набережной, предстающая взору одинокого мечтателя-фланера. Он движется вверх по течению реки, от ее устья к истоку – от Большого Калинкина моста к Летнему саду, от окраинной Коломны, к центру города. В своей ведуте, не противореча ее установке, с одной стороны, на «живописание» ландшафта, включая «физиологию» городской жизни, с другой – на лирико-импрессионистическое восприятие городского «пленэра», поэт дает отчет о романтической прогулке, в котором читатель найдет бытовые жанровые зарисовки, упоминания о знаменитых архитектурных памятниках и культурных урочищах – классических и современных (последнее потребовало авторского примечания), где отведено место и автобиографической реплике, речевые гротески («кони “КЛОТА”»), замечания о хроматических качествах воды и рассветного неба, звуковые и ольфакторные характеристики описываемого локуса. Коломна (исторический район, расположенный между реками Мойкой, Фонтанкой, Пряжкой и Крюковым каналом) представлена в первой строфе социально-этнической пестротой населения ее юго-западной оконечности и современными реалиями ее «морской» части, выходящей к Большой Неве (эллинги, «дымком пахнувший пароход»). Вторая строфа, также отмеченная приметами городской цивилизации («последний мчащийся трамвай»), содержит вполне ожидаемую в данном контексте реминисценцию – отсылку к литературному клише, – бедному петербургскому чиновнику, склонному к уединенным мечтательным прогулкам. В этой фигуре, ведущей свою родословную от пушкинского Евгения (поэма «Медный всадник. Петербургская повесть»)[17], персонажей Гоголя и Достоевского, но уже рифмующейся с мандельштамовским Евгением[18], можно не без основания увидеть alter ego субъекта лирического повествования.
Фонтанка
Влекут гранитные изгибы
И живорыбные садки,
Под вечер с барок диатрибы,
Олонецкие мужики,
И миловидная эстляндка,
Калинкин мост, простой народ,
И эллинги (бьет третья склянка),
Дымком пахнувший пароход;
И мирно спящая Коломна,
В полу-холодный, светлый май,
И переулок полу-темный,
Последний мчащийся трамвай,
И одинокий друг-прохожий,
Чиновник – старый холостяк
В мечтах (на набережной тоже)
О жизни прожитой кой-как;
Старинный дом, где жил Державин,
И синий Троицкий собор,
Огонь, яснеющий сквозь ставен,
Сквозь сень зеленоватых штор;
Заснувший рынок и больница,
И в переулке – Бурков дом[19]*,
И – жизни прошлая страница –
Дом сорок третий (детство в нем);
Аничков мост, где кони «КЛОТА»,
Реки веселый поворот,
Вон дева, ждущая кого-то,
И дворник спящий у ворот.
Стук дрожек… окрик… цирк пузатый,
И замок Павловых времен;
Покой реки зеленоватый,
Вновь сумрак, тишь садов, и сон…
Грустя, бреду, один, влюбленный,
Как, ночь-врага легко тесня,
Домов старинные колонны
Внезапно вспыхнут от огня.
Цвет золотистый, цвет шафранный,
Мечту ты гонишь от меня!
И милый сон реки Фонтанной
Прости! Потонет в громе дня.
Литературный архетип образа обедневшего дворянина, самостоятельно зарабатывающего на жизнь обитателя демократических кварталов столицы, постепенно утрачивающего сословную идентичность, был символически востребован поколением интеллигентов рубежа XIX – XX веков, выходцев из бедных дворянских семей, с юности вынужденных добывать средства к существованию. К этому социальному слою, характерному для стремительно модернизирующегося общества, принадлежал и Княжнин. Сын дворянина, подпоручика, он воспитывался матерью, зарабатывавшей на жизнь шитьем. Учебу в университете вынужден был совмещать со службой в разного рода учреждениях, связанных с комплектацией библиотек, составлением каталогов, был библиотекарем, младшим служащим в книгоиздательстве «Школьное и библиотечное дело», подрабатывал публикацией статей и рецензий[20]. И впоследствии на него легли заботы о большой семье, груз материальных проблем, жизненные неурядицы. Его idée fixe была мечта о получении некоторого стабильного финансового обеспечения для себя и семьи, чтобы можно было на относительно продолжительное время заняться осуществлением ряда историко-литературных и творческих замыслов. «По социальному положению – вечный пролетарий»[21], – так определил он свою социально-культурную идентичность в 1920 г. Обращаясь по старой дружбе к Мейерхольду в письме от 21/8 сентября 1920 г., он умоляет о содействии в устройстве своих профессиональных дел – в переводе на «работу научного характера», подчеркивая при этом: «Нуждался же я всегда больше всех <…> – весь свой век коротал “пролетарием”, а теперь архи-пролетарий»[22].
