В. Н. Княжнин. Похищение (Петербургские октавы).
Автограф. Первый лист. Рукописный отдел ИРЛИ
(Пушкинский Дом) РАН
I
На Пряжке (в доме, где теперь трактир,
Найдешь внизу и мелочную лавку)
С большой семьей жил старый бригадир.
По памяти выходит так на справку:
В Галаце, в девяносто первом, мир
Был заключен, и вышел он в отставку.
Привез жену, детей, построил дом
И лет спокойно тридцать прожил в нем.
II
Дом, правда, был весьма не авантажный.
Без плана строен – русским мужиком,
Но каменный и прочный, двухэтажный.
Вверху семья, а низ ходил в наем:
Жил немец мастер Юнг, мастак портняжный,
Да дворянин, возившийся с судом.
А во дворе, ведя свои досуги,
Кой-как ютились крепостные слуги.
III
На вышке стоя, утром турманов
Гонял шестом здесь мальчик с голубятни…
Из синебархатных сиял шелков
Храм Покрова. Как рукожатье братне,
В сем уголке, для добрых простецов,
Казалось, летний полдень благодатней,
Чем где-то за морем! И верный сын
Отечества любил свой мезонин.
IV
В рядах, под осень, кольская морошка,
И птица, и сребристый осетер…
И темным вечерком мерцает плошка,
У булочной досужий разговор.
Зимою там – замерзшее окошко,
В три цвета будка, средь ледяных гор,
Где будошник под алебардой сонной
И крендель, вовсе снегом заметенный.
V
Зато весною все оживлено!
Запахнет сладко молодой листвою,
Как в первый раз откроется окно.
Ветр теплый. Солнце! Взморьем и Невою
Плывут к нам гости, ждан<н>ые давно.
Уже владеет нежной синевою
Колючих вымпелов высокий строй,
И град гудит, пчелиный словно рой…
VI
Так годы шли. Семья была большая,
Доход был мал, расход всегда велик.
Хозяйством ведала дочь пожилая,
Был недоверчив, скуп ворчун-старик.
Жена, с годами, стала ведьма злая:
Всех мучила, с утра шла брань и крик.
И только Зоя – дочь меньшая Зоя –
Была у них подобием изгоя.
VII
О, темные, вишневые глаза,
Вы, огневые, с томной поволокой!
Длиннейшая, могучая коса
Чуть тоньше лишь, чем нежный в сгибе локоть.
Румянец щек. И смех… Твоя краса
Какою веет стариной глубокой!
Иконы строгость можно в ней сыскать
И буйную, языческую стать!
VIII
Терпеть отца покоры и попреки
Вернулась Зоя, кончив институт,
И матери, гуляющей в шлафроке,
Покуда утром горницы метут,
Выслушивать тяжелые намеки,
Что нынче дочек замуж не берут;
В обед ли, в ужин ли, во время чая
Покорно слушать все, не отвечая.
IX
И вспоминался Смольный монастырь,
Последние особенно два года…
А здесь – большой под окнами пустырь
И эта скудная вокруг природа,
И ночь – неслышный, страшный нетопырь,
Бушующая в полночь непогода…
Дня светлого ну как не звать отрад?!
День наступал, но начинался ад.
X
Фамильная пропала в доме ложка,
Из серебра. Служила столько лет!
Кто потерял? Кто вор? И крик: «Матрешка!
Ты смела, подлая? Держи ответ!»
И вон из уха левого сережка.
Напрасно плачет, божится, что нет. –
На С’езжую пошлют посечь примерно
За то, что господам служила скверно.
XI
Копить деньгу, как скряга Гарпагон,
Любил старик; ханжил всегда в охоту;
И презирал, обманывал закон.
Но жарко, в землю, кланялся киоту,
И, лишь к вечерням раздавался звон,
Шла чинно к Покрову семья в субботу:
Пять человек оставшихся детей,
За ними бригадир с женой своей.
XII
Когда волнует душу Элоиза,
Том с начертанием: Jean Jacque Rousseau,
До ложки ль тут, пропавшей из сервиза?!
Но на мечты ее восстало все,
И прозвище родней дано – «маркиза».
Катится быстрой жизни колесо…
Ах, лучше не читать, не знать ей галла!
Два года так она уже страдала.
XIII
На счастье Зои (кто в том виноват,
Не знаем – жизнь коварная аманда!)
Случилося, что английский фрегат
Разбит был в осень бурей у Гогланда.
Кой-как починен, приведен в Кронштадт,
Зимой на берег спущена команда.
И вот вступает в петербургский свет
Немного странный, светлокудрый швед.
XIV
Давно уж белые носились мухи.
Настала скука зимних вечеров,
Когда за картами сидят старухи,
А молодежь влечет сумбур балов, –
О нем пошли рассказы, сплетни, слухи.
Все спорили – от дам до кучеров, –
Все разузнать до нитки попытались,
Но, не успев, в догадках растерялись.
XV
Дела такие с каждым чудаком
Случаются в сей жизни лицемерной.
Муштрован крепко, в деле тверд морском,
Швед молодой был офицер примерный.
Пренебрегал таверной, кабаком,
Не бражничал и не ругался скверно.
Веселый взгляд, прямой открытый вид –
Он воин был и создан был для битв.
XVI
«Не по сердцу мне что-то бабий скромник!
Д<нрзб.> бы так…» – Изрек зоил-сосед.
«И швед не швед, и аглицкий наемник.