Еще один важнейший параметр социально-культурной идентичности для Княжнина – статус коренного петербуржца. По его мнению, это залог глубинного понимания «души города» и адекватного прочтения символичной для каждого петербуржца поэмы Пушкина «Медный всадник». Откликаясь на вышедшее в 1922 г. ее отдельное издание с иллюстрациями А. Н. Бенуа, Княжнин устраняется от критического анализа артефакта, ограничиваясь лишь поверхностными замечаниями. Это отнюдь не рецензия, а лирическое эссе – признание в любви к родному городу с характерными для Княжнина нотами недоверия к «чужим». В постижении «души Петербурга» знанию приезжих пушкинистов он противопоставляет собственное переживание, присущее ему по праву кровного родства с городом.
«Я не пушкинист и ученого о Пушкине ничего не берусь сказать. Но, смею думать, люблю “Медного Всадника” не менее, чем почтенное сословие пушкинистов. Доброго им здоровья и в трудах благого поспешенья! Однако, большая часть из них прибыла в С<анкт->П<етер>б<ург> из Полтавы, Одессы, Воронежа и т. д. и т. д. Я же, чувствую это, связан с “Медным Всадником” и кровно, и душевно, так как кровно и душевно связан с С.-Петербургом, ибо коренной Питерский человек, до 21 года не знавший иной обстановки, иного окружения, кроме этого города и его окрестностей. А Россия – все-таки совсем иное. Я знаю этот город и помню его еще с тех пор, когда имел честь состоять в числе петербургских ушкуйников – в уличных мальчишках. Наводнения, январские и майские парады, рождественский и вербный торг в Гостином, балаганы, похороны, свадьбы, катки, игры в скверах, воинственные набеги на соседние дворы, драки, уличные происшествия, ловля плывущих по Фонтанке дров “пикалкой” (короткое полено на веревке со всаженным острым гвоздем), акафисты в Троицком подворье, осенняя заготовка капусты в сараях и варка варенья, архитектура Росси на Театральной улице и Невский, и зеленовато-алые вечера и рассветы, и ветер с моря, и долгие прогулки позже с фотографическим аппаратом, альбомом и записными книжками, в те времена, когда существовал только Пыляев и едва начинался “Мир Искусства”, не ведомый еще совершенно, – какая бесконечная во всем этом прелесть! И, перебирая весь этот опыт, разве нельзя сказать, что он развивает такое чутье к городу, какого одни изучения, от ума, не дают и не дадут?»[23].
Восстановим прерванную хронологию. С осени 1912 г. Княжнин – частый гость в семье Александра Блока, переехавшего 24 июля 1912 г. в дом № 53 по Офицерской ул. (ныне – ул. Декабристов). Это последний адрес поэта и, пожалуй, самое знаменитое место литературной Коломны.
Поистине звездным часом для Княжнина как историка литературы стали годы, проведенные «под знаком» Аполлона Григорьева. Он поглощен архивной работой: собирает материалы к биографии поэта, готовит их отдельное издание. В это же время и Блок, получив предложение от издательства К. Ф. Некрасова, занят подготовкой полного собрания его стихотворений. Оба переживают увлеченность личностью и творчеством поэта, ставшего для них обоих символом «органической культуры», «почвы», актуальность наследия которого ощущалась ими на волне растущей неприязни к идеологии либеральной интеллигенции. Найденная Княжниным ёмкая формула «наш современник» (его статья «О нашем современнике – Аполлоне Александровиче Григорьеве» была опубликована в журнале «Любовь к трем апельсинам» в 1914 г.) подхватывается Блоком. На вышедшем в конце 1915 г. собрании стихотворений Григорьева он напишет: «Владимиру Княжнину в год страдный и памятный, на память о том, как мы вместе учились любить А. А. Григорьева, “нашего современника”. Александр Блок. Рождество 1915 года»[24]. Ровно через два года Княжнин в дарственной надписи на книге «Аполлон Александрович Григорьев: Материалы для биографии» вновь напомнит о прошлом: «Александру Александровичу Блоку по общей и былой (былой ли только?!) любви к Григорьеву – редактор. 19. XII. 1917 г. Петроград»[25]. А редакторское предисловие закончит словами признательности: «С поэтом А. А. Блоком “в год страдный и памятный” мы вместе учились любить А. А. Григорьева, “нашего современника”, и ему, А. А. Блоку, и матери его – А. А. Кублицкой-Пиоттух мое последнее слово любви, памяти и благодарности»[26].
Публикацию свода документальных материалов об Аполлоне Григорьеве Княжнин предварил формулировкой своего научного credo – принципов историко-литературного исследования, основанного на архивных и источниковедческих разысканиях. «Всякая научно-поставленная историко-литературная работа естественно распадается: 1) на собрание, в наивозможной для данного исторического момента полноте, самых разнообразных сведений о писателе, 2) на научную разработку собранного. Все равно, идет ли речь о жизнеописании, или об изучении творчества. Разница будет только та, что вопросы биографические должны быть решены прежде обозрения деятельности творческой, самым тесным образом связанной с житейскою судьбою и объяснимой лишь при условии строго-фактического установления этих житейских отношений. Так обстоит дело с прошлым, ибо сколько-нибудь всесторонняя оценка применима к деятельности человека, который, так или иначе, но закончил свое писательское или земное поприще»[27]. В скором времени ему будет суждено применить свои филологические принципы и профессиональные навыки при написании биографии Блока.
В августе 1922 года под маркой кооперативного издательства «Колос» в серии «Биографическая библиотека» вышел в свет очерк Княжнина «Александр Александрович Блок» – первая биография поэта, написанная историком литературы, с опорой на имевшиеся к тому времени документальные материалы и свидетельства. В приложении впервые представлена составленная автором очерка генеалогическая таблица – «Идиологическое дерево А. А. Блока». Издание было приурочено к годовщине смерти поэта. 8 /21 августа датирована дарственная надпись на авантитуле книги:
Всем Блокам, Бекетовым,
Кублицким-Пиоттух и Менделеевым,
живущим на Офицерской
Сочинитель
8/21 VIII 1922
Петро- град[28]
Инскрипт, обыгрывающий семейное родословие, обращен к ближайшим членам семьи поэта, проживавшим в то время по данному адресу. Их трое: вдова поэта Л. Д. Блок (урожд. Менделеева), мать – А. А. Кублицкая-Пиоттух (урожд. Бекетова, в первом браке Блок)[29] и тетка М. А. Бекетова.
Авторский инскрипт на книге: В. Н. Княжнин. Александр Александрович Блок.
Пб.: Колос, 1922. Библиотека ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН
С коломенским топосом связана и публикуемая ниже поэма. Для Княжнина данная топографическая привязка была не случайной и функционировала уже как мемориальная аллюзия – обращение к местам культурной и личной памяти. «Петербургские октавы» переносят читателя в Коломну начала XIX века, в окраинный дом на реке Пряжке, где живет семья отставного бригадира, героя русско-турецкой войны. Глава семейства имеет дочь Зою, девицу на выданье. Смольнянка, поклонница «Новой Элоизы» Руссо, она не вписывается в размеренный быт мещанской окраины столицы и является возмутителем семейного спокойствия. Основную интригу составляет эротическое приключение Зои: встреча с байроническим героем – шведским морским офицером, мезальянс с престарелым адмиралом и, наконец, – побег из дома «навстречу чудесам морским заката»…
Поэма Княжнина – запоздалая литературная реплика на «ирои-комическую» поэму Пушкина «Домик в Коломне» (1830), написанную, как известно, октавами. Октава – особый вид строфы, состоящей из восьми строк, с чередованием мужских и женских рифм по определенной схеме, при этом первые три нечетные строки рифмуются между собой точно так же, как и первые три четные, а последние две дают парную рифму. Характерная особенность данной строфической формы – соблюдение правила альтернанса, то есть смены мужских и женских рифм на границе строф. За почти двухвековую литературную историю октава приобрела особый семантический ореол. Байрон («Беппо», «Дон-Жуан») и вслед за ним Пушкин («Домик в Коломне») создали бурлескные пародии на жанр эпической поэмы, одной из примет которой являлась форма октавы. «Оба автора “выворачивают наизнанку” условную поэтическую мифологию, погружают ее в быт, соединяя канонизированные поэтизмы с “прозаической” лексикой и фразеологией»[30]. На уровне сюжета пародируется традиционная эпическая тематика (война, героизм, приключения, любовь), которая трансформируется в бурлескные мотивы нарушения обыденного порядка: адюльтера, переодевания, побега или похищения. На уровне лексики поэтизмы и славянизмы вытесняются просторечием, а определенный ритмико-интонационный строй поддерживает иллюзию непринужденного разговора. Для «высоких» образцов жанра характерна такая черта, как металитературность – рассуждения на темы верификации, намеки на литературную полемику, автопародия. Заключительная октава содержит финальное «нравоученье», сохраняющее общую для данного типа повествования ироническую двойственность, направленную в том числе и на самого автора.