Худая мышь, у коей на семь бед
Как бы едина щель!» Но бездомовник
Перешагнул чрез оный камуфлет.
Тогда в фаворе был он. И не даром:
От Байрона страдали все угаром.
XVII
На юге, в Греции, пылал пожар, –
В ту пору близилось ее восстанье.
«Не швед то был: таинственный корсар!
Он за свободу нес позор изгнанья,
За Грецию готовил здесь удар».
Намек, рукопожатье, пожеланье
И томный вздох сопровождал не раз
Невиннейший его морской рассказ.
XVIII
Лишь первый шаг порой бывает труден.
Забавник-случай, дело в пустяке.
Судьба свела, а швед был безрассуден:
Он крепость взял, отправясь налегке,
И речь повел (хоть слов запас был скуден)
На ломаном французском языке.
И чужеземец, на правах героя,
Был принят в доме черноглазой Зои.
XIX
Настал Великий пост. Зима к концу.
Прошли балы, на Святках маскарады.
Не поведешь своих детей к венцу,
Не ездя в свет, и крепко за наряды
Ворчали: вишь, наряды не к лицу!
Но для любимой чтó косые взгляды? –
Ничто. И вот, когда пришла весна,
Решила Зоя твердо: влюблена!
XX
Читатель скажет: «Что ж! Святое дело!
Там сговор, свадьба. К этому велось,
Велось, и преизрядно надоело!»
Постой, читатель! Шапку снова брось
На кресло дедово и слушай смело.
Ужели оком ты проник насквозь
Иль подглядел последние октавы?
А ежель нет, то, сударь, вы не правы!
XXI
Скажите лучше: светлый перезвон
Когда разносится пасхальный, гулкий
Неделю целую, – не снится ль сон
Вам радостный и первые прогулки
Шведа с Зоей, карканье ворон
(Ох! не к добру!) в Прядильном переулке,
И то, как хмурый профиль у окна
Не раз, не два приметила она?
XXII
Швед, исполняя милые капризы,
Рассказывал, забыв Кронштадтский порт,
О берегах, где тихо веют бризы,
И об иных, темнеет где фиорд;
Как хороши пленительно маркизы
И аглицкий каков бывает лорд;
О призраке людей – Fata Morgana,
О женах грешных строгости Корана.
XXIII
Простор ни с чем нельзя сравнить морской!
Над синей бездной паруса трепещут,
Фрегат летит, как лебедь молодой.
Орудия в бортах его скрежещут,
Матросы пляской тешатся, игрой,
И волны яростные резво плещут…
Под вопли чаек, песни Нереид
Волшебный мир крылатый кажет гид!..
XXIV
В Прядильном переулке дом старинный,
Скрипит флюгарка с черным петушком…
Не Пасха, нет! Холодный день, пустынный.
Дождливым, полутемным вечерком
Особы с рылом некаким кувшинным
У матери беседа шепотком.
О чем беседа та в дому знакомом? –
Зимой не поразило б этак громом!
XXV
Внезап на Финском море грянув, шквал
Не столь свиреп бывал к пловцам с ладьею,
Как бригадир, когда, привстав, сказал:
«Молитесь, чада! выдал замуж Зою».
Она: – Жених-то кто же? – «Адмирал».
Гостинец так за быстрою ездою
Летит стремглав из рваного кулька…
И вот ее уж моют с уголька.
XXVI
Блистал зеленый май. А в церкви, плача,
С дебелым старцем Зоя шла. Свеча
У ней три раза гасла. Неудача
И в том, что после жениха парча –
Ширинка под ноги легла. Маяча,
Рванули свадьбу кони сгоряча.
На паперти старухи: «Куропатка!»
Твердили: «с муженьком не будет сладко».
XXVII
Сидит в светелке Зоя взаперти.
От дома шведу разом отказали.
На улицу ни выйти, ни пройти –
Всегда она при старом адмирале,
Хоть продолжает розою цвести.
Послушлива, но и ни шагу дале.
И старику всегда ответ готов,
Одно лишь просит: показать Рамбов [1].
XXVIII
Ах, лета золотая безмятежность!
Игра на клавесине. Так тепло.
Прогулки дальние, любовь и нежность.
Закат горит, и дом горит светло.
Лететь по взморью в синюю безбрежность!
Полощется ленивое весло…
А дома встреча: – Каждый шаг мне ведом!
Изволили вы с кем гулять? Со шведом? –
XXIX
Со шведом, нет ли, но пришла беда.
От лип был берег полон аромата,
А рыбаки чинили невода.
Над синевою – паруса фрегата,
Что уносили Зою навсегда
Навстречу чудесам морским заката…
И адмирал на «Русский Инвалид»
Неделю был без памяти сердит.
XXX
Остановись перо, вздохни минутку:
Октавы кончены чрез десять лет!
К кому идти читать по первопутку,
Когда «одни далече, тех уж нет»?
Кому нужны вы, писанные в шутку,
Когда Григорьев, Пушкин есть и Фет?
Когда на Жизнь не смотришь с небреженьем
И слово Ей звучит благословеньем!
1911 г. – 1921 г. 11.XII. Воскресный
СПб. Птрг. 28.XI. день.
В. Н. Княжнин. Похищение (Петербургские октавы).
Автограф. Последний лист. Рукописный отдел ИРЛИ
(Пушкинский Дом) РАН
Подготовка публикации Наталии Грякаловой
Примечания
[1] Ораниенбаум – в просторечии.
© «Русский мiръ», 2016
© Н. Грякалова, 2016