В поэме Княжнина металитературный план практически отсутствует, однако тот факт, что версификационный эксперимент был все же завершен – поэма в тридцати октавах написана, – свидетельствует об овладении автором сложнейшей строфической формой. Завершающая октава содержит locus communis жанра – фигуру авторского самоумаления. Однако сам автор прекрасно осознавал свою поэтическую победу. И поэтому финальные строки выдержаны в мажорной тональности, хотя риторическое вопрошание подразумевало недавние утраты и прежде всего – смерть Александра Блока.
Остановись перо, вздохни минутку:
Октавы кончены чрез десять лет!
К кому идти читать по первопутку,
Когда «одни далече, тех уж нет»?
Кому нужны вы, писанные в шутку,
Когда Григорьев, Пушкин есть и Фет?
Когда на Жизнь не смотришь с небреженьем
И слово Ей звучит благословеньем!
Полный текст поэмы Вл. Княжнина «Похищение. (Петербургские октавы)» публикуется впервые по рукописи, хранящейся в архиве А. А. Блока в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (ф. 654. Оп. 3. Ед. хр. 79)[31].
Примечания
[1] Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом). Ф. 654. Оп. 3. Ед. хр. 79.
[2] Блок А. Записные книжки. М., 1965. С. 417.
[3] См.: Лавров А. В. Княжнин Владимир Николаевич // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. М., 1992. Т. 2. С. 569–570. См. также: Пяст Вл. Встречи / Вступит. ст., подгот. текста и комм. Р. Тименчика. М., 1997 (по указ.); из работ последних лет: Суздальцева Т. Н. 1) Книги из собрания В. Н. Княжнина-Ивойлова в Российской национальной библиотеке // Книжная культура Петербурга: сб. науч. тр.: по материалам 13-х Смирдинских чтений. СПб., 2004. С. 254–264; 2) В. Н. Княжнин-Ивойлов и театр: по материалам личного книжного собрания // Библиофилы России. Альманах. Т. II. М., 2005. С. 73–92; Грякалова Н. Ю. 1) В. Н. Княжнин (Ивойлов) – историограф символистского движения (по архивным материалам) // «Башня» Вячеслава Иванова и культура Серебряного века. СПб., 2006. С. 335–344; 2) Коломенские эпизоды в литературной биографии В. Н. Княжнина // Коломенские чтения. 2011. Сб. статей / Под ред. В. В. Антонова. СПб., 2012. С. 108–128; 3) Знание и переживание: петербургская тема в творчестве Владимира Княжнина (Ивойлова) // Н. П. Анциферов. Филология прошлого и будущего / По материалам международной научной конференции «Первые московские Анциферовские чтения» (25–27 сентября 2012 г.). М., 2012. С. 133–142.
[4] См.: Грякалова Н. Ю., Иванова Е. В. Записные книжки Александра Блока без купюр // Наше наследие. 2013. № 105. С. 100 (там же опубликована и фотография Елизаветы Ильиничны Ивойловой, супруги литератора).
[5] См.: Список лиц, окончивших курс Санкт-Петербургской Шестой гимназии (1867–1911 гг.) // Историческая записка, изданная ко дню 50-летия Санкт-Петербургской Шестой гимназии. 1867 17/IV 1912 / Сост. преподаватели: К. Ф. Буткевич и Л. П. Николаев. СПб., 1912. С. 85. В том же году окончил гимназию с золотой медалью С. Городецкий. См. также юбилейный сборник: Шестой гимназии – ее ученики. 17 апреля 1862 – 17 апреля 1912 г. Стихотворения В. Бестужева, Вас. Гиппиуса, Серг. Городецкого, Ал. Добролюбова, М. Долинова, Вл. Княжнина, Е. Овсянникова, проф. Д.К. Петрова, Ал. Попова и Вл. Чернявского. СПб., 1912. О духе гимназии и высоком уровне преподавания в ней дают представление воспоминания ее выпускника композитора Н. Н. Черепнина «Шестая петербургская гимназия моего времени (1883–1891)» (см.: Черепнин Н. Воспоминания музыканта. Л., 1976. С. 104–109).
[6] Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (РНБ). Ф. 353. Ед. хр. 1–8.
[7] «Воспоминания об Ал. Блоке» Н. А. Павлович / / Блоковский сборник. [Вып. 1]. Тарту, 1964. С. 471. Ср. замечание мемуариста: «Княжнин любил и занимался “книгой” с отрочества, с детства любил и понимал вообще красоту» (Пяст Вл. Встречи. С. 127).
[8] Речь идет о знаменитом «доме Бенуа» (ул. Глинки (б. Никольская), д. 15), принадлежавшем семье Бенуа – Кавос – Лансере и ставшем для Княжнина отправным пунктом в траектории его литературного пути.
[9] Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 548. Оп. 1. Ед.хр. 461.
[10] Цит. по: Пяст Вл. Встречи. С. 329 (примеч.).
[11] Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (РГБ). Ф. 109. Карт. 26. Ед. хр. 27.
[12] Переписка Вяч. Иванова с С. А. Венгеровым / Публ. О. А. Кузнецовой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. СПб., 1993. С. 94.
[13] Архив Н. А. Добролюбова. Описание бумаг Добролюбова, принадлежащих Пушкинскому Дому при Императорской Академии Наук / Сост. Влад. Княжнин // Временник Пушкинского Дома. 1913. Вып. 1. [1914]. С. 1–77 (паг. 2-я).
[14] Пяст Вл. Встречи. С. 127.
[15] Пяст Вл. Встречи. С. 136.
[16] Подробнее см.: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить…». М., 1985, а также: Берар Ева. Из Парижа в живописный Петербург: мирискусники и городская культура // Звезда. 2005. № 6.
[17] Ср.: «…Наш герой / Живет в Коломне; где-то служит, / Дичится знатных и не тужит / Ни о почиющей родне, / Ни о забытой старине».
[18] Ср.: «Летит в туман моторов вереница. / Самолюбивый, скромный пешеход, / Чудак Евгений бедности стыдится, / Бензин вдыхает и судьбу клянет!» («Петербургские строфы», 1913).
[19]* См. повесть А. М. Ремизова «Крестовые сестры». (Прим. В. Н. Княжнина. – Н. Г.).
[20] Эти сведения Княжнин приводит в анкете, сохранившейся в записной книжке Н. Павлович 1920 г. См.: «Воспоминания об Ал. Блоке» Н. А. Павлович. С. 471–472.
[21] Там же. С. 472.
[22] РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 1723. Л. 10 об.
[23] Жизнь искусства. 1923. № 19. 15 мая. С. 20.
[24] Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. М., 1982. С. 85. На подготовленное Блоком издание Княжнин откликнулся рецензией (Русская мысль. 1916. № 5. С. 17-23 (паг. 2-я)).
[25] Аполлон Александрович Григорьев: Материалы для биографии / Под ред. Влад. Княжнина. Изд. Пушкинского Дома при Академии наук. Пг., 1917 (библиотека ИРЛИ, шифр 94 5/97).
[26] Аполлон Александрович Григорьев: Материалы для биографии. С. IX.
[27] Там же. С. V.
[28] Библиотека А. А. Блока в ИРЛИ, шифр 94 13/24. Воспроизведена: Наше наследие. 2013. № 105. С. 100.
[29] Отчим Блока Ф. Ф. Кублицкий-Пиоттух скончался в начале 1920 г.
[30] Шапир М. И. Семантические лейтомотивы ирои-комической октавы (Байрон – Пушкин – Тимур Кибиров) // Philologica. 2003/ 2005. Т. 8. № 19/20 (цит. по электрон. ресурсу: http://www.rvb.ru/philologica/08rus_shapir.htm).
[31] 1-я, 2-я и 5-я октавы (с разночтениями) были вписаны Княжниным в альбом С. М. Алянского 21 октября 1920 г. Опубл.: Альбомы из архива С. М. Алянского // Шахматовский вестник. 1996. № 6. С. 59–60.
© «Русский мiръ», 2016
© Н. Грякалова, 2016
